Мисс Май

– Прошел? – Катя смотрела на него испуганными, непонимающими глазами. – Не знаю, кто прошел. Я ничего не слышала. Андрюша, не скрывай… Отчего тебе могло быть грустно, как не от этого… от фантов? – И она покраснела. – Андрюша, клянусь тебе всем святым…

Андрей хотел рассказать ей, как ему весь день было непонятно тоскливо и больно, взял ее за руку – но остановился. Зачем ее тревожить? Если он сам не знает, почему ему грустно, как она может угадать? Да и не хотелось рассказывать, точно его тоска была ему особенно дорога.

Катя пристальнее взглянула в его немые глаза – и вдруг неожиданно заплакала.

Андрей притянул ее к себе.

– Что с тобой? О чем ты? Катя?

– Отчего ты… такой? Ты меня… ты разлюбил?

– Бог с тобой, Катя! Как я могу тебя разлюбить, сама подумай! С чего ты взяла?

Он обнял ее и поцеловал. Катя поцеловалась охотно, крепко и сочно. Губы у нее по-прежнему были приятные, мягкие, но Андрею почему-то подумалось, что этот поцелуй и первый их поцелуй год тому назад ничего не имеют общего. Тогда это казалось важным делом, теперь – обычным и естественным обстоятельством. Он так хорошо знал розовые губы и ощущение поцелуя, что едва замечал его. Но, Катя почти утешилась.

– Так ты меня любишь, Андрюша?

– Конечно, люблю. Я рассержусь действительно, если ты будешь сомневаться.

Катя ушла, получив еще несколько поцелуев. Андрей отпустил ее рассеянно.

Его помимо воли занимало, кто прошел мимо двери. Он поймал себя на том, что соединял неслышные шаги с мыслью о девушке в белом платье.

– Фу ты, какая глупость! Что я, в привиденья верю?

Он начал раздеваться; Вошел Тихон делать постель, мрачный и погребальный, как всегда.

– Тихон, ты видал тетю Анну Ильиничну?

– Видал.

– Она давно приехала? В котором часу?

– В пятом.

Андрей умолк, не зная, что спросить еще.

– А что, она похудела?

– Похудеть не похудели. А как будто полнее.

Андрей опять замолк на минуту.

– А я, Тихон, видел тебя, как ты у прачечной сидел. Василису слушал, а?

Тихон вдруг озлобился, бросил одеяло, которое держал в руках, и повернулся к барину.

– У прачечной? Я сидел? Ну и сидел. Василиса пела? Ну и пела. Что ж, из-за этого мне теперь в каторгу идти?

Андрей, привыкший к ярости своего слуги, не удивился и проговорил только:

– Да никто тебя и не обвиняет. Это очень понятно.

Тихон успокоился, как вскипевшее молоко, когда кастрюлю снимают с огня, и вновь вернулся к одеялу.

– А кто, не знаешь ли, тут по коридору сейчас ходил? – не выдержал Андрей.

– По коридору? Не знаю. Мало ли тут ходят. Я не должен знать, кто мимо пройдет.

Андрей лег спать с тревожным чувством, долго не мог уснуть и все прислушивался, не прошумит ли опять полунеслышный шелест и шепот шагов.

V

Целую ночь был дождь. Андрей слышал веселый гул крупных капель в саду. Перед утром начался ливень. Андрей впросонках вспомнил, что сегодня первое мая и что кузины и тетеньки давно затевали в этот день какую-то особенную прогулку.

«Хорошая прогулка будет, если ненастье!» – смутно промелькнуло у него в голове – и сейчас же явилась радость, потому что ему давно не хотелось ехать.

Но дождь перестал – и Андрей опять заснул.

Он проснулся поздно, сердитый, усталый и тревожный. Было уже десять часов, когда он оделся и готов был идти в столовую. Беспокойное чувство, с которым он заснул вчера, не уменьшилось, хотя он не позволял себе определенно думать о причинах.

Андрей откинул занавес, раскрыл дверь на балкон – и остановился на пороге.

Утро было ослепительно яркое, влажное и душистое. Зелень сверкала, сильная, распустившаяся от дождя, точно разросшаяся за ночь. Бледные кудри березы были пронизаны солнцем и бросали колеблющийся золотистый отсвет на пол балкона. А у перил на балконе, прямо перед дверью, стояла незнакомая высокая девушка в белом платье и смотрела на Андрея. Она молчала – и Андрей молчал, потому что ему пришло в голову, что это опять только кажется и что вообще тут есть какое-то ужаснее недоразумение. Он сразу, с одного взгляда, все в ней заметил и понял, может быть, потому, что она почти вся была одного цвета, светлого, и казалась цельной и простой, как будто вырезанной из одного куска. Андрей заметил, что белое платье из легкой, почти прозрачной, шелковой материи все, и вверху и внизу, было в бесчисленных складках или сборках, точно смятое. И складки не падали прямо, а слегка отставали и от неприметного ветра в саду шевелились, то подымаясь, то опускаясь, как мыльная пена. Шея, очень длинная и тонкая, выходила из этой пены незаметно, она была такого же цвета, как платье, и тоже казалась прозрачной, как тонкий китайский фарфор, когда его смотрят на солнце, – только тут были едва уловимые розовые отсветы жизни. Бледно-золотые волосы, не густые, без малейшего рыжего или серого оттенка, были зачесаны гладко. Но более короткие отставали и слабо и легко завивались около ушей и висков. Лицо, прозрачное, как шея, без тени румянца, было спокойно. Серые глаза, широко расставленные, были опушены завитыми ресницами, чуть темнее волос. Брови, еще темнее, поднимались ровно и просто. Розоватые губы были сжаты плотно.

Андрей после первой же минуты испуга и удивления знал, что никакого тут чуда нет, что девушка эта – не призрак и не наваждение, а просто себе живая девушка, – и все-таки она казалась ему чудом, потому что не была похожа на живую и обыкновенную. Чтобы дотронуться до нее – надо было сделать полтора шага, а казалось, что для этого нужно перейти небесные и облачные пропасти, и даже лучше совсем до нее не дотрагиваться, такое странное впечатление производила прозрачность ее лица.

Девушка подняла руку и провела ею по волосам. Широкий и короткий рукав, собранный у локтя, опять как пена, взволновался и на мгновенье легко упал к плечу. Пальцы были длинные, розовые на концах.

Андрей подошел ближе, не отрывая глаз.

– Извините, – начал он и вдруг покраснел. – Я не был представлен…

– Вам нужно пить чай, ждут в саду, под липами, – проговорила девушка, разомкнув губы.

Андрей заметил едва уловимую мягкость в произношении. Так говорят дети, едва переставшие картавить. Голос у нее был не громкий, но и не глухой. Среди звуков природы он, вероятно, не нарушал бы гармонии, потому что в нем не было резкости, свойственной человеческому голосу.

Она тронулась с места и пошла по балкону. Андрей, к удивлению своему, ничего не сказал, ни о чем не посмел спросить и молча пошел за девушкой, стараясь держаться от нее в трех шагах, глядя на ее колеблющееся платье и на шею, на ту черту, где постепенно розоватая белизна переходила в золотую и где начинали закручиваться, первые слабые волоски.

VI

Чай пили, действительно, в саду, на площадке, окруженной липами. На площадке было не очень хорошо и слишком солнечно, потому что липы только что начинали распускаться. Они не то чернели, не то серели – и беспомощно протягивали к солнцу ветви, где чуть раскрылись зеленоватые лепестки, которые не хотели просыпаться. Березы, поодаль, качались и шумели почти по-летнему, тополи тоже расцвели после ночного дождя – липы оживали последние, если не считать сумрачных и недоверчивых дубов, которые спали еще крепко и чернели твердыми ветвями, не отзываясь на голос весны.

Андрей, подойдя ближе, увидал за столом в кресле тетеньку Анну Ильиничну. Полная и круглая, еще нестарая, с болезненным и веселым лицом, она поднялась навстречу племяннику и заключила его в свои объятия. Это был ее любимый племянник. Анна Ильинична считалась богачкой и большой причудницей. Она давно вдовела, подолгу, лет по пяти, живала за границей, с родными особенно не сближалась – Андрею же доводилась теткой с отцовской стороны. Ни Домну Ннловну, ни Катю она недолюбливала, последнюю почему-то всегда называла «красна девица, дочь купецкая».

– Ну что, Андрей? – начала она, глядя ему в глаза и держа его руки своими пухлыми ручками. – Весело лн тебе живется? Как душенька твоя, довольна?

– Спасибо, тетя. Мне хорошо.