Алька. 89

Через две недели друг дядь Сашин с дочкой улетели домой, я переехал в дом, чему был не шибко рад, кровать была получше, но воздух, утренняя свежесть были потеряны, но дядя Саша настоял. А ещё через пару недель мы улетели в Москву, летели мы на Ту-104, я летел впервые, больших восторгов не испытал, но опыт показался мне интересным.

Вернулись мы в пятницу, утром субботы дядя Саша с Вовкой улетали в Свердловск, мать уехала их провожать, сеструха куда-то свалила с подругами, я лежал дома, отсыпался. Проснулся я от настойчивого звонка в дверь, чертыхаясь, пошёл отворять дверь в полной уверенности, что мать уже вернулась из аэропорта, однако в дверном проёме нарисовался Витька Медведев, в трениках, кедах, майке и с рюкзаком за спиной, под клапаном которого была пристёгнута телогрейка. Он сделал изумлённое лицо и выпалил: «Охренел, что ли, ещё не собрался, девки же ждут, договорились же, в двенадцать на Рижском вокзале собираемся». Я оторопел от такого напора: когда договорились, на каком вокзале, какие девки? Витёк мне снова: «Алек, проснись, девки же ждут». – Поржав надо мной, объяснил, что в моё отсутствие познакомился с компанией, девок там больше, чем парней, и они попросили привести с собой одного или двух ребят. У меня возник вопрос: куда привести? Витёк снова расхохотался: «А что? Я не сказал? Так в поход сегодня идём, сбор в двенадцать на Рижском, давай собирайся».

В шестидесятых – семидесятых годах в стране, в которой мы жили, под названием СССР стихийно стал развиваться туризм. Движение это поддерживалось: для тех, кто хотел заниматься профессионально, были различные туристические клубы, секции и объединения, настоящие маршруты, инструкторы, в любом пункте проката можно было по паспорту взять напрокат палатки-треноги, котелки, туристические топорики, рюкзаки со станком или без, спальные мешки, что мы и делали. А для остальных популярность туризма, особенно у городской молодёжи, имела простое объяснение: большинству негде было провести время в выходные в городе, уединиться с девушкой, собраться посидеть компанией, а туризм всё это предлагал.

Мы собирались компаниями от четырёх до двенадцати человек, брали в прокате весь инвентарь, кроме рюкзаков, рюкзаки удобнее было иметь свои. Всё же сборы начинались дома, брали в магазине харчи, как правило, мясную тушёнку, картошку или макароны, концентрат готового борща или супа в стеклянных банках, майонез, консервированный зелёный горошек, изредка сосиски или сардельки, хлеб, всегда водку. Пропорции были определены и менялись, только если был какой-то праздник или день рождения, закупками всегда занималось двое или трое, скидывались заранее. Места разведывались загодя, главными критериями были наличие воды – большое озеро, водохранилище, река или канал, время в дороге – не больше двух часов, но и не очень близко, и отсутствие пересадок, в том смысле, чтобы до места можно было добраться на электричке и далее пешком. Хотя в хорошие места, например, на Истринское водохранилище, не гнушались добираться на электричке, потом на автобусе и пешком. Походная практика научила ставить палатки в правильном месте, чтобы в дождь дно её было сухим, искать сухостой, в сырую погоду костра иначе не разведёшь, готовить на костре. Играли на гитарах, пели, веселились, чего греха таить выпивали, конечно. Когда кто-то уединялся в палатке, не завидовали, любовь или повезло, какое кому дело. Было хорошо, мы были молоды.

А в тот день я был рад тому, что возвратился и попал, как Чацкий, с корабля на бал, причём у меня всё, что нужно для бала, было в наличие: рюкзачок, треники, кеды, рубашечка походная. Времени до встречи оставалось немного, так и были сборы недолги, думал я, но увы, маманя, очевидно, постирав мою ветошь походную, куда-то её притырила, да так, что я, как ни старался её найти, найти не смог. Мне кажется, что у женщин это какой-то особый дар, положить вещи так, что найти их невозможно, сейчас меня этим даром жена удивляет. Но это же не причина отказываться от такого весёлого мероприятия в начале лета; поскольку из своей старой одежонки я вырос, маменька купила мне светлый летний костюм, я надел его, взял гитару, какое-то старое байковое одеяло, плавки, ещё какое-то барахлишко, засунул всё это Витюхе в рюкзак, и мы отправились в турпоход. На Рижском вокзале нас ждали шесть девчонок и три парня, все одеты по-походному, с рюкзаками, котелками, палатками, появление ещё парочки походников, один из которых в светлом летнем костюме с гитарой, что и составляло весь его туристический багаж, вызвало весёлый ажиотаж. Были претензии к Витьку, где ещё один обещанный пацан, он игриво ответил: «Мы вдвоём справимся, его Алеком зовут». Под весёлый гомон и допытывания девчонок, с кем из них мы собираемся справляться и каким образом, мы загрузились в электричку.

На место дислокации прибыли засветло, поставили палатки, развели костерок, стали разбираться, кто в какой палатке будет укладываться спать, вопрос был существенным, каждый хотел понять, а с кем он спит? Ещё во время сборов дома я допытывался у Витьки, с кем он идёт, кого он запланировал в спутницы мне, но ничего толком он мне так и не сказал. Объяснял, что компания сложилась случайная, толком никто никого не знает, разбираться придётся на месте. Одна из девиц собралась идти за водой и спросила: «Я за водой, кто мне поможет?» Девушка была приглядная и боевая, но пока я разглядывал её, сравнивая с другими, один из парней сказал: «Пошли, я помогу». Увели деваху из-под носа, пока я спал в одном ботинке, какой афронт! Вернувшись с водопоя, девица заявила, что спать они будут вдвоём, в отдельной палатке. Огорчённый собственной нерасторопностью, я полез со своим барахлишком в одну из незанятых палаток, чтобы застолбить себе местечко. Оборудовав себе спальное место, я прилёг, лежал бездумно на спине, просто отдыхал, но мой покой был внезапно нарушен. В палатку шустро, как ящерка, юркнула худенькая девушка и, не мудрствуя лукаво, прилегла прямо на меня, что было вполне разумно, поелику больше в палатке прилечь было не на что. Поелозив немного, она расположилась на мне, как на диване, поудобнее, опёрлась острыми локотками мне в грудь и стала меня разглядывать, а рассмотрев, неожиданно влепила мне длинный, волнующий поцелуй, затем, опять опершись локтями о мою грудь, повернув голову в сторону предполагаемых собеседников за пределами палатки, провозгласила: «Я его проверила. Он не мальчик», – после чего так же шустро покинула пределы моей обители. Я ещё полежал, размышляя, из каких соображений она сделала такой лестный, как мне тогда казалось, вывод в отношении меня, и, убедившись в собственной неотразимости, пополз на волю, надо было помогать с приготовлением ужина, к тому же мужики явно ладились пропустить по полкружечки, побренчать на гитарке, да мало ли какие дела вечером в лесу у костра и рядом.

Вечером я снова был весьма удивлён, когда обнаружил, что на ночь рядом со мной деловито и весьма бесцеремонно располагается совсем другая девица, но это меня не огорчило. Как справедливо заметил Огюстэныч, в смысле Пьер Огюстен пацану в возрасте Керубино, неважно, за кем приударить – и за графиней, и за её камеристкой, да за любой юбкой, а уж если она сама пришла к тебе, не о чем говорить.

С утра кто смог продрать глаз, попили чаю и пошли купаться, я выпендривался своим южным загаром, после полудня выдвинулись домой. Настроение мне омрачало большое коричневое пятно на моих светлых брюках, которое я соорудил себе, хлопоча утром у костра, случайно вылив треть банки какао со сгущённым молоком, впрочем, советская химчистка утолила мои печали и через неделю костюм был лучше нового.

В понедельник я вышел на работу, первого сентября пошёл в школу: наступила осень, потекли тягучие рабочие будни. В наш класс пришёл новый пацан – Сашка Захарченко, весёлый, заводной, с огромными лапами, кулак у него был с голову пионера-отличника. Сашка незадолго до этого чуть не загремел под фанфары в места не столь отдалённые. Дела простые, обычная групповая драка, в которой кто-то пострадал с противоположной стороны. Пострадал весьма серьёзно, кто бил, кто помнит, кто видел, как найти? Ментуха советская сработала быстро – просто назначила виновного, посмотрели: о, гляди, кулачищи какие, этот точно мог приварить, стали крутить, колоть на чистосердечное, признание же – царица доказательства ещё со времён Андрея Януарьевича, но Сашок как-то отбился, отполз, он рассказывал, как, но я уже не помню. Сашка носил кепку-восьмиклинку, которую называли кемель, и получил в компании нашей кличку – Кемель. Клички возникали и прилипали по большей части стихийно, иногда их раздавал какой-нибудь острослов, если глаз его остёр и сам он неглуп, то кличка приживалась, а нет, так и клички нет. Часто они были связаны с фамилией или именем, Пушков – Пушок, Козлов – Козёл, у Витьки Медведева было два погоняла: Мокушка и Фред; Мокушкой звали одного комического персонажа из кинокомедии тех времён, откуда взялась кликуха Фред, не помню, Витёк откликался на обе. Сашка работал на «Калибре» токарем, по вечерам мы встречались в классе, по выходным тусили втроём: Мокушка, Кемель и я.

В начале шестидесятых полуподпольно стали во многих спортзалах заниматься культуризмом, мне об этом рассказал один приятель на заводе; так как заканчивал трудится на заводе довольно рано и дома был ещё до четырёх часов вечера, я решил подкачаться в промежутке между работой и школой. Книгу по культуризму или бодибилдингу купить было невозможно, но в спортивном магазине мне толковый продавец сказал: «А чем тебе не подойдёт брошюра упражнений по атлетической гимнастике? Это ж, по сути, одно и то же», и показал мне пару брошюр, в одной из которых были представлены упражнения с гантелями, а в другой с гирями и штангой, я взял обе. Для начала купил в магазине пару гантелей по пять килограммов, позанимавшись полгода, купил гантели по восемь, ещё через полгода полуторапудовую гирю, двухпудовки в магазине не было. Занимался два-три раза в неделю, пока не поступил в вечерний институт, в институте времени не стало хватать, так иногда по выходным баловался.

Осенью познакомились мы с девчонками из восемьдесят пятого дома. Лучший способ познакомиться поближе – это сходить в поход, что мы и решили предпринять. Сашка с Витьком не смогли, и пошли со мной в поход Лёсик с приятелем, которого до этого момента я не знал, и три девчонки. Отправились мы на Истринское водохранилище, стояла теплынь, поставили палатки на небольшой полянке, окаймлённой кустами, сгоношили, как обычно, какой-то несложный ужин, поужинали, потом сидели у костра, выпивали, пели, играли на гитарах. При сборах мы слегка скорректировали количество алкоголя, взяли побольше, чтобы и самим быть поразвязнее, ну и в надежде, что дамы наши выпьют поболе и будут посговорчивее. Дамы пить вообще отказались, а вот наш новый походник, друг Лёсика, подналёг и, перебрав, сначала быковал, а потом и вовсе слетел с катушек. Схватил топор, стал орать, что всех зарубит, все разбежались, я, поскольку хмель у меня прошёл моментально, стал искать возможность, чтобы обезвредить дебила. Для реализации своего плана я потихонечку крался за ним сбоку и чуть сзади по кустам, окружавшим полянку, выжидая удобный момент для нападения, как вдруг позади услышал треск ломаемых кустов и аж обмер, думаю, как он там с топором оказался, оглянулся, а там три наших девки продираются. Я им: «Брысь», а они мне: «Мы тебе поможем», я им: «Отвалите, не мешайте». Они куда-то смылились, а я, подгадав момент, выскочил из кустов и прыгнул на него сзади, обхватил руками, что бы он не смог ударить топором, подсёк, повалил пьяного идиота на землю мордой вниз, пытаюсь выдрать из руки топор, и тут на нас прыгнули три этих десантницы, лежат как на диване привыкают. Я им: «Девки, да сползай уже с меня, я пошевелиться не могу, а урод, которого я завалил еле стонет уже, похоже загибается». А они мне: «А вдруг он опять начнёт?» Еле выбрался из этой кучи. Взяли растяжки от одной из палаток, спеленали его, положили подальше от костра, чтоб он по пьяни в костёр не скатился, так и пролежал до утра.

С утра мы с Лёсиком решили сплавать на противоположный берег, плыть было не меньше полутора километров, на случай если вдруг сведёт ногу, решили пихать перед собой бревно, плыли часа два, задолбались с этим бревном, вылезли на берег, сели отдохнуть. Недалеко стояла палатка, рядом женщина готовила кофе на костре, подошла к воде, увидев бревно, сказала: «Ветра нет, а бревно приплыло». Рассказали, что бревно с собой приволокли с того берега, удивилась, как мы сюда, да ещё с бревном. Угостила нас кофейком, стало полегче, поплыли назад, на бревно уже сил не было, доплыли налегке, без страховки, перекусили, рванули в Москву. Поход как-то не задался, но в воде наплескались до тошноты.

Связь с девчонками я не потерял, они, правда, разочаровались в Лёсике и его друге, что немудрено, и, приглашая меня на вечер танцев в их организации, попросили взять с собой кого-то поадекватнее. Собрались втроём, мы с Кемелем и Витька, приоделись, но аккурат перед поездкой одна из них позвонила мне и сообщила, что их смену загнали на дежурство, но мы, если хотим, можем прийти потанцевать без них. Помозговав, мы решили идти, упускать такой шанс было нельзя, наши знакомые работали на телефонной станции, и по слухам, там, кроме них, трудилось ещё порядка трёхсот человек, и девяносто процентов из составлял прекрасный пол.

В девятнадцать часов были у дверей клуба, но так просто с улицы туда не пускали. У входа толпилась небольшая кучка таких же искателей приключений, в приоткрытую дверь, и было видно, что у выхода из клуба так же стайка девиц, высматривает кого-то в толпе порывающихся попасть в этот малинник. Неожиданно одна из них протянула мне руку и сказала: «А этого мальчика я знаю», и провела меня в зал. Пока я раздевался, в зал прорвались Сашка с Витькой. Народ танцевал вовсю, но парней явно не хватало. На первый танец я пригласил ту самую девушку, которая провела меня в зал, её звали Тамара, она работала там же, на телефонной станции. Приглашая на танец Тамару, я отметил для себя её подружку, она мне понравилась больше, и я пригласил её на второй танец. Мы протанцевали с ней весь вечер, познакомились, она училась в девятом классе, звали её Марина. Через час в нашем вечере танцев возник перерыв, который нам организовали пацаны, работающие механиками на станции. Подошли, вызвали на разговор во двор, мы вышли втроём, их было семеро. Разговор получился для них беспонтовый, они, видно, полагали, что мы выйдем на трясущихся ногах, а мы вышли с желанием заехать кому-то в грызло, нас отвлекли от приятного занятия, времени на разговоры тратить смысла не было. Они включили заднюю, мол, тут во дворе, при всех, сейчас схлестнуться нельзя, давайте завтра-послезавтра. Мы согласились, завтра, в семь часов вечера у «Огонька», и добавили: если сегодня ещё кого-то увидим рядом, рожу намнём прямо на танцполе, чего далеко ходить. К «Огоньку» они не пришли, подружки наши мне потом рассказывали, что парни эти стали аккуратненько выведывать, где мы живём, но они ответили, что точно обо всех они не знают, но вот Алек в «Огоньке» живёт. После этого оппоненты наши поскучнели, перестали нами интересоваться. Определённо всё-таки перепадали мне какие-то бонусы от моего местообитания.

Я вряд ли могу выступать в качестве эксперта, рассуждая о танцах, но по своему опыту помню, что танцевали на танцплощадках в те годы в основном танго, вальсы, из экзотического, возможно, какую-нибудь летку-енку, а у молодёжи в моде были твист и шейк. Движения, рисунок, техника этих танцев существенно отличались у разных исполнителей, видеомагнитофонов ещё не было, но в любой компании всегда находился кто-то, кому друг или подруга показали, как это делается. Танцевали как могли, как показали друзья. Запускали их всегда уже в конце вечера, твист уже был как бы легализован, его танцевать было можно, мы его со своими новыми знакомыми отплясали на ура. А вот шейк они с нами танцевать не стали, сказали, не умеют, тут мы стали отрываться вдвоём с Мокушкой. Но наше веселье остановила дама-распорядитель, сухопарая женщина лет пятидесяти. Она подошла к нам и строго сказала: «Немедленно прекратите, у нас этот танец танцевать нельзя». Мы остановились и вступили в дискуссию, требуя обосновать, почему нельзя. Тут она сделала ошибку, пытаясь обосновать то, что обосновать невозможно, забрела в такие дебри, где логика теряла смысл, и чтобы не потерять лицо, сказала: «А я сейчас специалиста приглашу, она вам всё быстро растолкует, подождите», и растворилась в толпе танцующих. Стоим размышляем, сейчас дружинников приведёт, но через пару минут она появилась вместе с миловидной женщиной лет сорока, которая была, как мы узнали позже, руководителем танцевального кружка и сказала: «Вы посмотрите, что они танцуют». Мы продолжили уродовать эстетический вкус присутствующих, женщина посмотрела на наши несуразные телодвижения и ответила: «Интересный рисунок, да пусть себе танцуют». Забавно, через несколько лет в каком-то советском кинофильме я видел эту сцену, отображённую с кинематографической точностью, видно, схожие ситуации были в те времена не редкостью на танцевальных площадках. После танцев мы поменялись с Мариной телефонами, договорились созвониться. Созвонились, стали изредка встречаться.

Препятствием для наших встреч являлось то, что я продолжал встречаться с одной из девиц из восемьдесят пятого дома. Дело было не в моих высоких моральных устоях, у меня просто времени не хватало, надо было ещё иногда посещать школу. Но вскоре всё благополучно разрешилось, нас троих пригласили домой на день рождения к одной из тех самых девушек. Ну, мы взяли водки, дамам вина, букетик, какой-то непритязательный подарок и явились в назначенный час. В процессе застолья все рассорились друг с другом, я с подругой поцапались, расселись по разные стороны стола, я сел с именинницей, она рядом с Витькой. Все изрядно выпили, закончилось тем, что я страстно, прямо за столом, целовался с именинницей, Витёк с моей подругой за оконными шторами. Кемель с их товаркой ломанулись в соседнюю комнату, но там затаился засадный полк в лице мамаши именинницы, и они передислоцировались на кухню. В итоге любовь у меня закончилась, не начавшись, и я стал встречаться с Мариной.

В декабре шестьдесят пятого года мне присвоили второй разряд; процедура, вопросы комиссии полностью повторяли экзамены на первый разряд, так что проблем сдача не вызвала. Я стал получать восемьдесят рублей в месяц, сравнялся по зарплате с сестрой, мать к весне купила мне плащ-болонью, я становился крутым перцем, ещё бы – мне исполнилось семнадцать.

В начале весны, как только проклюнулась первая травка, мы двинули вчетвером, я с Маринкой и Тамаркой, не помню, с кем-то из парней, в поход. Мы Мариной впервые через полгода встреч ночевали практически наедине, если не считать наших друзей. За ужином у костра, как водится, выпили, девчонки по чуть-чуть, мы по кружке, для храбрости. После трапезы все расползлись по палаткам, я пошёл в решительную атаку, Мариша, как полагается, оказывала умеренное сопротивление, возможно, главным побудительным мотивом к сопротивлению было то, что мы были не одни. Где-то к полуночи мне надоели мои безрезультатные потуги, я решил посмотреть, как будут развиваться события. Марина стала размышлять вслух, что происходит между мужчиной и женщиной после близости, и высказала предположение, что парень после этого перестаёт уважать девушку. Меня такая постановка удивила, и я сказал, что всё не так, это развитие отношений, вершина любви, но при этом принял её слова как некое разрешение к действию и возобновил свои попытки, но она была непреклонна, в итоге мы заснули, как после длительного марафона. Через неделю после Марина позвонила и пригласила меня в гости к себе домой, но с условием, что я не буду к ней приставать.

Я был у неё дома в первый раз, в их небольшой двухкомнатной квартире, в мебели, интерьере ощущался достаток, диссонировало с интерьером лишь какое-то замурзанное покрывало на диване тёмно-коричневого цвета, факт этот мне запомнился, но тогда я на него и внимания не обратил. Я сидел на диване, а она лежала, положив голову мне на колени, что-то мне всё говорила о том, что мне надо обязательно учиться, а я целовал её, я был влюблён, мне нравилось её целовать, и ещё чтобы не слушать эти надоевшие мне речи. Допекали две её подружки, которые находились балконе соседней квартиры и каждые двадцать минут кричали, вызывая её на разговор. Она вскакивала с дивана, бежала на балкон, они о чём-то шептались, затем она приходила и снова ложилась на диван. Соблазн был велик, но я дал ей слово. После последнего её рандеву с подругами она зачем-то попросила мои часы, взяла и отнесла их своим подругам. Отдал, ладно, думаю, пусть поиграют. Когда пришла пора мне уходить, она почему-то выглядела слегка расстроенной. Через какое-то время в наших отношениях наступило охлаждение, и она вернула мне часы. Что это было, зачем, до сих пор не пойму. Вспоминая эту историю, я, кажется, понял, что она хотела развития отношений в этот день, для этого-то меня и пригласила домой, и покрывальце-то было подобрано зашарканное, чтобы не измарать диванчик, но что ж мозги-то мне крутить. Мне вообще кажется, что женщины, зачастую прося нас о чём-то, в душе предполагают совсем другую нашу реакцию на собственную просьбу, поскольку говорят это исключительно для того, чтобы не выглядеть плохо в глазах партнёра или ещё по каким-то неведомым нам причинам. Но тогда я не был погружён, даже на немного, в пучину женской психологии, да и сейчас не всегда понимаю. Но, возможно, и этим, в числе огромного количества других отличий, мы и интересны друг другу? Мужик – он же прост, что не означает глуп, но прямолинеен, если говорит «да», значит, да, если говорит «нет», значит, нет, и полагает, что ему говорят о том же. Ан нет.

За хлопотами пришёл шестьдесят шестой год, мне исполнилось восемнадцать, мамуля подарила мне на день рождения норвежский или финский свитер чёрного цвета с красивейшим национальным узором на груди. Такой красивой вещи у меня никогда не было, на меня стали поглядывать девушки, сейчас я мозгую, что они, наверное, глядели на мой замечательный свитер, но тогда я мнил иначе. Омрачала моё настроение только Катька, стоило мне отвернуться или отвлечься на секунду, эта зараза сразу напяливала на себя мой свитер и сваливала на свидание. Я и объяснял ей, что растянет на сиськах, что у меня всего-то приличных вещей – этот свитер, ей хоть кол на голове теши.

С взрослением для меня стало важным, как я выгляжу, как одет. Очевидно, повлияло то, что в детстве я подспудно всё же ощущал изрядный дискомфорт из-за своего неприглядного внешнего вида, просто не понимал этого. Надо сказать, что власть рабочих и крестьян не шибко заморачивалась по части пошива одежонки для трудящихся, и хорошая одежда перепадала весьма узкому кругу лиц партийно-государственной номенклатуры и ещё весьма специфичной группе: туваровэд, завэдущий магазин, завсклад. У нас в цехе был парень года на два постарше меня, звали его Миша, очень модно одевался и давал мне советы по части одежды, советы были, как я полагал, правильные, но воспользоваться я ими не мог, зарплату ведь я отдавал мамане, но однажды… Однажды приятель мой пришёл на работу со страшного похмелья и сказал мне: «Всю ночь не спал. В карты играли, пили. Не могу, меня рубит, я минут пять покручусь, чтобы меня все увидели, а потом сваливаю спать в раздевалку, как бугор в ярость впадёт, беги за мной, буди». Первый раз мне удалось втюхать бригадиру, что он в сортире, потом я сказал, что он пошёл за развёрткой в МСУ (большой механосборочный участок, который находился в соседнем здании, там была большая инструментальная кладовая), у нас в кладовке такой развёртки нет. Насчет развёртки я знал, что он ходил за ней накануне, могло проскочить. Но часа через два бригадир начал расспрашивать уже всех остальных в бригаде, я понял, надо бежать, вытаскивать приятеля из раздевалки. Я сунул развёртку в карман и втихую смылился за приятелем. Разбудив его, я сунул ему развёртку, объяснил его легенду и сказал: «Дуй, бугор уже на пределе». Приятель мой сполоснул физиономию, сортир с умывальниками был рядом с раздевалкой, и скатился по лестнице. Через пару минут я тоже был цеху и наблюдал, как Лёха костерил моего приятеля за то, что он полтора часа где-то болтался, получал сраную развёртку, которую он, бригадир, готов ему засунуть в его жопу, но не хочет марать рук, и что если он ещё раз, и так далее. Далее бригадир сказал ещё много хорошего, но всего бумага передать не сможет. В общем, гром погрохотал, но молнии били в землю, а могли ударить по карману. Обошлось. После работы, когда я, уже умывшись, переодевался в раздевалке, приятель мой подошёл, поблагодарил меня, оценил изобретательность, которую я проявил, и вдруг, поглядев на мои ноги, спросил: «А какой у тебя размер ноги?» Я ответил, у меня тогда был сороковой. Приятель мой забрался в свой шкафчик, достал оттуда чёрные блестящие ботинки, протянул мне и спросил: «Тебе ботинки не нужны?» Ботинки мне были нужны, мои «собачки» я носил уже года три, выглядели они не очень, но когда я взял в руки туфли, которые предлагал Миша, то понял, мне такие не носить. Это были мокасины, модные в то время туфли, но какие мокасины! Я видел похожие в магазине дорогие импортные ботинки, стоили они безумных для меня денег – тридцать пять рублей, но эти были круче. Плотная кожа лоснилась глянцем, на них не было никаких индейских финтифлюшек вроде дырочек и прочей дребедени, это, скорее, были туфли, стилизованные под мокасины, практически новые, по состоянию кожаной стельки было видно, что их одевали несколько раз. Но где мне было взять такие деньги? Я и ответил, что туфли мне нужны, но на такие у меня денег не найдётся. Миша сказал: «Да это понятно, но ты померяй, для интереса». Ну, для интереса чего ж не померить, я надел мокасины, они практически были моего размера, чуть-чуть велики. – «Ну как?» – «Да отлично». Приятель мой с огорчением сказал: «А мне малы. Вчера в карты выиграл, а куда мне девать? Продавать не пойдёшь, вдруг краденые. Ладно, бери за пятнадцать рублей». Я от такой щедрости опешил, но пятнашки у меня не было, а мать, как я знал, уже ушла с работы, ей надо было в поликлинику. Я спросил: «А до завтра?» Мишка ответил: «Не вариант, похмелиться мне сегодня нужно. – Задумался и сказал: – Ну трёшку-то найдёшь сегодня, остальные в получку». Я ответил: «Ждёшь пять минут». – «А куда ты собрался?» – «У ребят в цехе стрельну». – «Да хрен кто даст. Жлобьё. Ну беги, попробуй». Я метнулся вниз и первым делом обратился к Василь Макарычу: «Василь Макарыч, займи трёху до завтра». У Макарыча деньги были всегда, но давал их он не всем. Я тоже не показался ему надёжным заёмщиком, и он сказал, что денег у него нет. Последней надеждой был Лёха, наш бригадир, подойдя к нему, я спросил: «Алексей Иванович, можно у вас попросить взаймы три рубля до завтра?» Лёха ответил стандартно: «Попросить-то можно, вот получить… – Потом спросил: А зачем тебе трёшник?» Я ответил как было: «Мишка туфли хорошие продаёт, трёху сегодня просит, а остальные в получку». Бригадир хмыкнул: «На опохмел сегодня трёху, вот отчего он, сучонок, с утра по углам ныкается. – Лицо у меня изменилось, я понял, что спалил Миху, бригадир, заметив это, сказал: – Не ссы, не трону я его. А сколько остальных?» – «Двенадцать рублей», – ответил я повеселевшим голосом. Бригадир положил на верстак синьку чертежей, которые держал в руках, и сказал: «А Мишка-то где?» – «В раздевалке». – «Ну пошли». – «Куда?» – «На кудыкину гору, туфли смотреть». Это совсем не совпадало с моими планами, но деваться было некуда, мы пошли в раздевалку. В раздевалке бригадир взял у Мишки из рук туфли, подошёл к лампе и стал их внимательно разглядывать, рассмотрев, спросил: «Пятнадцать рублей?» Приятель мой ответил: «Точно, пятнадцать». Бригадир вынул из кармана кожаный кошелёк, напоминающий подкову, достал оттуда пятнадцать рублей, вручил их Мишке и сказал: «Чтоб завтра был как штык». Приятель мой, с удовольствием засовывая деньги в карман, ответил: «Алексей Иваныч, чуть голову поправлю, и больше ни-ни». Уходя, бригадир уже у дверей повернулся и сказал мне: «Я у Надежды сам спрошу, когда ей будет удобней мне деньги вернуть, скажу ей, что туфли хорошие, чтоб она тебя не клевала. – Потом спросил у Мишки: – А чего дёшево продал-то, ворованные?» Мишка ответил: «Да в карты выиграл вчера, хрен их знает, может, и ворованные». – Бригадир подвел черту беседы: «Наверняка краденые. – Снова глянул на Мишку и добавил: – Ладно, полчаса осталось, можешь домой идти. Всё равно с тебя сегодня толку». – Махнул рукой и ушёл. Мы посмотрели ему вслед, Мишка сказал: «Мужик. Человек». Я подтвердил: «Да». Мы переоделись и двинули, я домой, пожрать чего-нибудь и в вечёрку, он в «шайбу» – пивную, напротив магазина «Богатырь».

Вечером, придя из школы, я продемонстрировал маме свои новые мокасы. Мамуля моя, выслушав историю приобретения туфель, впала в панику и выдала, что туфли явно ворованные и мне за скупку краденого напаяют срок, туфли дрянные, потому что хорошую вещь никто задёшево не продаст, я поступил как болван, который купился, как последний дурачок, и собственно, им и являюсь, но завтра она у нас в цеху устроит выволочку моему приятелю, туфли кинет ему в морду, а потом пойдёт в милицию и напишет заявление, что он торгует краденым на заводе. Но я был готов к чему-то подобному и заявил, что, во-первых, мои башмаки после трёх лет каждодневной носки уже приплывают, а зима придёт, как ни крутись. Во-вторых, туфли классные, их бригадир лично осмотрел, покупку одобрил, и теперь она ему должна пятнадцать рублей за настоящие мокасы, которые стоят, как минимум, рублей тридцать пять, а то и поболе. В-третьих, если она хоть раз сунется в мои внутрицеховые отношения, я забью на завод и на всё на свете, и она может сама, когда у неё найдётся свободное время, шаркать напильником по заготовкам. Не знаю, отпугнула ли её перспектива окунуться в суровые слесарные будни, но, выслушав мою тираду, маманя задумчиво произнесла: «Алексей одобрил». Затем взяла в руки башмаки и стала их внимательно разглядывать. Рассмотрев и прощупав каждый шовчик, вздохнула и сказала: «Хорошие ботиночки». Поставила их на пол и добавила: «Поступай как хочешь».

А я уже так и делал, года два, не меньше: учиться перестал, школу дневную бросил. Слава богу, что мать запихнула меня на завод и в вечёрку. Поступки собственные мои, как правило, не приносили мне пользы, но что поделаешь? Несло меня по жизни, как парусное судно, оставленное в море экипажем, повезло, не пошёл пока ко дну. А счёт моих потерь среди близких и друзей начался рано, в восемнадцать лет, похоронили Васю Коркина. Несколько моих бывших друзей и приятелей напоролись уже на рифы тюрем, пьянства, болезней, а моя посудина была и есть пока на плаву. Увы, не было отцов во многих наших семьях, или водка занимала их больше, чем мы, матери наши трудились с утра до ночи, чтобы прокормить нас, одеть и обуть, не было старших друзей, что-то понявших в жизни и подсказавших нам правильный путь. Или не слышали мы, не учились слушать, да нас и не учили слушать. Или этот дар не приобретается, а даётся от Бога?

Повезло, если твои родители, учителя в школе, преподаватель в учебном заведении или твой руководитель на предприятии, где ты начал трудиться, нашли для тебя правильные слова, предприняли нужные действия, чтобы вовлечь тебя в свою систему ценностей, чтобы ты сделал осознанный выбор в пользу простых, обычных истин, не ощущая давления, чтобы различал добро и зло, правду и ложь, солёный пот труда и восторг его результатов, радость познания и скуку безделья, истину всего того, что делает нас людьми. А если не нашлось для тебя времени, желания, просто не хватило сил, что ж удивляться и сетовать, что от осинки не родились апельсинки. Надо помнить, что источник гибели любого организма заложен в нём самом, значит надо стараться самому разбираться, что и как. Надо стараться.

При этом все знают, что в какой-то момент родители, да вообще все люди существенно большего возраста, зачастую перестают являться авторитетами для нас в юном возрасте, у подростков появляются свои системы ценностей. Хорошо если это тренер в секции, или руководитель творческого кружка, или, куда ни шло, какая-то поп-звезда, но бывает, что таким авторитетом становится приблатнённый, сидящий на игле, полудурок.

Мне, кажется, в этом отношении везло. Люди, совершенно обычные, зачастую не шибко отягощённые знаниями и жизненным опытом, встречавшиеся на моём пути, говорили какие-то слова, по сути правильные и от этого кажущиеся тривиальными, и вследствие этого не воспринимаемыми мной абсолютно, по непонятным мне причинам западали в мою память, лежали там, глубоко на дне, без всякой моей мыслительной реакции, и вдруг всплывали впоследствии и радикально влияли на принятие мной каких-то ключевых решений в моей жизни. Мой цеховой приятель Михаил, человек лёгкий, весёлый, большой модник, как я уже рассказывал, не дурак выпить, любивший прекрасный пол, был мне интересен, поскольку был постарше и более осведомлён во многих вещах, я прислушивался к его мнению. Помнится, когда одного из наших коллег, слесаря четвёртого разряда, как учащегося на старших курсах заочного техникума перевели работать техником в заводской техотдел, Мишка сказал: «Молодец! Учится». Сказал с уважением к его труду, старанию чего-то добиться, и это запало мне в голову, как семечка засухоустойчивого растения в неплодородную землю, но когда пришло время, оно проросло. И казалось бы, кто мне ни долдонил о пользе и необходимости ученья: школьные учители, мать и родственники, всё мне было по барабану, сыпались их слова, как сухой горох об стенку, ни пользы, ни вкуса, а сказал мне это Мишка, двадцатитрехлетний слесарь третьего разряда завода «Металлист», и на тебе, сработало, не сразу, правда, года через три. Странная вещь, но я абсолютно уверен, что своему поступлению в один из лучших институтов страны я обязан Михаилу, точнее, той его фразе.

Заболела бабуля, моя любимая бабулечка, баба Гермина, лежала в больнице месяца полтора-два, всё произошло очень быстро, скоротечная саркома, смерть. Тело бабушки кремировали и похоронили на Донском кладбище, прах её покоится там же в колумбарии, в одной ячейке с дедом. Я навещал бабулю в больнице, понимал, что дела её неважные, и когда пришло известие о её смерти, не удивился. Поначалу я остался равнодушен, вспоминая, не мог понять, почему. Бабушку я любил. Понял это через много лет – не было ощущения её смерти. Знать знал, но пазл не складывался. Накатывать на меня стало по дороге в крематорий, ехали втроём, я с сестрой и её хахаль Пашка Талалаев. Он о чём-то весело болтал в вагоне метро, я поддерживал разговор, иногда отворачивался, было муторно, я понимал, что Пашка нас хочет поддержать, но чем ближе была конечная точка маршрута, тем меньше хотелось о чём-то говорить. На кладбище, по дороге до крематория, проходя мимо множества могил, я понял: нет моей бабуленьки, совсем раскис, отвернулся. Отошёл в сторонку и расплакался. На похороны прилетел отец, в детстве мне наверняка приходилось его видеть, но зрительно я его себе не представлял, и мне интересно было посмотреть на человека, являющегося моим отцом. Папенька мой был довольно высокого роста, выше меня практически на голову, ходил с лицом провинциального трагика, фотографировался, склонившись у гроба, стоя на коленях, с выражением вселенской скорби на лице. Когда в зале прощания крематория гроб с телом бабушки опустили вниз и створки, закрывающие свод печного зала, сомкнулись, встал, отряхнул колени и больше о своей матери не вспомнил до конца визита. Остановился он у нас, мама светилась от счастья, любила, несмотря ни на что, его всю жизнь. В первый день приезда подарил мне часы, оно и понятно, он был часовым мастером. Часы у меня были свои, но не взять было бы невежливо. Пару дней он производил впечатление нормального человека, потом по вечерам за столом появилась водочка, и папашу нашего понесло, стал объяснять маме, что она живёт не так, делает не то, что она дура. А мы должны сидеть помалкивать, когда старшие говорят. Я, наблюдая такую картину, размышлял, кого из ребят привлечь, чтобы начистить, в рамках наведения порядка в доме, рожу отцу родному. Мама всё принимала, только нас с Катькой попросила: «Поговорите вы с отцом, что он меня всё дурой называет, меня на работе уважают, и нигде меня дурой не считают». Мы переглянулись и поняли: клиника, любовь зла. Когда деньги кончились, папаша забрал у меня подаренные часы и улетел к себе в Кемерово. Через несколько дней мамуля сказала нам, что они решили с отцом снова попробовать жить вместе, и поинтересовались нашим мнением. Мнение было сформулировано мгновенно: «Караул! Никогда!» Мама, из-за нахлынувших на неё чувств, не видела, а нам было ясно то, что папенька наш вновь приобретённый просто хотел снова вернуться в Москву, в те годы попасть в столицу было непросто, существовал институт прописки, и по тому, как он вёл себя эту неделю дома, было понятно, что её он не любит, не уважает, если не сказать хуже, и дети ему собственные нужны, как зайцу триппер. Это ей мы и объяснили. Мама в лёгкой растерянности сказала: «А что же делать? Он поехал увольняться». Мы ответили: «Так он же тебе телефон оставил, позвони». Мама заказала звонок в Кемерово, через полтора часа нас соединили. Поздоровавшись, она сказала: «Володя, дети против твоего возращения, не приезжай». – Наблюдая за её лицом во время их разговора, я понял, что всё она видела и понимала относительно его отношения к ней, просто пыталась убедить себя в обратном, и ещё я понял, что ей было даже приятно отказывать ему, в этом была её маленькая месть за то, что когда-то он принял решение бросить её с двумя маленькими детьми, а теперь она и её дети не принимают его назад, и он бессилен изменить их решение, она стала сильнее и значительнее его. И кто из них дурак?

Через полгода батя наш явился снова, после смерти бабушки осталось весомое наследство: восемьдесят соток земли в садовом товариществе «Искра» на станции Удельная по Казанской дороге и какая-то доля в доме, всё перечисленное батя наш посчитал необходимым забрать, что вполне логично, не с детьми же делиться, в самом деле. Мама пыталась оспорить это в суде, ссылаясь на бабушкино завещание в письменной форме, но поскольку оно не было заверено нотариально, советский суд, как известно, самый справедливый в мире, отверг её наглые притязания. Я идти на суд не собирался, мне тогда вся эта канитель показалась ненужной, но отец почему-то попросил, чтобы суд вызвал меня. До сих пор не понимаю, на кой чёрт я ему понадобился. Судья задала мне несколько весьма тупых, по моему мнению, вопросов: чем я занимаюсь, сколько зарабатываю и что-то вроде того, как я отношусь к своему отцу. Я рассказал всё по порядку, добавив, что упомянутого гражданина отцом не считаю, потому как вижу его второй раз в жизни. Дачка отошла отцу, он её тут же забодал и пропал с горизонта лет на семь.

После похорон бабушки осталось много исписанных листов бумаги, она писала книгу-воспоминания, видно, писать воспоминания – наше семейное хобби, к сожалению, она писала их на латышском языке, носителя языка не стало, и мама посчитала бессмысленным их хранить. Осталась небольшая этажерка книг, я взял одну и прочитал довольно быстро, это была книга Джона Рида «10 дней…» 1958 года издания. Мне эта книга показалось интересной тем, что в ней версия событий 1917 года излагалась с большими отличиями от официальной, но главное было даже не это. В приложениях к первой главе были три интересных таблицы, составленные комитетом представителей Московской торговой палаты и московского отделения Министерства труда и опубликованные в газете «Новая жизнь» в октябре 1917 года. В них указывались заработная плата основных рабочих профессий и цены на предметы первой необходимости в 1914 и 1917 годах. Таблицы эти обосновывали возникновение революционной ситуации в России в 1917 году, и мне показалось очень интересным исследовать этот вопрос. В таблицах, в числе прочих сведений, указывался дневной заработок слесаря в размере девяти рублей, то есть где-то двести тридцать четыре рубля в месяц, и цены на все основные товары. Все дореволюционные цены были приведены из расчёта за фунт, аршин, кружку, пересчитать их из расчёта за килограмм, метр, литр не представляло труда, а затем, зная зарплату слесарей в цехе и цены на все основные товары, я рассчитал и составил таблицу, в которой были указаны цены на все основные товары в долях зарплаты на тот момент. Полученная картина меня удивила до невозможности. Оказалось, что в 1966 году еда и одежда нам обходятся гораздо дороже, чем в 1914. Сравнение с ценами 1917 года было не столь удручающим, но всё равно, по многим позициям, не в пользу нашего времени. Я накропал сравнительную табличку, приволок её в цех и показал во время перекура мужикам, реакция была настолько бурной, что работа в цеху притормозилась на полдня. Народ поначалу воспринял мою инфу полускептически, однако когда я объяснил, откуда я взял данные, задумались: кто-то остался сидеть на скамейке и обсуждать, остальные разошлись по рабочим местам, но периодически откладывали инструмент, подходили к спорящим и заново ввязывались в разговор. Потом подошёл кто-то из станочников, и всё продолжилось и потекло дальше. Через пару дней ко мне подошёл парторг нашего цеха и спросил меня в лоб: «Ты чего народ мутишь?» Когда я понял, что он имеет в виду, то объяснил ему, что я просто привёл данные из книги американского коммуниста (потом я узнал, что коммунистом он не был, но тогда не знал, впрочем, парторг этого тоже не знал) Джона Рида и просто сравнил с нашим временем. Имя Джона Рида знали все, мало кто его читал, но все знали, что о его книге положительно отзывался Ленин, и как тут полемизировать? С Лениным не поспоришь, он же памятник. Поэтому беседа прошла примерно в таком ключе: «Так ты читатель? Ну прочитал и сиди, помалкивай. Много вас таких, читателей». В общем, не убедили мы друг друга. Дня через два-три всё забылось и потекло по-прежнему.

А через пару недель ко мне подошёл начальник цеха и сказал, что меня просили срочно зайти в отдел кадров, что-то нужно подписать. Я пошёл со спокойной душой – отлынить полчаса от работы, что плохого? Поздоровавшись с инспектором ОК, молодой симпатичной девушкой, я спросил: «Чего надо подписать?» Она, состроив какую-то неопределённую гримасу, ничего не отвечая, показала пальцем на дверь начальницы и жестом подогнала меня, мол, давай быстрее. В кабинете я увидел за столом начальницы мужика и сидящую сбоку Лидию Сергеевну. Увидев меня, она встала, поздоровалась и сказала: «Алек, с тобой поговорить хотят, ответь на все вопросы», – и вышла из кабинета. Он жестом предложил мне сесть, я расположился на стуле напротив незнакомца, сидящего в кресле начальницы. Это был мужчина лет сорока, в костюме, белой рубашке с галстуком, на заводе я его не видел, решил, что он из отдела кадров института. Мужик спросил: «Вас Алеком зовут?» – Я подтвердил. – «Не возражаете, если я вас так буду называть?» – Я не возражал, было бы странно, если бы он называл меня, к примеру, Егором. Поначалу он детально расспросил меня, где и с кем я живу, где я учусь и где учился, с кем дружу, про мать, отца и про чёрт его знает ещё что. Тон разговора был располагающий, а темп разговора был такой, что я не успевал подумать, зачем ему всё это нужно знать. Потом он достал из папки, лежавшей на столе, замусоленный до черноты листок бумаги, протянул его мне и сказал: «Расскажи, что это такое». Я взял листок и непроизвольно расплылся в улыбке, узнал свою табличку, заулыбался, так как понял: не пропали старания даром, плод труда моего изрядно походил по рукам. Потом рассказал всё то, что рассказывал парторгу цеха. Для себя решил, что мужик из парткома института, сейчас начнёт мозги вскрывать. Мой визави заметил мою улыбку, но никак не отреагировал на неё, выслушал рассказ, а потом вступил со мной в дискуссию по существу написанного мною. Сказать по правде, дискуссия не получилась, поскольку часть фактов была неоспорима, а в какой-то части я не был достаточно осведомлён. Он говорил о бесплатной медицине и бесплатном образовании, о разрушенной после войны стране, о необходимости перевооружать армию, о космосе, почти убедил. Потом спросил о книге Джона Рида, спросил, откуда она у меня, я рассказал про деда и бабку, старых большевиков. В итоге попросил дать посмотреть книгу, сказал, что в книге, которую читал он, не припоминает таблиц, увидев, что я немного задёргался, понял: боюсь, что книга уплывёт навсегда, подмигнул и добавил: «Зуб даю, верну». На мой вопрос: «А как передать?» ответил: «Занеси Лидии Сергеевне, она мне передаст, а я потом через неё верну». На другой день я занёс книгу в отдел кадров, передавая её Лидии Сергеевне, спросил: «А откуда этот мужик?» Она ответила: «Да работает тут у нас».

Возвращаясь в цех, я размышлял о нашей беседе, надо сказать, мужик мне понравился. Спокойный, убеждая в своей правоте, не истерил, аргументировал основательно, убедительно, но всё равно в мозгу свербило: ну да, разруха после революции, разруха после Отечественной войны, ну космос, враги-капиталисты, но ведь почти пятьдесят лет после революции, двадцать пять после войны. Как же в других странах, ведь вроде бы получше нас живут, даже в той же Германии, а победили-то мы.

В цеху меня сразу взял за шкибот бригадир: «Ты где болтаешься?» Я всё подробно рассказал о своей встрече. Бугор помрачнел, закурил, сказал: «Сексот у нас завёлся». Я спросил: «А кто это?» – «Дятел, стуканул кто-то». – «Кому стуканул, куда?» Лёха задумчиво вымолвил: «Куда-куда, коту под муда. В контору глубокого бурения». Я с удивлением: «В какую контору?» – «Да в КГБ, мать твою перемать. Да не бери в голову, провели беседу, всё нормально. Идей поменьше в цех таскай, целее будешь. Ладно, пошли работать».

В апреле шестьдесят шестого года страна перешла на пятидневную рабочую неделю. Известно об этом было загодя, руководство готовилось к переходу, и рабочие были в курсе, работяги постарше были против, ожидали какого-то подвоха, не верили властям. Ибо, как сказал незабвенный Осип Эмильевич: «Власть отвратительна, как руки брадобрея». А молодёжь ждала пятидневки с нетерпеньем, ещё бы – отдыхать два дня подряд, это ж песня, а если вдруг повезёт и на пятницу или понедельник придётся праздник, да это маленькая жизнь.

Но тогда нам не повезло, Первомай пришёлся аккурат на воскресенье, в те годы в таких случаях праздник ко дню отдыха не прибавлялся. Помню, что погода была пасмурная, но настроение было чудесное – праздник. Я зашёл за Витьком, пошли прогуляться и заодно прикупить какого-нибудь бухла. Зашли в магазин «Диета», там был винный отдел, тщательно изучили витрину и решили взять яичный ликёр, праздник всё-таки, потом надо попробовать, интересно же, что за штука. Взяли пузырь, пошли к Витьке, а чего, мужики, оба работаем, имеем право. Мать его быстренько сгоношила нам столик, разжарила яишенку с сосисками, настрогала солёных огурчиков, капустка солёная, грибочки, всё как положено к яичному ликёру. Пить с нами не стала – домашние дела. Мы с Витюхой решили с ликёром не церемониться, надо было еще найти пацанов, погулять, отметить с ними. Взяли стаканы, откупорили бутылку, и упс! Разлить не получилось, яичный ликёр вообще продукт весьма специфичный, густотекучий, а ликёр, который мы взяли, ждал нас, судя по всему, не один год, что неудивительно. Градусов в нём было всего двадцать, а стоил он как хороший коньяк. Да на эти деньги можно было четыре бутылки портвенюги восемнадцатиградусной взять, это ж как ужраться можно было, а мы бутылку перевернули над стаканом, а оттуда ничего не льётся. Выколачивали мы этот клятый ликёр, как простоквашу из узкогорлой склянки, около часа, наколотили по стакану и выпили. Не скажу, что залпом, скорее, съели, затолкал в себя кое-как, и в следующее мгновение у меня возникло ощущение, как будто мне в пищевод, на расстоянии от ямки между ключицами до мечевидного отростка, загнали кол. Это грёбаный ликер явно застрял там и никуда дальше двигаться не собирался, какая яичница с сосисками, какие огурцы. Я глянул на Витюху, он смотрел на меня глазами, полными слёз. Решили пойти продышаться, прошлись, не помогло, нашли друзей, гуляли, разговаривали, но кол не рассасывался. Помогла выпивка, портвейн размыл плотину, как мы сразу не догадались?

К нам в цех пришёл новый пацан, Славка Штыкин, постарше меня года на два, на три, необыкновенной физической силы, раньше бы сказали: бретёр, теперь скажут: хулиган, безбашенный, отчаянный и очень интересный человек. Априори, авторитетов для него не существовало, он сам был лидером от природы. Сейчас я думаю, попал бы в детстве в хорошие руки, был бы, возможно, большим спортсменом или крупным руководителем. Не скажу, что мы были друзьями, но отношения были хорошими, приятельскими. Он относился ко мне снисходительно-добродушно, как старший товарищ, и иногда давал мне полезные практические советы. Помнится, когда я впервые собрался с девушкой, своей будущей женой, в театр и рассказал ему об этом, он, деловито уточнив, идём мы на одноактную пьесу или нет, спросил: «В первый раз идёте?» Я ответил: «Да, в первый». Он сказал: «Тогда надо в буфет. В буфете возьми апельсин, недорого и любят все. Если нет денег, то вдвоём стрескаете, и нормалёк. Но я всегда беру своей бокал шампанского и мороженое, себе рюмку коньяка». – Я так и сделал, только взял и апельсин, и себе шампанского.

Дисциплина была ему чужда, когда наступили жаркие дни, он предложил пойти обедать в железнодорожную столовую минутах в десяти хода от завода, в этой столовой продавали разливное пиво. В жару это было заманчиво, и мы втроём, я, Пашка и Колька, без колебаний согласились. Славка свалил с завода на перерыв пораньше, минут за десять, чтобы занять очередь. Всё получилось нормально, пообедали, попили пивка, успели к окончанию перерыва, казалось бы, чего ещё желать, но, проходя через проходную завода, я лоб в лоб столкнулся со своей матерью. Маманя моя, увидев нашу развесёлую компанию, сразу всё поняла – ходили пить водку, все пьяные, попадут руками или ногами в эти страшные станки и погибнут, что мне и заявила. Я пытался растолковать, что это не так, просто жарко, пошли пройтись, заодно пообедали, за обедом выпили по кружке пива, но её ничто не могло убедить. Мама всегда считала ложью всё, что расходилось с её видением ситуации, той картинкой, которую она нарисовала у себя в мозгу. Мало того, для нашего блага она пошла к нашему начальнику цеха и сказала ему, что проследила за нами, как мы покупали водку, пили её в подъезде. К счастью, узнал я об этом через несколько лет, мама сама рассказала мне, а тогда бы у меня башню снесло точно. Странная вещь, но каждый раз, когда мама пыталась корректировать моё поведение с целью его улучшения, поведение моё ухудшалось, равно как и деградировал круг моего общения и круг моих интересов. А тогда начальник цеха вызвал нас к себе и спросил: «Где вы были в обеденный перерыв?» Пойти и выпить кружку пива в обед не считалось большим проступком. В заводском буфете было в продаже пиво в бутылках, можно было выпить по бутылочке и там, но разливное пиво – это совсем другое дело. Мы спокойно рассказали начальнику нашу историю, что да как. Начальник, поочерёдно глядя каждому из нас в глаза, спрашивал каждого: «Ты где был? А ты был с ним? И ты?» Теперь я понимаю его, он надеялся, что кто-то из нас не побоится сказать правду. Он, наверное, и представить себе не мог, что взрослая женщина, участница войны, наврёт ему с три короба, пусть из благих побуждений, но наврёт. В какой-то момент начальник наш вскипел от нашей беспардонной, как он полагал, лжи, вскочил со стула, заорал на нас: «Вон с завода, чтобы я ваши наглые рожи сегодня не видел, всем по прогулу, радуйтесь, что легко отделались». Это нам очень не понравилось, мы вышли в коридор, переговорили и решили идти жаловаться на начальника. Не представляя, куда и кому мы можем жаловаться, по совету какого-то работяги, который вник в наши проблемы, пошли в заводской местком, то есть к председателю профсоюзного комитета завода. Председатель наш изрядно перепугался, когда его мирная жизнь была нарушена четырьмя молодыми дебилами, пришедшими с идиотской идеей призвать к ответу начальника цеха, выгнавшего их из цеха за распитие, которого, как они утверждают, не было. Но, стараясь держать марку, он позвонил начальнику цеха и попросил его зайти. Пришедший начальник озверел, увидев нас, такого вольтерьянства на заводе себе никто никогда не позволял. Жаловаться на начальника, будучи пойманными фактически с поличным. Куда катится этот мир? Озверевший начальник, рассказывая о произошедшем, наверно, чтобы всё выглядело ещё убедительнее, вдруг заявил, что он лично проследил за тем, как мы покупали и пили водку. Тут уже рассвирепели мы, врать нам в глаза, тоже, блин, начальник ключик-чайник. Предместкома, не зная, что делать, позвонил секретарю парткома завода. А вот секретарь парткома был мужик нормальный, из тех, кто готов принимать решение и брать ответственность за него, ему было под шестьдесят, он воевал, прошёл всю войну и закончил её в звании подполковника, по возрасту в кадрах армии его не оставили, предлагали должность заведующего кадрами, ещё какие-то, но он захотел на рабочую должность – разметчика. Работа разметчика чистая и интеллектуальная. Заводик у нас был маленький, он был секретарь неосвобождённый, то есть совмещал работу разметчика со своей деятельностью в парткоме. Пришедши, он выслушал наши версии событий, задумался. Было видно, что мы абсолютно трезвы и запаха от нас практически не было, но начальник цеха, закусивший удила, уже не мог остановиться и буровил свою версию. В итоге триумвират в составе парторга, предместкома и начальника цеха решил посовещаться без нашего присутствия, и нас выдворили в коридор. Мы стояли, активно обсуждая между собой создавшуюся коллизию, когда к нам подошёл незнакомый мужик, потом я узнал, что это был бригадир бригады слесарей сборщиков из МСУ Анатолий Курганов. Он уже откуда-то был в курсе нашей истории, подошёл и сказал: «Да ничего они вам не сделают, но и завцехом не тронут. А вы после смены подкараульте его да рожу ему набейте. – Сказав это, пошёл по коридору, чуть повернувшись, на ходу добавил: – Я вам ничего не говорил».

У нас появились отличные планы на вечер.

Тем временем из кабинета выскочил багрово-красный начальник цеха и запылил по коридору, не обращая внимания на нас. Тут и нас позвали в кабинет месткома. Предместкома, а затем парторг, пространно рассуждая, стали нам растолковывать, что ходить в обеденный перерыв пить пиво – это непорядок, а уж водку-то – это вообще злостное нарушение трудовой дисциплины, но они нам верят, что мы не пили, да и видно это. Но они не могут и не верить начальнику нашего цеха в том, что лично наблюдал, как мы водку кушали, и поэтому их вердикт таков: нам объявляется устное порицание за то, что мы покинули территорию завода в рабочее время без спроса, и на сегодня мы можем идти домой. Пусть начальник отдохнёт от наших нахальных образин.

Мы переоделись, вышли с территории завода, решили пойти в «Шайбу» – пивную, расположенную минутах в пятнадцати хода, и там обсудить, как и где будем вечером мочить начальника. По части, где, разобрались быстро, оказалось, что он жил недалеко от Кольки, был приятелем его отца, и Колька точно знал его адрес, а вот как? Тут возникли проблемы. Понимали, что если засветим свои морды, то можно загреметь в места не столь отдалённые, стали размышлять, как не засветиться. Для прояснения сбегали за водкой. Славка предложил зарядить пацанов из своего дома, но эту идею отвергли, решили, что должны сами пощупать физиономию руководителя. Для прояснения сбегали за портвешком, портвешок помог, возникла идея смастерить балаклавы, отвергли и это, делать не из чего, да и по одежде всё равно срисует, не решалось, но стало весело. За разговором забыли, для чего собственно собрались. Вспомнили, стали придумывать разные фантасмогоричные схемы нападения, стояли, ржали, для прояснения взяли пива, как домой попал, не помню. Слава богу, всё обошлось без мордобоя, а то бы аукнулись нам все наши планы.

К нам на «Скамью разврата» стали заходить парни из 89 дома. Там была небольшая компания ребят, всего человек десять-двенадцать нашего возраста, и пяток ребят постарше, уже отслуживших в армии или отсидевших в тюрьме, кто-то жил непосредственно в 89 доме, кто-то в домах поблизости. Центром силы, каким являлись «Огонёк» или сто восьмой дом, они не являлись в силу малочисленности, но они и не ввязывались в какие-то серьёзные дела, своих в обиду не давали, но и на рожон не пёрли. Со многими из них мы были шапочно знакомы, встречались частенько на киносеансах в ДК «Калибр». Пока не построили кинотеатр «Космос», «Калибр» был самым крупным близлежащим кинотеатром.

Первым номером компании 89-го дома был Николай Зимин по кличке Зима. Был он постарше всех года на два. Высокий интересный парень, с природно поставленным лирическим баритоном, закончивший медицинский техникум, имеющий какое-то музыкальное образование и играющий на кларнете и гитаре, и при этом выпивоха, рубаха-парень, готовый ввязаться в любые разборки, любой базар, кроме голодовки; он был безусловным лидером. Ребята в компании подобрались разные. Мишка Петров – силач, богатырь – учился в пищевом техникуме вместе с Аркашкой Стуцким, умницей, эрудитом. Аркашка занимался в яхт-клубе в Подмосковье. Славка Боголюбов тоже учился в техникуме, Костя Гаев заканчивал десятилетку, Валька Синицын, Колька Бязев, как и я, мантулили на заводах после восьмилетки. Колька Пятаков, тоже после восьмилетки, работал механиком в таксопарке. Это был костяк компании, были ещё ребята, через год вышел из тюрьмы Юрка Тяпкин по кличке Тяй, который присел на год за драку. Из-за небольшого срока сочли нецелесообразным этапировать его в колонию, поэтому он сидел в московской тюрьме, работал электриком. Между собой Аркашу называли Рыжим, наверное, за цвет волос, у Кольки Пятакова была кликуха Писькин, почему, никто не знал, хотя аппарат у него и впрямь был солидным. Впрочем, так называли их обычно заглазно. Мы после знакомства довольно быстро сдружились с Писькиным, Колян был пацан заводной задорный озорной, с ним было весело.

Были в компании и девчонки, все как на подбор красавицы, Людмила, Татьяна и Надежда по кличке Хамса, где-то через год прибилась к нам Алка, которую прозвали Кукушкой. Людмила была девушкой Зимы, статус дамы предводителя не предполагал знаки внимания со стороны братвы, только проявление уважения и почтительного внимания. Хамса встречалась с Мишкой Петровым, ладили они как кошка с собакой, постоянно ссорились и мирились, снова ссорились, и так до тех пор, пока не рассорились до полного разрыва. За Алкой, когда она появилась в нашей компании, пытался ухаживать Писькин, она ему очень нравилась, а ей очень нравился Вовка, Танькин брат. Отношение к нашим девушкам в компании было дружеским, уважительным, без скотства, хамежа и беспардонности. В те времена девушки, как правило, матом не ругались, и мы не позволяли себе выражаться в их присутствии, хотя в нашей лексике мат не просто присутствовал, мы на нём разговаривали.

Собирались обычно по вечерам на лавочках во дворе, Зима играл на гитаре, пел, когда его не было, пытались изображать что-нибудь мы с Мокушкой. Сидели, стояли, болтали о том о сём, выпивали, если у кого-нибудь появлялись деньги, курили. Чудили, помнится, было такое развлечение, ходили змейкой, человек по пять-семь. Впереди Сокура, был такой парень постарше нас года на два, шли плотно друг за другом с непроницаемыми лицами; если первый резко поворачивался и шёл вбок, каждый, следующий за другим, доходил до точки поворота, поворачивался и следовал за впереди идущим. Обгоняли идущего по тротуару, Сокура неожиданно поворачивал вбок или в противоположную сторону, человек, оторопев, наблюдал, как группа мрачных субъектов пропирается перед самым носом с озабоченными физиономиями. Бывало, мужики не выдерживали, пытались огреть кого-нибудь из нас кулаком по горбине. В таких случаях обгоняли идущего или идущих в сторонке, разворачивались и шли навстречу лоб в лоб. Как правило, такой манёвр вызывал оторопь и растерянность, хотя бывали смельчаки, готовые ввязаться в драку, но мы в таких случаях рассыпались в разные стороны, обтекали героя с разных сторон, затем снова собирались в змейку и продолжали развлекаться. В драку старались не вступать, хотя очень ретивых могли и отоварить, просто веселились, может быть, и по-дурацки, но беззлобно, как могли, молодые дураки.

С наступлением зимы собирались во втором подъезде, у него был большой холл, вся наша компания размещалась там, не создавая препятствий выходящим и входящим в подъезд жильцам. В основном болтали о чём-нибудь, играли в копеечку. Была такая забавная игра, суть её заключалась в следующем. Играющие разделялись на две команды, игрок одной из команд зажимал между пальцами правой руки, если он был правша, копейку, кисть другой руки сворачивал трубочкой, не смыкая пальцы в кулак, каждый из остальных игроков команды также сворачивал в трубочку кисти обеих рук, вплотную прижимая их к рукам партнёра, то есть составляя как бы в вертикально расположенную трубу. Затем тот, у которого копейка была зажата между пальцами, бил этой рукой по руке другой, монета вылетала и пролетала сквозь несколько полусжатых рук, пока кто-нибудь не сжимал кисть, оставляя монету в кулаке. Игроки другой команды внимательно наблюдали за действиями партнёров, пытаясь определить, в чьей руке зажата монета. Когда находили монету, копейка переходила к другой команде. Было забавно.

По выходным вся компания выезжала кататься на джеках за город. Джеками называли однополозные санки, представляющие собой деревянный полоз шириной восемь-десять сантиметров, с окованным стальным листом основанием длиной сантиметров шестьдесят. В пазу, размещённом в центре полоза, фиксировалась с небольшим наклоном стойка, наверху которой крепилась сидушка с двумя боковыми ручками. На этих весьма неустойчивых устройствах пацаны лихо летали с любых горок, маневрировали, объезжая препятствия, управляя наклоном корпуса и изредка подрабатывая ногами, что, впрочем, считалось неправильным. Джеки каждый делал сам себе или просил Вальку Синицына, он же делал джеки девчонкам, иногда вместе с Аркашкой Рыжим или Колькой Бязевым.

Мне подыскали чей-то резервный самокат, и я влился в ряды, асом мне не довелось стать, то ли не хватало координации, то ли поздно начал, но катался со всеми. Через год катаний, я изготовил себе джек, лишённый главного недостатка наших цельнодеревянных моделей, заключающегося в том, что стойка сиденья, которая вклеивалась столярным клеем в пазу полоза, рано или поздно разбалтывалась и под давлением веса тела смещалась вниз, деформируя стальную полосу, которой оковывали основание полоза для улучшения скольжения. Стойка выдавливала в центре полосы прямоугольную опупину, подтормаживающую полоз при езде. Приходилось менять металлический лист, постоянно переклеивать стояк в полозе. Я просто сделал полоз цельнометаллическим. К основанию из трёхмиллиметровой стали приварил наклонную стальную коробку для крепления стояка и два ребра жёсткости спереди и сзади. Нарисовал эскизик, вырубил заготовки полоза и рёбер на гильотинных ножницах. Коробку крепления стояка для увеличения прочности сделал с одним сварным швом, вырубил её целиком зубилом из листа вручную и согнул, варить пошёл на сварочный участок. В цехе был обеденный перерыв, и я нашёл только одного рабочего-сварщика, забавного мужика, утверждающего, что он был единственным в стране евреем-сварщиком. Посмотрев мои железки, расспросив, для чего будет предназначаться эта штуковина, сказал: «Тебе лучше попозже зайти». Я спросил: «Почему?» Он вздохнул и ответил: «Да понимаешь, я варило-то не очень, поведёт твой полоз, и будешь ехать боком и не туда». Я поинтересовался: «А почему поведёт?» Он стал мне толковать про послесварочные деформации и всё такое. Прослушав его лекцию, я ответил: «Ну если ты всё это знаешь, значит, знаешь, как сварить нормально». Он ещё раз вздохнул, сказал: «Ну гляди, если не выйдет, сам напросился», – после чего взял несколько струбцин, закрепил все детали моего полоза и стал варить. Варил короткими швами, проварив шовчик в одном месте, варил с другой стороны, постепенно двигаясь к центру. Сварил неспешно, минут за двадцать. По ходу работы рассказывал: «Надо мной вся родня смеётся, ты, говорят, один у нас такой урод, все как люди, кто в торговле, кто по медицине, а ты работяга, так мало того, ещё и на вредной профессии, сварщик». Я попытался сунуть ему пятьдесят копеек, это было нормально, сварщики часто брали деньги за свою работу, но он, отвесив мне подзатыльник, сказал: «Богатый, иди отсюда, в воду сейчас не бросай. Поведёт. Пусть сама остынет». Полоз не сдеформировался ни на миллиметр, откатавшись ползимы, я купил в буфете шоколадку и зашёл в сварочный цех и поблагодарил его за качественную работу. Абрам, а у него было именно это, наверное, самое распространённое еврейское имя, выслушал меня, ему явно было приятно выслушать высокую оценку его работы, угостил шоколадкой, сказал: «Заходи, если что».

В те годы почти в каждой семье дома в каком-нибудь углу, на шкафу или где-то в чулане, пылился старый патефон, которым давно никто не пользовался. Да и зачем? Почти во всех семьях были радиолы или магнитофоны, кому тогда были нужны эти старые музыкальные гробы? Ребята забирали их, кто с согласия родителей, кто без, брали несколько старых пластинок, и вперёд, на джеках в Подрезково. Патефон заводился, ставился на колени съезжающему, и все гурьбой, если позволяла гора, или цепочкой мчались вниз под песни-романсы в исполнении Руслановой или Шульженко. Рано или поздно патефонный диджей падал и патефон разбивался, жалко, бывали и красивые модели, но что ж поделать, понты дороже, опять же, ведь весело было.

Во время одной из поездок я изрядно простудился. Дело в том, что половина ребят ездили кататься в телогрейках и не заморачивались, но поскольку по натуре я пижон, то когда было не очень холодно, ездил в одной фланелевой рубашке, поддевал под неё тёплую майку, и порядок. Девушкам это нравилось, рубашка была красивая, мы много двигались туда и обратно в тёплом вагоне электрички, всё как-то сходило с рук. Но однажды решили выпить после катания, взяли в пристанционном магазине две трёхлитровые банки с гордой этикеткой «Портвейн», лёгкой закуски, пристроились недалеко от магазина и стали отмечать, сначала мне было холодно, потом ничего, освоился, опять же, с портвешком, казалось, что прокатило. Во всяком случае я так думал, оказалось, не совсем. Правда, хворал я недолго, дней пять, потом выздоровел, только кашель остался.

В Москве стали открываться молодёжные кафе, сначала в центре «Молодёжное» и «Космос», потом этот процесс стал продвигаться в направлении окраин. Открыли и у нас, рядом со станцией метро «Щербаковская» (бывшая «Мир»), кафе под названием «Лель». Моментально проведённая разведка показала, что в кафе два зала – нижний и верхний. В нижнем зале располагался обычный советский ресторан, с характерным набором напитков, холодных и горячих блюд. А вот на втором – классическое молодёжное кафе советского периода, а это значит, что кухни нет, только бар, а в меню бара из закусок мороженое и какие-то плюшки, кексы, печенье, из напитков слабоалкогольные коктейли, вермут, шампанское. Но нас это вполне устраивало, мы выбрались из подъезда. Летом наше квартирование на скамейках двора нам было вполне по кайфу, но остальные времена года – увы. Если раньше в ненастную погоду любой из нас, когда у него появлялось свободное время и желание увидеть друзей, шёл во второй подъезд восемьдесят девятого дома по проспекту Мира, то теперь он шёл в кафе «Лель». Обычно на улице была очередь, человек на пятнадцать-двадцать, но мы редко стояли в очереди. Подходили к швейцару и говорили, что нас ждут на втором этаже, место зарезервировано, если он начинал расспросы, кто ждёт, отвечали – большая компания. Он махал рукой и пропускал нас в кафе. Если очередь начинала волноваться, швейцар, как правило, говорил следующее: «Да они тут прописаны, наверно, их тут каждый день человек двадцать сидит, одни приходят, другие уходят. А что мы можем поделать?» В этом он был прав, хотя обычно нас было человек восемь-десять. Заказывали по коктейлю, ставили на стол и не пили до самого вечера, если денег было в обрез, брали коктейль на несколько человек, разливали в стаканы, чтобы создать эффект нескольких заказов. Сидели, болтали, играли спичками в бирюльки или в коробок, простую игру. Играется таким образом: кладёшь плашмя коробок, наполненный спичками наполовину, на край стола, картинкой вверх. Далее щелчком пальца коробок надо перевернуть, если коробок переворачивается снова картинкой вверх, это десять очков, если встаёт на «черкаш» – сторону, по которой чиркают спичкой, это пятьдесят, если на самое узкое ребро – сто. А вот если он просто перевернётся на тыльную сторону, ход переходит к следующему игроку. Когда были деньжонки, притаскивали и распивали винишко или водочку, заказывали в баре мороженое, шампанское.

Призвали в армию Колю Зимина. Зима на проводах сказал, что у него незавершённое дело в 108 доме. С ним пошли Писькин, Валька Синицын, Рыжий и я. У сто восьмого встретили Сироту, так звали парня, у которого были тёрки с Зимой, и пару парней из сто восьмого. Сирота был парень поздоровее Зимы, но против шестерых у него шансов не было, пацаны его как-то скисли, и он, увидев нас, подорвался через Проспект Мира, мы метнулись за ним. Колька Писькин подсёк его уже на противоположной стороне у восемьдесят девятого, подоспевший Зима сразу ударил ногой по голове пытавшегося подняться Сироту и продолжал бить его ногами по голове. Сирота стонал после каждого удара. Подбежали парни, которые были с Сиротой, он лежал без сознания, Зима повернулся и пошёл домой, ждал народ, надо было догулять проводы. Подоспевшие ребята подняли его на руки, он застонал и вдруг сказал: «Сироту избили» и снова потерял сознание. Друзья его вытащили на середину проспекта, стали ловить машину, ехать в Склиф, а мы с пацанами пошли вслед за Зимой догуливать проводы.