Минимо: перезагрузка

Она удивляется многому и многих ещё многим может удивить! Ты видишь красивую бабочку – ты задыхаешься от восторга, ты – живой! Красота этого мира, необычные события и встречи с неординарными людьми вдохновляют её на новые работы. Стихи, проза, плетение украшений, рисунки, фотография – это всё она. Она видит красоту этого мира, чувствует её и готова кричать о ней «на всю Ивановскую». Она готова делиться найденной ею красотой через свои рисунки, вышивки, стихи… В её голове рождаются идеи, они воплощаются во что-то реальное, это можно потрогать, пощупать, почитать. Ты не можешь заснуть от того, что в голове не складывается пазл – ты думаешь, ты творишь, ты – живой!

Есть немногочисленная группа людей, ради которых она может «порвать», достать звезду с небес, да хоть подраться с самим с дьяволом. Они – её броня в битве за жизнь в этом мире! Эти избранные – её родные, близкие и друзья, и ради них она не существует, живёт! У тебя есть ради кого жить – ты счастливый человек, ты – живой!

Её душе ещё нет пятидесяти, и я перечислил уже четыре из пяти пунктов, из которых следует, что она работает, она двигается, она востребована и ей есть ради кого жить. Судя по её стихам и прозе, количеству их прочтений, востребованности сделанных ей украшений – она творит! И это уже пять.

Пять – ноль. В её пользу! И она – живая!

Её всегда волновал вопрос: с чего всё началось? С момента рождения? Или с того момента, когда две родительские частички, клетки абсолютно разных друг другу людей соединились, став самыми родными для неё одной, и дали ей жизнь? Ответа на это вопрос она не знает до сих пор. Едва родившись, она умерла. Но откачали, и громкий крик, как победный клич, огласил её появление на свет. Говорят, у кошки девять жизней. А сколько их уже было у неё? Самая первая и короткая закончилась в роддоме, но она родилась вновь, как птица Феникс восстала из пепла. Потом были события, после которых её душа умирала вновь, но со временем возрождалась, становясь немного другой, и предшествовавшие перерождению события становились безликими и неразличимыми, словно подсмотренными из чужой жизни, не вызывающими в ней никакого отклика…

Вы помните, каким было ваше первое «самовспоминание»? Кто-то помнит себя лет с четырёх-пяти, кто-то раньше, кто-то позже. Первое её – на руках у мамы. Скорее всего, это был «молочный» период. Мама держит, прислонив её, маленькую, к себе, а она все время боится, что её шея и спинка сложатся, она сломается и выпадет из материнских рук. Намного позже, когда у неё самой родился сын, и она держала его на руках, всегда придерживала его спинку – не хотела, чтобы и он боялся так же, как когда-то боялась она, и она не отрицает, что, возможно, этот страх «сломаться» жив в ней и до сих пор.

Если первое её «вспоминание» о маме – страх, сломавшись, выпасть из тёплых рук, то думая об отце, ей сразу приходит на ум: «Отец постоянно «мурлыкал». У отца был абсолютный слух, хотя этого никто и никогда не проверял. Повторяя за радиотрансляцией какую-нибудь арию, он никогда не фальшивил, не путался в тональностях, не сбивался с ритма и не давал «петуха». Он пел в бане, пел в душе, пел, когда что-то мастерил. Он пел и жил. Когда не мог петь – просто слушал музыку. По праздникам в их доме всегда играл магнитофон. Играл громко, чтобы все знали здесь – праздник! Радиостанция «Маяк» всегда тихо бубнила новостями и музыкой днями напролёт по выходным на их даче. А когда они возвращались из бани вечером на лодке да в тихую погоду – по воде неслась «Бесаме мучо». Отец пел её всегда громко, от души, так, что птицы забывали чирикать и начинали прислушиваться.

И когда отец работал, он всегда что-то «мурлыкал». Сколько она себя помнила. Она вспоминает его руки. Мозолистые, сбитые, в трещинах и всегда пахнувшие машинным маслом. Отец всю свою жизнь работал слесарем-наладчиком, настраивал и чинил токарные, шлифовальные, револьверные и фрезеровочные станки. Руками он мог сделать всё – от кухонной полки до весельной лодки, от рыбацких блесен до охотничьего тесака в кожаных ножнах. В своей жизни он перепробовал многое: делал мебель, мастерил замки, великолепно чеканил, резал по дереву, делал и затачивал ножи. Когда она училась в пятом классе, все знакомые девчонки обсуждали юбочки, модели платьишек, фасоны туфелек, а ей на это было наплевать, ведь отец каждый день приносил ей с работы что-то по-настоящему интересное – сборники схем станков, стружку разных металлов. Потом экзаменовал её, чем завитки от алюминиевой болванки отличаются от шпона каленой стали. Отец учил её, как починить розетку, перепаять отвалившийся контакт в электрической вилке, что такое уголки прочности, каким инструментом можно измерить толщину волоса и многому, многому другому. И это ей было интересно!

Он объяснял, что и почему работает и как работать должно. И если что-то не работает, то как найти и устранить неисправность. Отец научил её главному – быть ответственной за свой труд. «Занимайся, чем хочешь. Главное, чтобы тебе было интересно и не стыдно за то, что ты делаешь». Когда она окончила художественную школу и хотела продолжать двигаться в этом направлении дальше, он «на голубом глазу» сказал ей: «Из тебя получился отличный рисовальщик, но, чтобы стать художником – надо в душе иметь искру от Бога, которую ещё называют талантом. А у тебя её нет. Со временем ты сама найдешь, чем тебе нужно заняться, к чему тебя тянет, но сейчас… Окончи институт, получи образование». Эти слова она запомнила на всю жизнь.

Отец занимался многим, пробовал ещё больше, но верен оставался лишь рыбалке. Он всегда что-то «мурлыкал», когда сидел на рыбалке – особенно тихо. Говорят, что у кошки девять жизней. У её отца их было три. Первый раз отец умер, когда в детстве пошел рыбачить на речку Белую, есть такая под Салаватом в Башкирии. Они с ребятами вброд переходили на небольшой остров, где всегда ловили рыбу. А днём из-за дождей пошел разлив, вода поднялась и, возвращаясь, отец упал в воду и захлебнулся. Тогда его откачали. Второй раз он почти умер, когда угорел выхлопными газами в гараже. Третья его смерть стала фатальной. Может быть, у отца одна смерть была за три, а может быть, она не всё про него знала. Ведь, говорят, у кошки – девять жизней, а её отец всегда «мурлыкал».

Она стояла на кладбище перед крестом. На табличке выгравированы фамилия, имя, отчество, дата рождения, дата смерти. Это её отец. «Бесаме мучо»… Наверное, так пела его душа… Пела от счастья. До сих пор, чтобы просто почувствовать, какое теплое для неё, когда он был жив, было время, она включает эту старую как мир песню…

Что будут помнить об её отце через год или через десять? Как-то на подарок он сделал пару охотничьих тесаков и сам сшил к ним кожаные ножны. Лучшего подарка на её памяти нет и быть, наверное, уже не может. Она не хочет, чтобы об отце забыли, и будет писать о нём, чтобы знали, каким он был. И помнили… Чтобы ей самой не забыть, каким был он.

Первый раз её «пробило на стихи», когда она по-настоящему влюбилась. Как и положено, подбор рифм, «кровь-любовь», попытки выразить захлестнувшие эмоции катренами… Через какое-то время, под влиянием бардовской песни, она начала экспериментировать и с прозой. Как-то, набравшись храбрости, она пришла в республиканский Союз писателей и показала там всё, с её точки зрения, самое на тот момент лучшее из того, что вышло из-под её пера. Она гордилась каждой написанной строчкой, но в ответ услышала тщательно подбираемые цензором слова: «Понимаете… Новой Ахматовой или Цветаевой из вас не получится… Но, если хотите, продолжайте писать… Для себя…» Это отбило её от стихоплётсва надолго. Лет через десять-пятнадцать эту плотину все-таки прорвало. Никто её не поддерживал, но и никто не критиковал. Писалось ей тогда мучительно – мысли никак не хотели рифмоваться, размер бился. Из того времени у неё осталось много незаконченного. Потом произошло событие, после которого она сожгла всё – свои дневники, черновики и толстую тетрадь со стихами. Тогда её душа будто умерла, ни мыслей, ни чувств у неё попросту не было.

Со временем даже лесное пожарище зарастает и восстанавливается. Так и она. Ожила и начала писать снова. Сначала то, что всплывало из написанного ранее – оно уже жило своей жизнью и тоже умирать не стремилось. Затем начала записывать, что накопилось и назрело за время с момента её воскрешения. Позже в жизни происходило много разного и не всегда хорошего. Но постоянно идея в голове, цепляясь за одно лишь слово или фразу, раскручивала клубок мыслеформ и эмоций, складывая всю эту мозаику в единую цельную картину, и, когда всё заканчивалось, появлялся новый стих или зарисовка в прозе. Так у неё и продолжается и сейчас…

Она никогда не считала себя поэтом – скорее рифмоплётом – и не претендовала на какое-либо признание. Просто делилась тем, что «варилось» в её голове и оживало потом своей отдельной жизнью. «Не судите меня строго… Я не волшебник… Я только учусь…», – всем и всегда честно говорит она.

Когда-то давно в её голове друг за друга зацепились слова и сложились две странные строчки. А дальше не писалось… Так и крутились они в голове, изводя её вопросом: «К чему они сложились так не до конца?» Лет через двадцать к ним добавились ещё две строчки. Вышло подобие четверостишия, и не писалось вновь… Всё это время она жила мечтой поехать в Аркаим, по преданию, место силы древней цивилизации Ариев. Когда осознала, что поездка в очередной раз откладывается на неопределённый срок, ночью ей приснился сон… Что ей снилось, она не помнит, но невесомое ощущение прояснения по пробуждении было явным. Витавшие в воздухе и никак не дававшиеся ей в руки сточки сложились в единое целое, и так давно задуманный стих дописался на одном дыхании.

Ещё через полгода поездка осуществилась. Как туда ехала, где была и что делала – разговор отдельный и долгий. Когда, возвращаясь домой, тряслась в автобусе, думала, зачем же она ездила? Что она хотела увидеть или услышать? Что для неё Аркаим?

Для кого-то Аркаим – лишь точка на географической карте, бескрайние степи, жара и вечный ветер. Для других – туристическая площадка с ларечками сувениров и хавчика, где можно праздно пошататься и при случае даже подраться. Для кого-то Аркаим – огромный музей-заповедник под открытым небом, в котором найденные археологами поселения датируются началом четвёртого века до нашей эры, ранее, чем были построены египетские пирамиды.

Но есть люди, для которых Аркаим – это действительно место силы, со своей мистикой, кривым березовым лесом, временными порталами и неравномерным течением времени. Что для неё Аркаим, она не может сформулировать до сих пор. Интересно ей было всё. Посещение местных достопримечательностей – гор и утесов, выполнение тренингов по разным направлениям – от зарядки талисмана на деньги до призвания помощи рода в решении сложных проблем. Тогда время для неё текло неоднозначно. День, несмотря на насыщенность событиями, тянулся, как жевательная резинка – долго и нескончаемо. Ночь проносилась просто на выдох-вдох. Небо постоянно заполняли необычные, то подсвеченные солнечной радугой, то являющие своими очертаниями лица и оскалы, облака. От рьяного солнца её кожа обгорела в первый же день, от сильнейших степных ветров она же ещё и сильно обветрилась. Но несмотря на это, боль и усталость не чувствовались совсем. И все время её не покидало ощущение дежавю…

Все встало на свои места, когда попала на экскурсию в поселение. Оказавшись на месте, она осознала, что точно тут уже была, когда-то, в одной из прошлых своих жизней. Она видела этот город, когда в нём ещё жили люди. Она всё это видела, и это вылилось в стихотворении. Вспомнилось многое, но ещё больше так и осталось заблокированным, хотя и эти предчувствия были ослепляюще яркими.

В поездке она всегда носила с собой фотоаппарат, чтобы успеть сохранить, что поймает и за что зацепится её взгляд, дабы потом разобраться в своих ощущениях и вспомнить, что и как происходило «тогда». А разбираться ей всегда было в чём. За это время от неё ушло ощущение загнанного в угол зверька, растворились многие страхи и появилась тихая уверенность в собственных силах, выяснились слабые места, с которыми она запланировала работать, и пульсом в голове застучала единственная мысль: «Все будет хорошо! Я – живая!»

У каждого есть любимое время года, наступления которого он ждет с особым трепетом. Это время, когда что-то обновляется и прорастает. В душе начинает играть новыми, ранее не виданными красками то, что уже вроде как погасло и давно ничем не пахнет. Для неё такое время – весна. Каждый год она ждёт её с каким-то предвосхищением чуда, и чудо не заставляет её ждать! Тает снег, распускается природа, просыпаются разные жучки-паучки, бабочки, в том числе и в животах людей, и все начинают торопиться жить!

Но когда все связанные с наступлением весны чудеса успевают свершиться, на смену любви приходит чувство, до которого ей один шаг, и она начинает эту весну ненавидеть. Не потому, что из-за перепадов погоды у неё до тошноты скачет давление и болит сердце. Не потому, что из-за холодного и влажного воздуха начинает болеть колено, на котором у неё порвана добрая треть связок. И совсем не потому, что у неё наступает сезонное обострение гастрита, а от неистового, слепящего снежными «зайчиками» солнца у неё начинают болеть глаза.

Нет, она ненавидит весну потому, что в этот период в ней начинается мучительная борьба с собой. Душа и память входят в диссонанс, а вокруг… Вокруг просыпается жизнь. Природа, словно потягиваясь после долгого сна, стряхивает с себя остатки снега. Душа тянется к солнцу, требуя обновлений во всем – в доме, в одежде, в мыслях и чувствах. Но память тяжелым булыжником висит на шее и паническими атаками напоминает, чем всё в этом мире имеет обыкновение заканчиваться.

Так уж получилось, что самые необдуманные поступки она совершала именно вёснами. И именно вёснами для неё всё заканчивалось, и вновь звучала фраза: «Ты хорошая, но я еду туда, где меня ждут». Словно могильный камень на душу клали. И не раз. С тех пор в её голове набатом в это время стучат четверостишия, написанные в минуты её первого весеннего отчаяния. Именно весной, чтобы никто не видел эту её борьбу на самоуничтожение, чтобы никто не знал, насколько она уязвима в этот момент, она надевает броню. Чтобы никто не достучался. Чтобы никто в очередной раз не сделал ей больно. Чтобы не разрушить саму себя.

В её жизни не один раз случался год, когда в силу разных причин весна проходила мимо неё, никоим образом не затронув ни души, ни мыслей, оставляя за собой только ощущение пустоты. Когда это случилось в первый раз, в её голове и всплыло определение – «Украденная весна». В конце девятого класса она неожиданно слегла с сильнейшей ангиной. Когда её накрыло болезнью, за окнами ещё лежал снег и все вокруг кутались в воротники от ледяного пронизывающего ветра. Когда, переболев, она вышла на улицу – там уже отцветали липы… Украли весну, украли то самое ощущение чуда, когда вчера ещё на ветках набухали почки и за ночь после теплого дождя взрывались зеленой листвой, заполняя воздух пьянящим ароматом смолы. Позже случались и другие подобные «кражи», но они проходили только тенью, особо не затрагивая ни душу, ни сердце. Сказывалась суета и её вечная усталость.

Недавно это случилось с ней вновь, неожиданно, исподтишка, словно удар пыльным мешком из-за угла, когда её душа после тяжких метаморфоз всё-таки начала медленно, но обновляться. И, словно бабочка, только что покинувшая кокон, с мягкими крыльями и не затвердевшим хитиновым покровом, нагая и беззащитная, она вдруг попала в водоворот не самых приятных событий. У неё снова украли весну, украли ощущение чуда, так необходимого ей для жизни. Украли надежду слышать ночные соловьиные трели. Украли то ощущение, когда, вдохнув пьянящего запаха весны, начинала кружиться голова и хотелось делать глупости, за которые стыдно сейчас, а не потом.

Если такое случится с вами, сочиняйте сами «свою весну». Нарисуйте, слепите, сплетите, спойте, но так, чтобы в душе потом возникло то самое легкое ощущение баловства и шкодливости, дающее силы свернуть горы. Творите, чтобы из зеркала на вас смотрели глаза озорного соседского мальчишки, случайно попавшего мячом вам в окно, а не пустой взгляд выжженной пустыни. Чтобы утром, глядя в окно, хотелось узнать, что случилось нового, а не с тоской думать, что на вас такого ещё сегодня может свалиться.

Творите себя и свою жизнь во всех красках! И не только, когда у вас «украли весну». Всегда и в любое время года. Когда для вас наступает весна? Для многих она начинается с таянием снега, с распусканием почек и началом цветения.

Для неё же она приходит ещё глубоко зимой. Когда, устав от окружающей серости, случайно выглядывает солнце и начинает через оконное стекло греть ей щеку. Даже если на улице глубокий минус, даже если потом небо вновь на неопределённый срок затянет снежными тучами, и заметёт метелями землю – весна равно уже поселилась в её сердце и, как сон-трава, тянется через слои снега к свету ослепительно голубого неба! Храните в себе ощущение весны как можно дольше! Тот день, когда вы не сможете почувствовать это едва уловимое состояние, станет первым, когда ваша душа начнет стареть и умирать.

Вдобавок она любит дождь, те моменты, когда природа почти стирает мелкие детали и в мире остается лишь самое главное – крупные цветовые пятна и тишина. Тишина в мыслях, данная для осознания себя. В такие моменты ей некуда спешить и бежать. Есть только она, капли дождя и тишина.

Она любит в дождь кататься на общественном транспорте и рассматривать ночной город через его запотевшие стёкла. Она просто едет и смотрит в окно, а где-то там тихо проплывают яркие пятна машинных фар и фонарей, там размыта и не графична подсветка зданий и неон рекламных слоганов, не видно деталей, не ясны проплывающие контуры. Мир, умываемый дождём до неузнаваемости, также с удивлением рассматривает её через окно её автобуса.

Не менее, чем когда идёт дождь, она любит смотреть сквозь транспортные окна, когда холодно и снег. Тогда на них морозными букетами распускаются невиданные цветы изморози, через которые совсем не видно внешний мир. Миру тоже очень холодно и не очень хочется видеть её, и он рассматривает ледяные узоры с внешней стороны. Она не прочь упереть свой взгляд в автобусные окна летом, когда жарко и всегда присутствует неистребимый слой пыли. Тогда лучи яркого солнца переливаются и заливают своим светом все доступное им пространство, и она вместе с природой наслаждается обилием света и тепла. Вне зависимости, идет дождь или падает снег, распустились ледяные цветы на окнах или они покрыты толстым и жирным слоем пыли, перед тем как выйти из автобуса, она старается встать чётко перед дверью и быстро нарисовать небольшой смайлик. Точка, точка, лежащая на спине скобка, большая буква «О», сверху – тройка палочек-волосинок и там, где должна быть шея – элегантный бантик. Рисует и, глядя на него, как заклинание себе как мантру твердит: «Всё будет хорошо!» Мелочь, а, глядя на её рисунок, до того мрачные и напряжённые люди начинают улыбаются. И раз кто-то просто так, пусть и внутри себя, улыбается, значит действительно – всё будет хорошо. Когда-нибудь, но взаправду и непременно.

Сколько она себя помнит, ей всегда снились сны. Сны-приключения, сны-пророчества, сны-указатели – такие разные, но такие нужные. Одни – чтобы расслабиться, другие – чтобы быть готовой к неизбежному, третьи – чтобы выполнять свою миссию на земле. Сны цветные, с музыкой и захватывающим сюжетом. Но когда она просыпалась, не помнила о них ничего, кроме того, что что-то снилось и оставило за собой лишь общее ощущение приключения.

Единожды ей удосужилось увидеть сон медикаментозный. После операции, чтобы не чувствовала боли, хирург назначил ей наркотик. О характере назначения она узнала только при выписке, но какие ей тогда снились сны! Любой мультфильм в «три-дэ» по сравнению с ними казался лишь плоской черно-белой пародией. А какая в них была музыка – по сравнению с ней всё, что она слышала до этого – тихое эхо. Видя их, она смогла понять, почему люди превращаются в наркоманов – наркотики, как выход в другой мир, никому не оставляют шансов хотеть жить в этой вялотекущей серой реальности.

Другие её сны были пророческими. Сравнимые по яркости с медикаментозными, но всегда лишь о ней самой или о тех, кто был ей дорог. После пробуждения они помнились во всех деталях годами, а потом, в один прекрасный момент, сбывались наяву и покидали её память навсегда. Иногда, чтобы не видеть их, она выматывала себя физическими нагрузками или хроническим недосыпом, но вещие сны всё равно прорывались в её мозг и показывали, что, когда, где и с кем должно будет произойти.

Многие скажут, что, увидев такой сон, она сама программировала себя на его исполнение. Но правда была в том, что пророческие сны уже давно, год за годом, словно большой пазл, выкладывают основные и ключевые события её жизни – несостоявшаяся первая любовь, свадьба, день зачатия, смерть бабушки, похороны отца, ход проведения операции и последующая клиническая смерть. Они словно готовят к её тому, что обязательно должно с ней случиться, чтобы она приняла неизбежное и, возможно, попыталась что-то ещё изменить или хоть как-то подготовилась к надвигающимся на неё событиям.

Ещё одну категорию снов она до сих пор не знает, как правильно и точно описать. Они ей снятся крайне редко. Всегда черно-белые, контрастные, без музыки, но всегда взрывающие ей мозг. В них происходят события, которые заставляют её пересматривать свои уже устоявшиеся правила и принципы. После них ломается и с болью заново выстраивается система жизненных координат. По пробуждении после снов она чувствует, что вкалывала всю ночь, как раб на галерах. Такие сны, пока не пройдет полная утилизация и всё не будет отстроено заново, долго ещё держат её в напряжении, и, словно выходя в определенный момент на перекресток семи дорог, она пересматривает всю свою жизнь целиком, видя все возможные развилки судьбы и напряжённо высчитывая, какую единственную из них стоит ей выбрать. И у неё в этом нет возможности вернуться, ибо любой выбор делается нами лишь единожды.

Говорят, что депрессия – это когда заходишь в интернет и никуда не хочется идти. У неё же всё наоборот. Даже депрессию – с латыни «давление», «подавление», она предпочитает называть через первую «и» – «ди-прессия», тот же самый пресс, только в двойном объёме. Когда всё уже выгорело и нечем чувствовать, когда нет сил даже просто о чем-то думать, она заходит в сеть и бессмысленно бродит с сайта на сайт, до тех пор, пока не поймёт, что уже в пятый раз просматривает одну и ту же ленту новостей в социальной сети.

Раньше, в пору её студенчества, когда интернета еще не было, депрессия заканчивалась тем, что она на неделю, а то и на месяц исчезала. Дом – учеба, и больше её нигде нельзя было найти, а если кто, имея смелость, и находил, то получал короткий отказ и тяжелый удар взглядом по темечку. Подруги знали, что ей нужно просто отсидеться, чтобы восстановить себя. От чего? Никто никогда не задавал ей такого вопроса, за что, в принципе, и оставался в листинге её друзей.

А сейчас? Кричать о том, что не хватает тяги жить, потому что кончились силы верить, что «все будет хорошо» – не её… Она не может выставлять такое напоказ, её этому не научили. Именно в эти моменты она явственно понимает: «френдов» в её контакт-листе много, а довериться и поговорить, по сути, ей не с кем. Кто-то её не услышит, кто-то всю жизнь верит, что у неё всё и так всегда в шоколаде, а кто-то сам сидит в такой же, как и она, «яме».

Поэтому она просит не обижаться, если перестаёт отвечать на звонки и сообщения, если выпадает из онлайна. Для неё в этот период главное – не выпасть из реала. Насовсем. Ей нужно время, чтобы закутаться в звездную ночь, подышать соленым морским ветром, промыть душу под струей горного водопада, послушать тишину леса и отхлебнуть горячего шоколада из любимой чашки под треск догорающего костра. И пусть всё это будет с ней не наяву, но пускай это будет. И она обязательно вернётся. Не новой, но обновленной. Не другой, но изменившейся. Ведь каждой гусенице нужно время, чтобы стать бабочкой. А что в итоге из кокона вылупится – махаон или моль – она оставляет нам «на посмотреть».

Однажды, сидя в офисе и устав от вечной гонки, она вдруг уставилась в окно. Взгляд её выражал полную бессмысленность, мыслей в голове не оставалось, только ощущение всепоглощающей усталости и пульсирующая боль в висках. За окном шел первый снег. Снежинки крутило-вертело, и они никак не могли улечься на землю, чтобы обрести свой покой. Впрочем, как и она.

Внезапно в ней зазвучала песня, которую когда-то давно пел папин друг дядя Витя, который очень хорошо играл на гитаре и сочинил за свою жизнь немало. Но все его песни канули в лету, так как записывать их он привычки не имел. При всём их обилии, глядя на первый снег, она всегда вспоминала одну их них – про летчиков Крайнего Севера, разбившихся и попавших на необитаемый остров. Полностью текст она не помнила, по её воспоминаниям, он был долгим и нудным, но припев врезался ей в память навсегда:

«А снег падает, падает

На прибрежный песок

Километр по периметру -

Вот и весь островок…»

И, наверное, в подобные минуты усталости и бессилия весь мир воспринимается ею, как тот островок – пустынный и без права на надежду, словно двор для тюремных прогулок, с одной лишь разницей – загнал ты на него себя сам. В такие периоды «ди-прессии» ей хочется просто спрятаться подальше от суеты и шелухи жизни «в норку», не высовываясь, пока снова не появятся силы, чтобы жить. И она заслужила себе это право.

Сейчас, пока её душе не исполнилось пятьдесят, она сидит у костра. На много километров вокруг – ни души. Никто не мешает ей думать, а одиночество её уже не страшит. Иногда нам всем нужно время, чтобы остановиться и подумать, что для нас в этой жизни по-настоящему важно, с чего мы можем начать свои мемуары, когда нашим душам всё-таки грянет полтинник. Наконец и она нашла это время. Огонь перед ней неспешно лижет алыми языками ночь, иногда столпом искр с треском устремляется вверх. Она сидит и пытается анализировать себя – как жила, что делала, какие ошибки совершала и какие выводы из всего этого уже сделала.