Алька. 89

Появление моё в бригаде прошло буднично. Бригадир поручил тёзке Анатолию, работнику бригады, привезти на сборку какие-то детали и узлы из гальванического участка, с участка термической обработки, со сварки, дал ему чертежи, перечень и сказал: «Алика возьми в пару, это наш новый сотрудник, вместе телегу катить легче будет». Алеком, моим именем по паспорту, меня называли редко, всё больше Аликом, Алькой, Олежкой или Олегом, но меня это мало парило, какая разница. Мы впряглись в ручную четырёхколёсную тележку и двинулись путешествовать по заводу. В принципе, работу эту обычно выполняли комплектовщики, но делали они её всегда с запозданиями и неряшливо, зачастую с ошибками, поэтому иногда для ускорения работы бригадиры подключались сами к этой работе, точнее, подключали своих работяг.

Занимались мы этим дня полтора, Анатолий, Толик, как его звали в бригаде, был парень презабавнейший. Тридцати двух лет от роду, ростом был с меня, широкоплечий стройный, с удивительно красивым лицом, с такими данными ему бы в кино сниматься, а не горбатить слесарем четвёртого разряда на заводе «Металлист». Бабы наши цеховые явно Толику благоволили, а Толику было всё по барабану, назревала личная драма – развод с женой, которую он любил. Но об этом позже, а тогда мы с ним ржали до упаду, Толик был хохмач, знал множество уморительных историй и в целом был парень хороший, незлобивый и контактный.

Изготовляли в МСУ малые партии различных технологических устройств, наша бригада к моменту моего зачисления полгода делала пескоструйные аппараты, в сборке головного образца которых, кстати, я принимал участие, работая ещё в экспериментальном цехе. Мужикам-то обычно было всё равно, что собирать, лишь бы зарплату платили, да и когда всё знаешь назубок, дело идёт быстрее и с меньшими проблемами, но бригадир бунтовал. Помнится, перехватив в начале очередного месяца нашего начальника цеха – Анатолия Блохина, он наседал на него, потрясая альбомом чертежей очередной партии пескоструек, грозно вопрошая: «Ты знаешь, что такое квалификация?» Но Анатолий тоже был не лыком шит, отвечал ему с напором: «А ты знаешь, что такое специализация?» Битва эта продолжалась на моих глазах и вне их ещё с полгода, потом начальник смилостивился – систему распределения заказов изменили, работу в бригадах стали менять чаще. Мы начали собирать гидроаккумуляторные станции, устройства не шибко сложные, позволяющие, как я сегодня понимаю, поддерживать стабильное давление в гидросистемах больших технологических машин.

На этой станции я прошёл слесарное «крещенье». Мужики о чём-то пошептались, потом один из них подозвал меня с просьбой помочь, велел подтянуть мне какой-то патрубок, располагавшийся внизу резервуара с машинным маслом. Пока я пытался подтянуть затянутую до упора гайку на патрубке, он слегка ослабил муфту на стыке напорного трубопровода, расположенного надо мной, и окатил меня машинным маслом с ног до головы. Я пытался уворачиваться от струи масла, но он ловко направлял её на меня, затем затянул гайку и с чувством выполненного долга вернулся к наблюдающей за этим действом бригаде. Я, ошалевший, толком не понимая, что произошло, подошёл к ним же и спросил: «Это что было?» Мужики, довольно похохатывая, похлопали меня по плечам, и кто-то изрёк: «Вот теперь порядок, теперь крещёный. А ты думал, как мы тут деньги зарабатываем?» Откровенно говоря, меня мало интересовало, как они их зарабатывают, как они собирают все эти устройства, как функционируют потом в производстве машины, в сборке которых я принимал участие, и для чего они нужны. Меня больше привлекало изучение устройства милых особ, которые удостаивали меня своим вниманием.

Да и к тому же, какое-то представление о том, как зарабатываются деньги в рабочих профессиях слесарей-токарей и фрезеровщиков, я уже себе составил, как-никак отработал около двух лет. В массе своей работяги-станочники или слесари ходили изрядно замурзанными, эмульсия, металлическая стружка постоянно попадали на руки, на одежду, через месяц работы рабочие куртки и брюки начинали блестеть, как начищенные ваксой солдатские сапоги, при этом заводское руководство никак не заботил внешний вид рабочих и никаких заводских служб, типа химчистки или прачечной для рабочей одежды, на заводе не было. В обычные прачечные рабочую одежду в стирку не принимали, каждый крутился как мог. Мне мою форменку стирала вручную мать.

Признаться, произошедшее меня не порадовало, не огорчило и не удивило, дурь, конечно, но что поделаешь, были такие дурацкие традиции и на других производствах – не они такие, жизнь такая. Обтёрся чистыми концами, благо в цеху всегда стоял большой ящик, набитый концами – обрезками тряпок, текстильными отходами, вымыл голову, руки и шею хозяйственным мылом, переоделся, занёс матери в здравпункт спецовку и пошёл домой.

В ноябре я сдал экзамен на третий разряд, зарплата моя периодически стала переваливать за сотню, жить стало веселей.

Организация труда на заводе была такова, что у работяг появлялась возможность приработка. Ведь нашей вины в том, что в начале месяца на сборке отсутствовали детали и узлы, не было, поэтому простои оплачивались по тарифу, а вынужденные переработки оплачивались по завышенному тарифу как сверхурочные. Мне, признаться, дороже было личное время, терять его из-за возможности заработать три-пять рублей мне как-то не хотелось, и я, как правило, увиливал поначалу от этих работ, ссылаясь на учёбу в вечерней школе. Меня и не напрягали, мой малый возраст не очень позволял этого, но однажды, в начале месяца, произошла такая история. Начальник производства завода бегал по цеху и уговаривал остаться кого-нибудь задержаться на три четыре часа, помочь с отправкой изделия, собранного накануне. Станок был собран и опробован, но надо было вкрутить рым-болты, присверлить и поставить на место телескопические ограждения направляющих и ещё что-то по мелочи. Поскольку в предыдущем месяце весь цех поголовно работал сверхурочно, закрывая квартальный план, желающих не находилось. Пробежав все сборочные участки и не найдя желающих потрудиться ещё полдня сверхурочно, завцехом остановился у нашей бригады, и понимая, что это его последний шанс выпихнуть станок с завода, без чего, кстати, квартальный план моментально вставал под угрозу срыва, торжественным голосом Левитана, полным значения и важности сообщения, произнёс: «Мужики! Тут работы на три часа, кто остаётся, плачу по десятке». Это было уже серьёзно, десять рублей, червонец или чирик – немалая сумма в те годы. На эти деньги можно было прожить около недели или купить недорогие ботинки, да, наконец, просто три бутылки водки с закуской или провести вечер в хорошем ресторане, народ задумался. Бригадир отмахнулся, сказал, что он не может, и двинулся в раздевалку, за ним потянулись остальные. Завпроизводством стоял с растерянным лицом, но бригадир, видно, смекнув, что без квартального плана не будет и квартальной премии, остановился, повернулся и сказал: «Парни, деньги-то хорошие, кто может, оставайтесь». Остались мы втроём: Виктор Гусев, Саша и я.

Работы, как это всегда бывает, оказалось не три часа, закончили мы где-то около двенадцати ночи, разошлись по домам уставшие, как черти. В ближайшую получку все получили свои кровно заработанные, мне, по каким-то бухгалтерским закавыкам, заработанную прибавку разнесли аж в три ведомости. Я расписался в зарплатной ведомости и двух других, но в сумме червонец никак не получался. В бригаде народ сформулировал сразу: «Об…бали, пид…сы, иди базарь к начальнику цеха». И я пошёл.

Начальник наш в момент моего прихода песочил у себя в кабинете одного из наших слесарей, пьяного в хлам. Увидев меня, спросил: «Тебе чего?» Я объяснил, что, по моему разумению, мне недоплатили. Толян, так заглазно звали его в цеху, в силу его молодости, отвлёкся от своего бесполезного занятия и начал мне объяснять, что по тарифу мы получаем каждый месяц разные суммы, так как число дней в месяцах рознится, что есть подоходный налог, то, сё. Затем взял карандаш, сложил сам на бумажке цифры столбиком, поднял на меня глаза и сказал: «Ну не хватает рубля с небольшим, что ты из-за этого шум будешь поднимать?» Ничего подобного я и не планировал, поэтому поднялся и собрался уходить, но в этот момент недопесоченный слесарь поднял поникшую голову и с большим чувством произнёс: «Петрович, а может, он на этот рубль рассчитывал?» Тут задумался наш Анатолий Петрович и, посидев несколько секунд с опущенной головой, он сказал: «Ладно, дуй в цех, скажу, чтобы добавили тебе рублишко к получке». Не проверял, наверно, добавили.

На восемнадцатилетие ко мне домой пришли Лёсик, он же Борька Стуколин, Витька Медведев – Мокушка, он же Фред, кто-то ещё, не помню, конечно, поиграли на гитаре, поели, попели, попили, в смысле немного выпили, Лесик поймал ёлочную игрушку, которая сорвалась с ёлки, посидели тепло, по-домашнему. Сестра отмечала Новый год где-то с друзьями и со своим парнем Жорой Яковлевым. После Нового года мой рабочий день увеличился на час, вот же суки, эксплуататоры.

С Жорой, Георгием, они встречались уже пару лет, правда, во время нашей совместной поездки в Крым она закрутила роман с крымчанином, невысоким атлетичным парнем. Помнится, к концу нашего пребывания она попросила меня посмотреть, незаметно со стороны, на её нового парня и на то, как они смотрятся вместе, лучше чем когда она с Жорой или хуже. Ничего себе сюжетик, эти бабы выбирают себе нас, как воротник к пальто или сумку к туфлям, но сестра всё ж таки, я посмотрел, вынес однозначное суждение – Жора во всех отношениях круче. Не думаю, что моё мнение было определяющим, но, как когда-то сказал мой друг Вовка Петров, курочка по зёрнышку – весь колхозный двор в говне, оно, возможно, тоже повлияло на её выбор, на следующий год они с Жорой поженились. Мне-то её Жорик нравился, это был толковый парень из интеллигентной семьи, закончил весьма серьёзный вуз, знал два языка, при этом не кичился своим образованием, был лёгок в общении, обладал весёлым нравом, был не дурак выпить. После свадьбы он около года жил у нас, мы с ним хорошо ладили. Ещё в то время, когда они встречались с Катькой у нас, произошёл неприятный инцидент. Катька, почувствовав мощную защиту за спиной, после какой-то пустяковой перепалки со мной полезла по старой привычке руками ко мне в морду и получила оплеуху. Дальше всё по заведённому сценарию, «глубокий обморок», а после него угрозы, что-де её парень меня закопает в палисаднике под окнами. Надо сказать, осуществить это в отношении меня он мог вполне свободно в силу разницы физических кондиций, у меня возникли вопросы, ответ на которые дал Колька Писькин, когда я обсуждал с ним перспективы возможной моей трёпки, сказав: «Алек, твой кулак его не свалит, мой кулак его не свалит, кулак Джона (был у нас такой паренёк в тусовке по имени Михаил) его не свалит, но в три кулака мы его приведём в чувство, если забыкует». Но Жора оказался умнее и Катьки, и нас с Колькой, он просто со мной поговорил. Объяснил мне, что у него самые серьёзные планы в отношении Катьки и они съедут от нас, хотя сейчас это и проблемно, но что ж делать, если к ней такое отношение в семье. Я, в свою очередь, объяснил ему, что это за дурь такая – чуть что не по тебе, лезть с руками в морду. Договорились о следующем: он объяснит своей избраннице, что ей следует вести себя посдержанней и свои аргументы доносить, используя речь, а не рукоприкладство, а я взял обязательство избегать конфронтации по всяким поводам и постараться не отвечать ударом на удар, всё ж таки она женщина, хоть и сестра мне. Да и выросли мы из тех отношений, когда приходилось лупцевать друг друга для отстаивания своей правоты. На том и порешили. Стычки наши прекратились, правда, и общались мы реже – Катька готовилась к свадьбе, ну а я… да что мы всё обо мне.

В школе мы с Кемелем совсем оборзели, как-то решили поднять себе настроение во время занятий. Путь к его поднятию протоптан был до нас – выпить, но дорога эта была тернистой, в самом её начале зияла пропасть или, скорее, яма, сказать правду, дыра в нашем совместном бюджете. Опрос однокашников на возможность разжиться денежкой до зарплаты указал нам на тщетность наших потуг, мы впали в депрессию. Но Саньку вдруг озарило. Глядя на меня блестящими карими глазами, он произнёс: «Знаешь, у кого не спрашивали?» – «У кого?» – «У педсостава». Я понял, он гений. Но у кого? Историчка – наш классрук, бабка тёртая, заподозрит неладное, физичка классная тётка, но вычислит нас на раз, так мы перебирали всех преподавателей, пока Кемель не сказал: «Стоп. Я знаю, кто, бежим, пока перемена не кончилась, по дороге расскажу». Я рванул за ним в учительскую, по дороге Санька сказал: «Училка по литературе». Он был гений, реально. Литераторша наша дама привлекательная, молодая, немного за тридцать пять-тридцать шесть, слегка богемная и, как полагалось училке её профиля, немного не от мира сего, но была женщиной в полном смысле этого слова. Беседовала с нами, как с взрослыми людьми, впрочем, таковых было немало за партами. Помнится, как-то читая нам «Двенадцать» Блока, она, произнося строчки: «Гетры серые носила, Шоколад «Миньон» жрала, С юнкерьём гулять ходила, С солдатьём теперь пошла», густо покраснела и рассмеялась волнующим мужское ухо контральто. Да, выбор был стопроцентным, но сколько просить, вот в чём вопрос. Мало попросим – не прокатит, будет понятно, на что просим, много – неудобно, кто мы такие, чтобы так должать? Решили просить червонец, это было по тем временам немало, солидно и всё же не запредельно. Но пропить договорились только трёху. Мечты, мечты, где ваша сладость… Училка просьбе нашей не удивилась, но явно поняла всё по нашим горящим глазам. Спросила: «А на мой урок-то вы явитесь?» Мы клятвенно заверили, что будем непременно, и, получив заветный чирик, бодро двинули в гардероб и на выход. Уже за порогом мы нос к носу столкнулись в толпе курящих, с нашим однокашником, уважаемым дядей Колей, Николаем Николаевичем, который вдобавок был нашим участковым и иногда трепал нас за уши за мелкие шкоды. Увидев наши радостные рожи, дядя Коля повернулся к нам и с недоумением поинтересовался: «А куда это вы намылились?» Врать милиционеру, это как врать родному папе, а уж дяде Коле – да никакого смысла, вдобавок червонец, кроме блеска в глазах и энергичной походки, придавал нам наглости. Мы честно признались: «За водкой, что-то в башку ничего не лезет, решили выпить». Кемель решил понтануться и усугубил, глядя на Николая Николаевича честными глазами, поинтересовался: «Выпьете с нами, дядь Коль?» Уважаемый Николай Николаевич чуть не поперхнулся дымом и вдруг, к огромному моему удивлению, буркнул: «Ладно, тащите».

Причину, по которой Сашка предложил дяде Коле хлопнуть с нами, была мне понятна. Пару дней назад Санька затеял возню в классе с одним из пацанов, дело было на перемене, но в классе была наша классная руководительница, которая сделала им замечание, однако ребята никак не расцеплялись, так бывает. Тут Николай Николаевич вскочил с места и стал их лупить по спинам папкой, с которой он ходил за занятия. Кемель не сразу понял, кто его охаживает, развернулся и чуть не схлопотал папкой по физиономии, но ушёл от удара и сразу сел за парту. А второй участник поединка не был в курсе, что дядя Коля – милиционер, и попытался качать права, но был осыпан таким градом ударов, что просто сбежал из класса. Народ ржал над Санькой, и я подумал, что, предлагая выпить, он захотел подколоть дядь Колю. Не получилось, но так даже веселее. Выпить с участковым! Нам, соплякам, да ребятам рассказать, не поверят. И кстати, не поверили, только ржали над нашим рассказом.

Магазин находился от школы в пяти минутах ходу, мы разделились: я взял в винном бутылку водки, Кемель четвертушку чёрного, два плавленых сырка и полкило квашеной капусты, которую ему насыпали в кулёк из обёрточной бумаги. Дядя Коля ждал нас у школы, взглянув на раскисший кулёк, он поинтересовался: «На кой хрен капусты-то взяли?» Кемель радостно ответил: «Вкусная, я попробовал». Мы собрались с Сашкой обойти вокруг школы в поисках укромного местечка, но дядя Коля остановил нас, достал из кармана и показал здоровенный ключ, сказал: «Взял у уборщицы». Мы дотопали до школы, прошли холодный вестибюль, зашли в коридор, он был пуст, все были на занятиях. Дядя Коля открыл дверь чулана, располагавшегося в самом начале коридора, в нём уборщица держала свои вёдра, щётки, и сказал нам: «Давайте быстро». Мы нырнули в комнатушку вслед за дядей Колей. Чулан оказался вполне приличной комнатушкой с окном, в которой, кроме составленных в углу швабр, веников, ведра и лопаты для уборки снега, вполне себе разместились рукомойник с краном холодной воды, небольшая лежанка, гардеробчик, столик, на котором стоял чайник на старенькой электроплитке кое-какая посуда и в аккурат три стула. Кемель по-деловому тут же расставил чашки, выложил капусту в тарелку, накромсал тупым ножом уборщицы хлеб и плавленые сырки, разлил водку. Дядя Коля взял чашку, глубоко вздохнул, пробормотал себе под нос, что-то вроде: «Будем», и опрокинул её в себя. Мы повторили это действие молча. Молча закусили, у нас с Сашкой завязалась какая-то беседа. Дядя Коля, вяло пожевав капусты, сказал: «В самом деле неплохая». Взял бутылку, разлил остатки, поднял чашку, кивнул, выпили молча. Сидели, грызли нашу немудрящую закуску, разговор не завязывался. Дядя Коля сидел, глядя в тёмное окно, и вдруг сказал: «Вот у нас тоже в милиции. Давали на праздники в заказах красную икру по банке на заказ, я одну банку ещё выменял, оставил в столе две банки, домой сразу не понёс, хотел сделать сюрприз своим. Спрятал подальше, бумагами заложил. Перед праздниками полез – нет икры, думал, в бумагах затерялась, всё перетряхнул, нет. – Он поднял голову и поглядел на нас: – Но ведь мы милиционеры же, ну как же так можно, мы же сами должны. Мы ж милиция». Сидели молча. Николай Николаевич встал: «Ладно, пора. Скоро урок кончится, надо прибраться». Мы с Санькой быстренько прибрались, сполоснули чашки, вышли в коридор, дядя Коля протянул Саньке рубль, спросил: «На урок пойдёте?» – «Пойдём, дядь Коль». – «Правильно. – Поглядел на нас и устало добавил: – Не бузотёрте».

Следующим был урок литературы.

На работе наш слесарь Толик ходил непривычно сдержанным, молчаливым – жена подала на развод. Поводом большинства разводов в те годы было пьянство, пили мужики по-чёрному. В следующий день после зарплаты процентов двадцать работяг на работу не выходили, прогуливали. Наш Анатолий страдал тем же недугом, скорее всего, это и послужило причиной их разрыва. Напивался Толян быстро и обязательно до талого. Первым признаком того, что Толик надерётся, было исчезновение его на пару часов. Когда он появлялся, бригадир оценивал, может он стоять на ногах или его необходимо где-то уложить. Если Толик мог стоять, то применялся стандартный цеховой приём. На такого персонажа надевался клиновой ремень, таковой был почти в каждой бригаде, затем этот же ремень цеплялся за слесарные тиски за направляющей призмой. В тиски зажималась какая-нибудь болванка, вручали напильник, и болтающееся в таком хомуте тело весьма напоминало слесаря за работой. Если не приглядываться. Впрочем, начальство старалось не приглядываться. А вот если он не держался на ногах, то бригадир наш и старшие проявляли чудеса изобретательности, чтобы спрятать его бесчувственное тело. Однажды, ввиду полной невозможности оттащить его в раздевалку – по цеху болтался замдиректора по производству, бригадир открыл ящик для хранения тросов, чалок, как говорили в цехе, и убедившись, что ящик наполовину пуст, стал запихивать туда Толика. Ящик был в подстолье верстака, и наладить туда Анатолия представлялось вполне логичным, ибо Толян, потеряв способность держаться вертикально, уже перешёл в партер, сиречь ползал раком возле верстаков, подыскивая себе место для сна. Толик вяло сопротивлялся, явно не понимая причины такого бездушного отношения, но усилиями бригадира и Володи, второго за бригадиром по авторитету человека в бригаде, того самого, кстати, который крестил меня машинным маслом, был запихнут в ящик по пояс, но на этом процесс его удаления с глаз застопорился. Толян не оказывал активного сопротивления, но в ящик явно не вмещался, возможно, что-то ему мешало или в какой-то момент перспектива почивать в ящике на груде стальных тросов не пришлась ему по душе. Хотя, думаю, это вряд ли, он, похоже, в тот момент утерял возможность соображать. Тут Володя, обладавший взрывным характером, стал, как заправский футболист, лупить его по заднице ногами. Бил непрофессионально, пыром, но явно очень болезненно. Толик застонал от боли и сам стал заползать в ящик. Когда снаружи остались только ступни, мужики поджали их и закрыли ящик. Но этим дело не завершилось. Через час бригадир решил проверить, как наш узник зелёного змия чувствует себя в ящике, однако, приоткрыв ящик, обнаружил, что узник куда-то слинял. Предпринятыми розыскными действиями беглец был найден, но оказался вне зоны наших возможностей по его возвращению. Дело в том, что часть верстаков нашей бригады располагались вплотную к участку разметки. Участки разделяла стеклянная перегородка, высотой метра три, начинающаяся от уровня поверхности наших верстаков. Стёкла были забраны в обычные оконные переплёты, к которым были прикреплены с обеих сторон чертежи. Разметочный стол – огромная, идеально ровная, оребрённая снизу для придания ей жёсткости стальная плита – был размещен вплотную к стеклянной стенке, разделяющей наши участки. Наш Толик отломал заднюю стенку верстака, покинул свой острог и благополучно уснул на полу прямо под разметочным столом. Извлечь его оттуда не представлялось возможным, так как наш главный разметчик, он же секретарь партийной организации завода, хоть и был мужиком невредным, но принципиальным, пьяниц не любил. Являлся сторонником самых жёстких мер в отношении наших алкашей. Делать было нечего, оставалось только ждать, надеяться на то, что пронесёт. Надежды на то, что Толик не начнёт храпеть во сне спалится и спалит всю бригаду было немного. Поэтому бугор зажал в тиски тонкий стальной лист, всучил мне напильник погрубее и велел пилить. Я принялся, пластина, вибрируя, издавала громкий препротивнейший звук, старшие стояли рядом, громко вели какую-то умную беседу. Повезло, парторг, если у него была такая возможность, заканчивал работу в цехе на пару часов пораньше, умывался и шёл в кабинет парткома, заниматься своими партийными делами. Вот и в тот день он дал какие-то указания своему помощнику, собрался и ушёл. Возможно, что его просто допёк шум за стеклянной стенкой, но это вряд ли, он же коммунист, коммунисты они же ого-го. Бригадир с Володькой сквозанули на разметку, вытащили из-под стола, на глазах у изумлённого помощника разметчика, разбуженного, что-то пьяно бормотавшего Толяна, подхватили его под руки и бегом отволокли в раздевалку. На другой день он жаловался мне: «Алек, всю жопу где-то отбил, сроду так не падал. Представляешь, сидеть не могу».

Как-то он явился на работу, сияя. Лёгкий, весёлый, разговорчивый. Я спросил его: «Что, заявление забрала, помирились?» Толян с воодушевлением ответил: «Да заберёт, неважно всё это, любит она меня». Всё это потребовало дополнительных разъяснений, и Толик рассказал, что утром жена была близка с ним. Произошло это, когда он собрался покидать кровать, чтобы начать собираться на работу. Супруга обняла его и стала страстно целовать, дальше всё произошло так, как и должно происходить в семье, где супруги любят друг друга. Здесь у меня возник вопрос: «Постой, ты же говорил, что вы не спите друг с другом уже полгода». Толик ответил: «Не спим как муж с женой, но ночуем в одной постели. У нас комнатёнка-то, только кровать наша, кроватка сына и шкафчик влезли. Мне негде даже на полу тюфячок для себя расстелить, мы ж в малюсенькой двухкомнатной квартирёнке живём с моими родителями, у нас кухонька пять метров. Но теперь всё, заживём, Олежка». Я поздравил его. Дай, как говорится, бог, парень-то хороший, добрый, может, и с пьянкой завяжет.

Не завязал, на следующий день не вышел, как, впрочем, ещё на пять остальных. Через неделю появился понурый, какой-то помятый, одутловатый, весь в ссадинах и синяках. Как у нас говорили – асфальтная болезнь. Был грустен, я подошёл переговорить: «Ну как же ты так, Толян, ведь только помирились. Она же опять тебя бросит». Толик поморщился, отошёл от меня, не захотел говорить. Подошёл мастер, что-то шепнул ему, они вместе ушли. Бугор сказал: «К начальнику цеха. Будут увольнять, я ходил уже, просил, чтобы не по статье, по собственному желанию, но вряд ли. Неделя прогула, не пойдут на это». Анатолий появился часа через четыре, уже получив трудовую книжку и какие-то деньжонки под расчёт. Уволили по статье за длительный прогул, он был снова слегка под хмельком, подошёл ко мне, сказал: «Мы с мужиками пойдём сейчас, отходную на прощанье ставлю, пойдёшь?» Мне как-то не катило, и я отказался. Толян не удивился, протянул руку, мы стали прощаться. Тут он сказал: «Я в тот день как на крыльях летел, думал, всё, завяжу, сдам на пятый разряд, заживём. Прихожу домой, а она из комнаты нашей всю мебель вывезла, мои тряпки на полу валяются. Ни записки, ничего. Где она, где сын? Половину кухонного гарнитура забрала, а его родители покупали, всю посуду хорошую. Да сказала бы мне, я ей сам всё отдал, да мне без неё ничего не надо». При этом он так сжал мне руку, что я чуть не завопил, но молчал, понимая, что он сейчас разрыдается. Не разрыдался, обошлось, опамятовался, отпустил мою руку и ушёл.

Скоро у меня появился новый приятель, хотя, пожалуй, в приятели его вряд ли можно определить, скорее, хороший знакомец – Гаврилыч. Гаврилыч работал электриком, было ему под шестьдесят, презабавнейший был старикан, плотный, крепкий, невысокого роста. Подошёл как-то ко мне, когда я ковырялся с какой-то заготовкой на верстаке, расспросил, кто, откуда, чем занимаюсь, принял к сведению, поговорили о том о сём. Стал подходить, когда у него было свободное время, видно, охота была с кем-то потрепаться, что-нибудь рассказать, в цехе все его рассказы знали наизусть, а я слушал. Заходы у него были несложные, например, он поднимал какую-нибудь тему и, выслушав мой ответ или соображения, рассказывал какую-то свою историю, связанную с этой темой. Так, поинтересовавшись, есть ли у меня девушка, он тут же рассказал свою историю: «Я во флоте служил, раньше не говорили – моряк, нас называли краснофлотцами. Встречался с девахой одной, помню, на шинели моей прилегли, забрался на неё, дрючу, чувствую, дерьмом завоняло. Знаю, что сам-то я не мог, вот, думаю, как пропёр – обвалилась, рукой провёл по её заднице – сухо. Вонища, уже не до перепихона, встали, стал разбираться, а там уклончик небольшой, и мы головами как раз вниз. Я как ей задвину, мы чуть сдвигаемся, как задвину, и так доползли до кучи говна и наехали на неё». У Гаврилыча жена была моложе на двадцать лет, он гордился этим фактом, а когда мужики подкалывали его, мол, Гаврилыч, что ты с ней делаешь-то, нанимаешь небось кого-нибудь. Гаврилыч надувал грудь и витийствовал: «Я её раком ставлю, на спину поднос. На подносе графин с водой и пачка «Беломора», и деру до тех пор, пока графин не выпью и «Беломор» не выкурю», – большой был затейник и враль. Мне нравилась одна его история. В конце войны он служил в интендантской флотской службе кем-то вроде каптенармуса, и ему пришли две парадных контр-адмиральских формы, полнокомплектные, с кортиками. И надо такому произойти, одна из них ну прямо как на Гаврилыча пошита, чуть рукава и брюки подшить, и в самый раз. Только чуток свободно болтается. А тут Победа, контр-адмирала срочно переводят на Дальний Восток, куда, где большой секрет. Адмирал укатил японцев добивать, а форма-то у Гаврилыча на складе, да и зачем она ему? Удачно повоюет, глядишь, и полным адмиралом станет. Тут и Гаврилычу дембель, и, сдавая складские остатки, Гаврилыч немного подмухлевал бумаги и контр-адмиральский костюмчик с погонами, рубашечкой, галстучком, ботиночками и, что самое главное, с кортиком попятил со склада. Пролежал он у него лет двадцать, куда в нём пойдёшь? Кортик приносил на работу, хвастался, а в форме прийти – увы. Все ж знают, что Гаврилыч мичманом служил, да побаивался, вдруг какой-нибудь патруль или милиционер прискоблится, потребует документы. Со временем форма эта допекла его жену – лежит, место занимает, и она отвезла её на дачу. А недалеко от дачи располагалось небольшое рыбное хозяйство, разводили карпов и ещё что-то. Однажды по осени Гаврилыч решил пойти тайком порыбалить, весь их дачный посёлок туда наведывался, ловили их, конечно, штрафовали, рыбу отбирали, но для рыбака это всё ничто, других-то прудов поблизости не было. Было прохладно, но сухо, копаясь в ящиках в поисках чего надеть, Гаврилыч наткнулся на контр-адмиральскую форму. Призадумался, форма пошита из тонкой шерсти, по погоде в самый раз, примерил. Сидела на нём тик в тик, годы, пополнел слегка, чуток рукава и брюки длинноваты, да какое это имеет значение. Прикинул, ну какие здесь патрули? Да и милиционера ни одного ни разу не видел, оделся, прицепил кортик, веточек там подрезать или ещё чего, и пошёл.

Расположился, пруды-то рыбхозяйства, клёв о-го-го. Увлёкся, вдруг слышит, сзади кто-то осторожно подкашливает, оглянулся. Стоят охранник и милиционер. Милиционер говорит: «Товарищ контр-адмирал, извините, пожалуйста, здесь ловить нельзя. Вы пройдите в контору, с руководством переговорите, у нас есть пруд, там всё районное начальство ловит». Гаврилыч печально отвечает: «Да я давно в отставке, мне уж, наверно, ничего не положено, не заслужил, видно, ну нельзя так нельзя, пойду домой. А просить кого-то, это не по мне. Рыбу в пруд?» Охранник ответил: «Да бог с вами, товарищ контр-адмирал, забирайте с собой». Гаврилыч, стараясь держать осанку, затрусил в направлении дачного посёлка. Через пару минут его догнал милиционер и сказал: «Товарищ контр-адмирал, вы когда захотите порыбачить, зайдите в контору, спросите меня, я тут от нашего отделения вроде бы как прикреплённый, если моя смена, смело идите на пруд и рыбачьте. Если кто спросит, скажете, что со мной всё согласовано. Наш начальник отделения здесь тоже рыбачит, да здесь кто только не рыбачит, и райкомовские, и комсомольцы, и блатные всякие, а боевому офицеру ходить о чём-то просить… Я ведь понимаю, почему вы в контору идти не хотите, у меня батя тоже на флоте служил, с войны вернулся главным старшиной, а тоже не пошёл бы». Гаврилыч пожал ему руку и стал иногда ходить рыбачить на халяву. Помог кителёк-то. А с другой стороны, ведь отслужил срочную перед войной на флоте, призван был в первые дни, отвоевал четыре года на боевых кораблях, был ранен. Смухлевал с адмиральской формой, да и хрен бы с ней, не орден боевой чужой нацепил, просто штаны с лампасами. Ведь заслужил, хотя бы подвигом своим воинским, эту клятую рыбалку, доступную всему этому партийному мусору и ментам, но недоступную работяге, прошедшему всю войну.

А вообще деды всякие, работавшие на заводе, частенько выбирали меня в качестве благодарного слушателя их баек. К нам в цех однажды на зимний период устроился подсобником один пенсионер, трудящийся летом сельхозработником на опытном поле, не помню точно, то ли в Измайлово, то ли в Ботаническом саду. Этот был высокий жилистый старикан, годочков где-то ближе к семидесяти, через какое-то время он подкатил ко мне, видно, хотел с кем-нибудь поболтать, и стал втолковывать достоинства летней сезонной работы на свежем воздухе. Звучало всё красиво, но меня как-то не убедило, что мне надо что-то менять в своей жизни. Дедок, видя, что я явно тягощусь общением, смылился, но через несколько дней подгрёб снова. Глаза у старпера не скажу чтобы горели, но явно поблескивали, чувствовалось, что ему не терпится с кем-то пообщаться. Я стоял у верстака, размечал какие-то заготовки под сверловку, дедуля развернулся спиной к верстаку, немного наклонился ко и негромко засипел надтреснутым баском почти что в ухо: «Слышь, Алька, – забавно, меня так звали только дома. – У меня бабёнка одна есть, я к ней раз в неделю захаживаю. – Тут он приосанился, выпятил грудь и сказал: – Ну я сейчас не то, как раньше, но одну палочку всегда поставлю. – Признаться, я и не сомневался, старикан был ещё хоть куда, поджарый крепкий румянец во все щёки. – Беру четвертиночку, закусочки какой-нибудь, конфеточек, всё как положено. А вчера захожу, а её нет, дочка одна, лет двадцати, дома. Говорит: – Проходи, дядь Вась, может, придёт скоро. – Посидели, её всё нет, сижу. Чувствую, что-то жрать захотелось. Ну, думаю, чего ждать, перекусим, да и домой пойду. Говорю ей: – Я тут маленько харчишек приволок, давай, что ли, поснетаем? – Она тарелочки поставила, хлебушка покромсала, селёдочку достала, я тоже всё на стол и четвертинку, не домой же её переть. Перекусили, выпили, она села на диван, и я присел рядышком, дай, думаю, отдохну перед дорожкой. Посидели чуть-чуть, и я её взял да и за сиси пощупал, а она хохочет, но никакого сопротивления мне не оказывает. Тут я её стал на диванчик заваливать, а она мне: – Дядь Вась, ты такой старенький, мне как-то стыдно с тобой это делать. – А я ей: – А ты защурься. – Ну она и защурилась». – В голосе его звучало торжество. – «Ну и как, дядь Вась?» – Старичок мой выпрямился, расправил плечи, гордо произнёс: «А как же, вдул. Одну палочку поставил, хотел на вторую, но, думаю, пора, вдруг моя придёт». Орёл.

В школе я появлялся всё реже и реже. Столько было важных дел, встреч с друзьями и просто весёлого времяпрепровождения. Стали готовиться к походному сезону. Потом меня все больше донимал кашель.

Меня кашель уже разбирал так, что я если начинал кашлять, то не мог остановиться. Бригадир пошёл к матери и наорал на неё, что у неё сын, похоже, от туберкулёза загибается, а ей всё по хер. Мать занялась моим здоровьем, отвела в поликлинику, мне выписали бюллетень и начали лечить. Впрочем, у них это мало получалось, чему я был несказанно рад. Температура у меня была невысокая, на кашель я внимания не обращал, но какие у меня появились возможности – я был свободен и у меня была в распоряжении до пяти часов вечера квартирка. Так я прогужевался месяца три, потом врачиха с матерью решили показать меня консультирующему доценту. Доцентша посмотрела мою медицинскую карту, снимки, послушала меня и сказала: «Иди гуляй», чему я весьма обрадовался и свалил из этого скучного заведения. Мне был назначен новый план лечения, обещали меня поставить на ноги максимум через месяц, что и произошло, и кроме этого, выдали справку в военкомат, в соответствии с которой я мог быть или освобождён от службы, или мне должна быть предоставлена отсрочка. Эту справку я отвез в военкомат при следующем посещении.

Меня дёргали в военкомат уже года полтора, я прошёл медкомиссию и получил приписное свидетельство, подходил срок исполнения гражданского долга. Меня это не запаривало, все мои знакомые мужики и парни или уже отслужили, или служили, или собирались служить. Дедовщина в советской армии, наверно, была, но тогда она не расцвела в таком виде, как в восьмидесятые годы, во всяком случае, никто из отслуживших ребят или мужиков ничего страшного про службу не рассказывал, так, обычные солдатские байки. Да и чего бояться дворовому пацану, иерархия дворовых банд предполагала как личную свободу, так и определённую соподчинённость и умение отстаивать эту личную свободу в коллективе. Я свободно адаптировался в любом коллективе, был уверен в себе и вписался бы в армейский порядок. Так что ни мыслей откосить от армии, ни желания, ни возможности у меня не было. Вдобавок я вообще себя такими мыслями не обременял, то есть я себя тогда, в принципе, никакими мыслями, относительно своего будущего, не обременял, жил по принципу: куда кривая вывезет. И было мне счастье.

При очередном посещении военкомата я отдал свою справку, стали совещаться, отправили меня в коридор, минут через тридцать вызвали снова, расспросили, чем я занимаюсь, кроме работы на заводе «Металлист», я рассказал, что учусь в десятом классе вечерней школы, отдали приписное, велели ждать повестки. Явившись по повестке месяца через полтора, я услышал, что мне дали годовую отсрочку от призыва. Офицер, сообщивший мне эту благую весть, сказал: «Заканчивай школу, вызовем, пройдешь повторно медкомиссию, там посмотрим, что с тобой делать». Дали и дали, мне было ни холодно ни жарко, всё равно.

Тогда же, болтаясь по коридору военкомата в ожидании решения относительно моей судьбы, познакомился с двумя пацанами, которые также получили отсрочки от службы. Потрепались, решили выпить по окончании процедур, дождались друг друга около военкомата. Помнится, военкомат находился где-то в центре, на Сретенке, один из ребят жил недалеко, минутах в десяти, пошли к нему домой, по дороге прихватили выпивку, закусон. Жил он с женой в комнате старого деревянного одноэтажного дома, окна которой выходили в маленький дворик. Я думал, что таких домов в центре уже не осталось, отнюдь. Комната была светлой, чистенькой и весьма просторной, метров двадцать, не меньше. Единственным её недостатком было то, что пол в комнате был с наклоном, градусов десять, ходить по ней и даже просто сидеть за столом было нелегко, в какой-то момент мне стало казаться, что я нахожусь на палубе судна, давшего изрядный крен. Выпили, поговорили, как это бывало, показалось, что надо добавить, сбегали, добавили. Хозяина нашего развезло, и он завалился спать, я собрался домой, в этот момент наш третий собутыльник, который давно вертелся ужом на стуле, как я полагал, от неудобства сиденья, предложил мне обнести хозяина, а именно обыскать помещение и забрать всё ценное. Услышав эту гнусь, в башке у меня что-то переклинило, и я без разговоров засветил ему в глаз. Удар не получился, мы оба ещё сидели за столом, вдобавок он явно был готов к такому обороту событий. Ушёл от удара, попытался ударить меня, в итоге сцепились, свалились на пол, стали возиться, сломали ножку стола, стол упал на пол, попадали посуда, закуска, пустые бутылки. В борьбе я оказался поизворотливее, перевернул его на спину, стал насаживать по морде. Рожу раскровянил, но большого ущерба не нанёс, отпустил его, оба поднялись на ноги. Протрезвели, он смотрел зверем, но вперёд не лез, опасался. Я сказал ему: «Отваливай». Он ушёл боком, боялся нападения сзади, что-то шипел, угрожал страшными карами, я вслед за ним. Вышли в переулок, было довольно людно, на нас стали обращать внимание, у него в крови были лицо и рубаха, у меня правая рука и рубаха в брызгах крови. Я, вытирая платком себе руку, перешёл дорогу и пошёл пешком домой. Соваться в транспорт в таком виде было как-то не с руки.

Пройдя немного, вспомнив, что у меня есть какая-то мелочь, решил поймать такси, пересчитав денежку, понял, что до дома не хватит, но всё ж поближе к дому доеду. Вечером такси на проспекте Мира в направлении моего дома поймать было возможно – машины возвращались после вечерней смены в десятый таксопарк. Минут через пять появился зелёный огонёк, таксист, мельком глянув на меня, спросил: «Куда?» Я ответил: «Там на проспекте, чуть дальше десятого автопарка». – «Садись». Мы поехали, я сидел, наблюдал за показаниями счётчика, расслабился. Деньги кончились чуть дальше середины Крестовского моста, я сказал: «Стой». Таксист глянул на меня с испугом и прибавил газу. – «Да тормози ты». – Водитель снова поглядел на мою окровавленную рубашку, перевёл глаза на руки со следами плохо удалённой крови, напрягся, побелел и спросил: «Зачем?» – Я понял причину его испуга, не понять было сложно. Сел такой, руки и рубаха в крови, и на середине моста на тебе, стой. Ясен пень, задумаешься и испугаешься. Ответил: «Деньги кончились». – «Как кончились?» – «Да вот так». Я выгреб из кармана всю свою мелочь и предъявил ему. Водила мой расслабился так, что чуть не выпустил руль из рук, сбросил скорость, спросил: «А далеко ещё ехать?» – «В «Огонёк». – Таксист покрутил головой, ничего не говоря, довёз меня до дома, спросил: «Вход со двора?» – «Да». – «Какой подъезд?» – Я показал на подъезд, он подвёз меня к подъезду, остановился. Глядя на меня, сказал: «И что, нельзя было при посадке всё объяснить? Что мы, не люди, не поймём, не довезём?» Он, конечно, был прав, но бывало так, что и за деньги отказывались возить. Вот и думай. Но всё же он был прав.

Колян Пятаков начал работать водителем на грузовике, график у него был довольно свободным, чего не скажешь обо мне, вечерняя школа свободного времени не оставляла, но когда Колян заваливался ко мне после работы, я всегда делал правильный выбор. В итоге в школе в конце учебного года мне предложили или поискать другое место для продолжения обучения, или прекратить прогуливать и получить положительные оценки до конца года по всем темам, которые я прошалберил. Мать не обманула, школа оказалась хорошей, но мне было нужно иное. Прекратить прогуливать, начать заниматься, сидеть учить уроки, и когда? Во дворе уже бушевала весна. Я принял очередное правильное решение: зашёл в кабинет секретаря директора и сказал, что хочу перейти в другую школу. Секретарша поглядела на меня грустными глазами и сказала: «Зайди через две недели». Я спросил: «А почему через две?» Она ответила: «Через две недели учебный год закончится, получишь справку об окончании десятого класса». – «А я пропустил много». Секретарша покрутила головой, намекая на то, что таких болванов ей редко приходится видеть, и, пряча моё заявление в какую-то папку, обронила: «Ну ты же не полный дебил, походи недельку-другую на занятия, чего год-то терять». Надо сказать, такой простенький разговор сподвигнул меня к разумному поведению больше, чем длительные нравоучения нашего классного руководителя, и две последние недели учебного года я провёл вполне образцово, даже умудрился получить несколько приличных оценок. В итоге мне выдали справку о том, что я закончил десять классов.

Наши встречи и прогулки с Людкой Александрович стали перерастать во что-то большее, мне импонировал её спокойный нрав. При этом у меня был простенький тестик, позволяющий мне точнее определить, стоит ли мне развивать свои отношения с потенциальной подружкой. Тестик был такой: я заводил какой-нибудь весёлый разговор, спор ни о чём, и в споре говорил: «Ну ты и ведьма». Казалось бы, ну что за ерунда и что такого страшного сказано, но большинство из девиц, с которыми я затевал эту игру, вспыхивали и с возмущением заявляли: «Какая я тебе ведьма!» – и всё, тест не пройден, девица глупа. Когда я опробовал этот тест на Людмиле, она спокойно ответила мне: «Крокодил». Мне это понравилось, видно было, что она не обиделась, то есть она не обижается на всякую ничего не значащую ерунду, но и не прогнулась, атаковала меня сама, это было по мне. Я люблю такие игры с девушками.

Мы встречались, гуляли, ходили в кино, разок сходили в театр. Говорили, говорили, говорили, конечно, больше говорил я, я известный враль, она больше слушала. Она мне нравилась, почему – не знаю, она была привлекательной девушкой, не идеальной, но привлекательной. С ней было очень спокойно, но при этом я ещё как-то не ощущал, что я связан какими-либо обязательствами.

В бригаде я был намного моложе любого из сотоварищей, и после увольнения из гордых рядов слесарей-сборщиков завода «Металлист» Толяна мужиков, более-менее близких мне по возрасту, в бригаде не осталось, но, как сказал Аристотель: Natura abhorret vacuum (природа не терпит пустоты), и я стал больше общаться с Саньком и Виктором.

Санёк или Сашка, Сашок – почему-то его звали именно так, уменьшительно, хотя он был по возрасту старше всех в бригаде, ему было уже года пятьдесят два. Обладал он мощным телосложением, был такой бычина чуть поменьше меня ростом, но шире вдвое. Любил показать силу, потягать, просто так, без спора, какую-нибудь неподъёмную болванку или повозиться, побороться с кем-нибудь. Остальным мужикам это было не нужно, и поэтому возились всегда мы с ним вдвоём. Он был неоспоримо сильнее, и у меня была задача продержаться как можно дольше до капитуляции, не дать взять меня в замо?к, он был уже не так скор, и ему это удавалось не сразу, частенько поединок прекращал бугор, типа, хватит балду гонять. Правда, когда ему это удавалось, у меня возникало ощущение, что меня грузовик размазывает по стене, но то ли кости молодые, упруго пластичные, то ли Сашок не хотел меня уродовать, обходилось всё без переломов. Саня не воевал, получил бронь и с заводом уехал за Урал. Перед отъездом женился и рассказывал, что в поезде от отсутствия других занятий занимался любовью с женой по шестнадцать раз в день, мужики поднимали его на смех, говорили, что такого быть не может, а он обижался, что ему не верят, горячился, бычился, стучал кулаком по столу. Потом, понимая, что мужиков не убедить, смотрел на меня долгим спокойным взглядом, спрашивал: «А ты веришь?» Я отвечал: «Верю». А я действительно верил. Несть числа примерам, когда люди поднимают огромные веса, которые не может поднять никто из остальных живущих на планете, проплывают огромные расстояния в ледяной воде, а тут такое дело хорошее, да дайте время и место, да мы все как один, да не о чём говорить, верю.

Он жил в частном доме в Нахабино, по нашей русской традиции у калитки была вкопана скамеечка, и местная гопота стала собираться на его скамеечке, распивали, шумели, мусорили. Рассказал в бригаде, спросил совета у бригадира, мол, чего делать. Совет бригадира: «Да выкопай ты её на х…й», – не принял, даже обиделся: «Что ж я своё место из-за этих замудонцев буду рушить, там ещё мой дед сидел, помню». – «А что делать будешь?» – «Придумаю». И придумал. Приехав вечером домой, запер калитку на подвесной замок, чего раньше никогда не делал, набрал камней и стал ждать. Выждал, когда соберётся урла, и начал метать в них камни. Вся кодла ломанулась в калитку, но граница на замке, все сектора пристреляны, попытки перелезть через забор были пресечены использованием крупного калибра, обойти с тыла невозможно, все дома по улице стоят в два ряда, практически впритык. Утром следующего дня, с удовлетворением доложив о победе в первом сражении, ушёл куда-то с озабоченным видом. Явился радостно улыбающийся, держа в руках два коротких, длиной не более ста пятидесяти миллиметров, пятидесятых болта с приваренными здоровущими гайками. На моё предложение подогнать своих пацанов ухмыльнулся и сказал, оглядев мою тщедушную фигуру: «А потом мне с вами до Москвы на электричке пендёхать, вас охранять». Вечером после работы Саня достал из кармана кургузого пиджака толстенные вязаные белые рукавицы и натянул одну на руку, в которой был зажат болт, он утонул в рукавице, будто его и не было. Подмигнул мне и сказал: «Завтра расскажу, как что».

На следующее утро Сашка появился в хорошем настроении, на лбу над левой бровью была лёгкая ссадина. Мне, да и всем остальным, не терпелось расспросить, как всё произошло, но Саня промариновал нас до обеда, и только во время игры в «козла» он снизошёл до рассказа: «Да чего там, они, шелупонь поддатая, кучей кинулись. Первым я сразу руки поотшибал, он бьёт, а я ему навстречу и прямо в кость, прямо кость в кость. – Посмотрел на свой кулак, на нём, кроме пары небольших синяков никаких следов боя. – Чо у них за руки, а драться лезут. Ну потом одному по харе наварил, снёс сразу. Я поначалу вперёд так ходко сквозь них рванул, чтобы не успели сзади мне наварить, потом развернулся вовремя, увидел, что один забегает, пытался сзади арматуриной меня по башке, отбил её левой рукой, а ему правой сверху, шляпкой болта прямо по носу, не знаю, как он теперь без носа будет. Он же, сука, сзади, со спины с арматурой, ну четверых срубил, двое зассали, отвалили. Двое остались, говорят: – Всё, мужик, убедил, извиняй, дай только своих забрать. – Да забирайте, говорю. На хер они мне здесь у калитки нужны». Вот такой он был, Саня. А так, если не трогать, спокойный был мужик. Потом бригадир как-то обмолвился при мне, вспоминая эту историю: «Да, Сашок наш в молодые годы здоров был. Как выпьем, то чего только не бывало, но его никто свалить не мог, да и сейчас, смотри, не много потерял».

В столовую Саша ходил редко, приносил из дома в авоське пакет, в котором лежали несколько отварных картофелин, полкружка краковской колбасы, пара головок репчатого лука, летом пучок зелёного, со своего огорода, пара варёных яичек, хлеб. Запивал всё это холодной газированной водой из автомата, стоящего в цеху. Но раз в неделю Саня приходил с небольшим чемоданом, в котором был примерно тот же состав продуктов, но количественно увеличенный вдвое и дополненный изрядным шматом сала и бутылкой молока. По этим дням он не играл в домино, стоял где-то в сторонке над открытым чемоданом, лежащем на верстаке, и ел, ел, ел. Иногда времени, отведённого на обед, не хватало, чтобы одолеть всё содержимое чемодана, и он приступал к работе, но периодически отвлекался, возвращался к заветному чемоданчику и поглощал какое-то количество еды. Весь цех знал: у Саши сегодня секс. Правда, тогда это слово было не в ходу, поэтому пробегающие нарядчицы щебетали: «Сашуль! У тебя сегодня романтическое свидание с супругой?» А мужики так просто, без всяких политесов, орали: «Что, Сань, бабу свою сегодня е…ть будешь?» Отвлекался на секунду, тяжело вздыхал, как бык, которому предстояло вспахать тяжёлое каменистое поле, какое он пахал не первый раз и осознавал непосильную тяжесть предстоящей работы, и вот он мычит, мотая головой, поглощая свежую траву, набираясь сил, как перед битвой, так и Санёк кивал головой и отвечал: «Буду».

А слесарь был неважный, чертежи плохо читал, был не очень рукаст и сообразителен. Регулярно теребил мастера вопросом, когда он ему даст пятый разряд. Мастер наш, мелкий шустрый ехидный старикан, бегавший в зимнее время по цеху в валенках с галошами, неизменно отвечал: «Как на пенсию будешь выходить, я тебе пятый разряд заместо ордена присвою».

Витька Уткин, ростом примерно с меня, лет немного до сорока, средних кондиций, ничем не примечательный. Критично настроенный ко всему, начиная от властей и заканчивая друзьями, погодой и здоровьем. Хотя в целом мне казалось, что он мужик, как теперь говорят – по жизни, был неплохой. Проблема была в том, что Виктор умирал, умирал на наших глазах, умирал постоянно, а когда человек знает, что он концы отдаст буквально минут через пятнадцать, тут, наверно, сложно быть не желчным, не критичным, да вообще оставаться человеком. Но Витька старался быть человеком, в общем-то, он в рамках всегда держался, срывался изредка. Да ведь ему-то и срываться было нельзя, как сорвётся, так сердечный приступ. Он и ходил-то, держа руку на сердце, отпускал только, чтобы взяться за напильник, работать-то надо, жена дворничиха, не больно много зарабатывала, случись чего, как детей поднять, а их, огольцов, двое.

Ей, правда, перепадало иногда, мантулила она во дворе гостиницы. Тогда в моду, слава богу, ненадолго вошли нейлоновые рубашки. Наши-то поначалу не могли их производить, только у фарцы достать можно было, а это ж какие деньги, да и без них как-то обходились. Так вот Витёк наш однажды на работу является в белоснежной нейлоновой рубашке, ну мы, конечно, что да как, откуда? И он рассказывает: убирает его баба двор гостиницы от снега, вдруг открывается дверь и кто-то ей рукой машет. Она подходит, а там иностранец протягивает ей ком тряпья белого, показал ей рукой на бак с мусором во дворе, что-то пробормотал не по-русски, повернулся и ушёл. Народу никого, глянула, а у неё в руках три рубашки нейлоновых новых, только воротнички несвежие, после однодневной носки. Поняла, что если бы хотел в стирку, то попросил бы горничную, показал рукой на помойку, значит, сказал или выкинь, или себе оставь. Да кто ж такое добро выкидывать будет? А горничной не отдал, видно, осерчал на неё за что-то. Да только это ж не каждый день, сказать по совести, первый раз за всю карьеру.

А Витёк-то совсем уже не хорош, а главное, как ему плохо с сердцем, его скорая не берёт, вообще оборзели, суки. Заявляют, что он здоров как бык, вот гады, они, вишь ты, знают, а Витёк не знает, здоров он или нет.

Оно с чего всё началось? Раньше-то Витька в самом деле был здоров как бык, ну бухал, конечно, с другом закадычным на пару. Раз после лёгкого запоя, так, пустячок двухдневный, правда, это уже выход был, до этого неделю квасили не по-детски, пошли водички газированной попить, идут, ржут, при этом трясёт обоих с похмелья. Витька первый к автомату подошёл, залпом два стакана выдул, налил другу, повернулся, глядь, а друг лежит на полу на спине, глазами голубыми в потолок глядит. Витюха к нему, водички пытался ему в рот, друг ни-ни. Ну первым делом фершала заводского, маманю мою, стало быть, потом скорую, а поздняк метаться. Инфаркт микарда, вот такой рубец. Врачи сказали: скончался мгновенно, даже были бы рядом, не спасли.

А они друзья с детства, из одной деревни, вместе в Москву приехали, всю жизнь на одном заводе протрубили. Всё вместе, даже женились в один год, но, правда, на разных всё ж таки бабах. А уж керосинили-то с младых ногтей вместе, и Витёк понял, что сердце-то у него тоже нездорово, чует, болит. И с каждым днём всё хуже припирает, куда деваться, пошёл к врачам. Ну в районной-то ничего не нашли, это понятно, что они там понимают, коновалы. Витька с боем выдрал у собак районных направление в кардиологический центр Мясникова. И там не лучше, профессоры-хуессоры не хотят лечить рабочего человека, подержали полторы недели, даже в жопу трубу вставили, ноги все перещупали, а сердце вылечить не могут. Твари. Говорят, здоров как бык, а боли от самовнушения. Мало того, в дурку даже положили, восьмую больницу им. Соловьёва на целый месяц. С самим Высоцким, правда, на этаже лежал, мозги ему всё вправляли, а сердце, сердце-то так и не вылечили.

Так Витёк наш и маялся, маманя моя сказала, так сам себя уговорит и умрёт при полном здоровье. Да уж, наверно, умер.

Бугор наш, Анатолий Сергеевич Курганов, был мужик видный. Бывают такие мужики, весь как только что отштампованный юбилейный рубль. Всегда свеж, подтянут, несмотря на небольшое пузцо, крепок, целеустремлён, решителен, толков. Проштрафившемуся мог и в глаз заехать, но никто не обижался, знали – за дело получил, при этом своих работников в обиду не давал, всегда выгораживал перед начальством, если, конечно, штрафник совсем не оборзел. Мог и на замдиректора наехать, начальство знало – норовист, зато не подведёт, план даст всегда и бригаду держит в дисциплине, насколько возможно. Я уже пердак здоровый был, восемнадцать как-никак, он мне в последних числах месяца говорит в конце рабочего дня: «А ты куда засобирался?» – «Так мне ж в школу». – «Ну один разок пропустишь не беда, видишь, горим, план надо выполнять». – Другого послал бы, но Кургана никак нельзя, человек. Остался, первый раз отработал двадцать четыре часа кряду. До двенадцати ночи мантулили с обычными перекурами, в полночь сели пообедать. Работала столовая навынос. В цех принесли большие кастрюли с борщом, на второе котлеты с картофельным пюре. Жри от пуза, за всё платит завод. К столу, на котором играли в обед в домино, подтащили рабочий стол – верстак без тисков. Взяли борщ, котлеты, кто захотел. Остальные, и я в том числе, скинулись, метнулись в магазин, взяли охотничьи колбаски, водки, квашеной капусты. На водку скидывались все. Сели, приняли по сто граммов, похлебали борща, бугор стал наливать по второму разу, в этот момент подошёл зам директора по общим вопросам, он всегда находился на заводе во время авральных работ. Организовывал питание, следил за порядком. Бугор, не обращая внимания на зама, продолжал наливать. Стаканы наверняка были не очень чисто вымыты, как я заметил, гигиена никогда не была важной частью сознания наиболее передовой части трудящего класса – пролетариата (рабочего класса) – одного из основных классов современного общества, главной движущей силы революционного процесса перехода от капитализма социализму и коммунизму, к которому принадлежали мы все, сидящие в эту ночь за столами в МСУ завода «Металлист», и по этой причине на стенках стаканов образовывались воздушные пузырьки, как будто туда налили горячую воду. Увидев такую картину, замдиректора расплылся в масляной улыбке и сказал: «Кто ж кипяток наливает в холодные стаканы?» Шутка его никого не заинтересовала, все глядели на Бугра, что скажет? Бугор глянул на остаток водки в бутылке, на замдиректора и спросил: «Никитич, примешь?» Замдиректора ответил: «Не, не, мужики, мне ещё бегать и бегать. Ну давайте, отдыхайте, вам тоже ещё до утра столько наворотить надо». Бугор плеснул остаток себе в стакан, сказал: «За удачу», – и все выпили, не чокаясь, ещё по сотке. Закурили, посидели минут двадцать и продолжили работу.

Собирали мы в тот месяц установку для нагрева заготовок ТВЧ (токами высокой частоты) у которой были две подвижных каретки, перемещающихся в горизонтальной и вертикальной плоскостях. После сборке выяснилось, что вертикальную каретку при подъёме клинит. Причин возникновения могло быть предостаточно: сварочные деформации станины, неточности при изготовлении направляющих, ошибки при конструировании самой каретки или её приводного механизма, да ещё можно было придумать хоть десяток, но главное было в том, что если каретка не переместится три-четыре раза на глазах приёмной комиссии, трындец. Квартального плана нет, премии нет, а выговоров всех видов и прочих трындюлей огребут все, прежде всего начальство. У грёбаной этой машины, выкрашенной в зелёный цвет, собрались главный инженер завода, два замдиректора, начальник производства, начальник цеха, все мастера, наша бригада, куча откуда-то набежавших, праздно шатающихся, любопытствующих техников, нормировщиков и прочего непонятно для чего оставшегося в ночь народа, все говорили или кричали одновременно, стоял такой мат-перемат, что индуктор-нагреватель вертикальной каретки разогрелся до малинового свечения, но выхода никто не находил. «Всё, просрали план!» – сказал главный инженер.

Бугор стоял, потупив голову, размышлял, видно было, что пустой этот базар раздражал его до невозможности. Потом поднял голову и громко сказал: «Всё, расходимся. Через час каретка будет ползать. – Затем подошёл к главному инженеру, отвёл его в сторону, они о чём-то пошептались, главный похлопал его по плечу, повернулся к толпе и сказал: – Расходимся, через полтора часа собираемся здесь: я, бригадир, Тараканов (наш начальник цеха) и зампроизводством, остальные занимайтесь своими делами, а то устроили тут базар, понимаешь». Все стали расходиться. Бугор открыл альбом с чертежами собираемого нами устройства, полистал его, нашёл какой-то чертёж, вырвал его и положил в карман, затем подозвал Володьку, того самого, который крестил меня машинным маслом, он был в бригаде как бы неофициальным замом бугра, сказал ему: «Володь, возьми ребят, снимайте каретку и пошли кого-нибудь в малярку, пусть там у дежурного возьмут зелёной краски в цвет машины, полстакана. – Затем окликнул меня, сказал: – Возьми фомку, пошли». – «Куда?» – «Куда надо». Я достал из верстака монтажный ломик, в просторечье именуемый фомкой, и двинулся вслед за Бугром. Вышли из цеха на улицу, дошкандыбали до столярного участка, располагавшегося в здании рядом с проходной, дверь в цех была закрыта, но мы, миновав её, подошли к распашным воротам, через которые осуществлялись завоз пиломатериалов и отгрузка продукции. Ворота были закрыты снаружи на большой замок, висевший на кованых стальных петлях. Сергеич, кивнув на петли, скомандовал: «Ну чего глядишь? Сейчас посмотрим, какой из тебя домушник может получиться». – Задача была ясна, повозившись пару минут, одну петлю я оторвал. Бугор попытался открыть ворота, но не тут-то было, ворота были изнутри закрыты то ли на засов, то ли на накидной крюк. Ухватившись повыше, он оттянул ворота на себя и сказал: «Просунь руку, моя не влезет, попытайся понять, что там за засов». Просунув руку, я понял, там что-то вроде накидного крючка, но снять его с первого раза не удалось, когда Сергеич отжимал ворота, крюк зажимало. Но это было уже, как говорится, делом техники. Пошарив у ворот, я нашёл обломок кирпича и им выбил крюк из паза, куда он опускался. На шум из проходной прибежал старик ВОХР, увидев на нас, с удивлением спросил: «Толь, ты чего ворота ломаешь?» Бугор ответил: «Не ссы, Михеич, главинж в курсе, звони». Сторож ушёл в проходную звонить начальству, а бугор, отворяя одну створку, сказал, повернувшись ко мне: «Ну вот, одна хлебная профессия у тебя, считай, в кармане».

Вошли в помещение, разыскали выключатели, включили свет. Курган стал рыться на стеллажах в заготовках, наконец вытащил двухметровую доску сероватого оттенка, смерил ширину и толщину и, поворотившись ко мне, сказал: «Дубовая, как под заказ». Покопавшись в столярных верстаках, нашёл ножовку, сверился с чертежом и отпилил одну доску длиной сантиметров шестьдесят, а остаток распилил на кусочки сантиметров по пятнадцать. Пройдясь вдоль ряда станков, остановился у одного, сказав: «Вот что нам с тобой нужно». Я спросил: «А что это?» Он поглядел на меня с удивлением: «Это ж рейсмус». Я промычал что-то неопределённо обозначающее полное понимание предмета в сочетании с полным непониманием. Сергеич включил станок, поковырялся с настройками и пропустил первый короткий кусочек, пройдя сквозь станок, дощечка стала потоньше, смерив её, подрегулировал настройки, пропустил вторую. После четвёртой деревяшки запустил длинную дощечку, замерив толщину, удовлетворённо хмыкнул и сказал: «Я в проходную, скажу, что закончили, и в цех, а ты всё выключай, закрывай ворота, подмастырь петлю, как сможешь, и дуй за мной».

Я выключил станок и свет, вышел во двор и понял, что подмастырить петлю будет проблематично: гвозди погнулись, да и забивать любые гвозди фомкой цилиндрического сечения – задача решаемая, но непростая. Да и зачем? Ворота в цех-то всё открыты. Вошёл в столярный, включил свет, нашёл и нужные гвозди, и молоток, после чего снова погасил свет, закрыл ворота, приладил петлю на прежнее место, приколотил, отжал ворота, было проще, крючок-то уже не был накинут, затолкал в щель молоток и ушёл с сознанием выполненного долга.

Через час дубовая дощечка превратилась в полное подобие направляющей, по которой должна двигаться вертикальная каретка станка. В ней просверлили крепёжные отверстия и профрезеровали канавку, в которой должна была собираться смазка, торцы её покрасили в зелёный цвет. Новую направляющую наглухо прикрепили к станине установки, поверхность её густо смазали тавотом. Через двадцать минут, на десять минут раньше намеченного времени, была смонтирована и опробована в движении вертикальная каретка. По общему мнению бригады, по дубовой направляющей каретка двигалась лучше, чем по стальной. Прибывшее через десять минут руководство пришло к такому же выводу. Главный инженер зачем-то ухватился за вертикальную каретку, пытаясь оторвать её от направляющей, но конструктивные особенности станка и, главное, высококачественная сборка, осуществлённая бригадой под руководством А. С. Курганова, не позволяли каретке никаких перемещений, кроме проектных. После этого главинж, покачиваясь, судя по всему, от пережитого волнения, молча глядя в глаза, долго жал руку нашему бригадиру.

Было около четырёх утра, Бугор сказал: «Если хочешь, можешь идти домой, тебе же рядом, на работу сегодня можешь не выходить». Я умылся и пошлёпал, шёл, задумавшись, в те годы по ночам улицы были пусты, ни пешеходов, ни машин. Возле самого моего дома мне наперерез кинулась женщина лет сорока пяти, спросила низким, прокуренным голосом: «Молодой человек! Вы не меня ищите?» От неожиданности я опешил, посмотрел на неё, это была крупная, высокая дама лет сорока пяти, с испитым лицом, в не по возрасту короткой юбке. Я ответил: «Нет».