Три комнаты на Манхэттене

– Не понимаю, почему ты не ходишь, как все, в школу!

– Потому что повальная скарлатина.

– Скарлатина… скарлатина… – пробурчала она.

И тут игра пошла уже всерьез. Я твердо решил увидеть отца Альбера, но не менее твердо решил помешать тому, чтобы его увидела тетя Валери.

А она поняла, что я что-то от нее скрываю, и старалась поймать меня врасплох.

– На что это ты смотришь? – неожиданно спрашивала она.

– Ни на что… На улицу.

– Но на улице ничего такого не происходит.

– А я вот смотрю.

Тогда она поднималась с кресла, волоча ноги в войлочных туфлях, подходила к окну и окидывала взглядом дом, в котором жили Рамбюры.

– С каких это пор они стали прицеплять на окно розовую тряпку?

– С тех пор, как прохожие стали туда глядеть.

Я хорошенько не понял, что она хотела сказать, когда добавила:

– Как знать?.. Женщины такие дуры!..

Может, стоит подстеречь мадам Рамбюр на улице, когда она, дождавшись темноты, пойдет к Тати за покупками? Быстро подойти и посоветовать быть поосторожней, потому что моя тетя Валери…

– А твоя мать с ней знакома?

– С кем?

– С мадам Рамбюр… Я полагаю, это ее покупательница?

– Возможно.

Мое «возможно» намеренно прозвучало весьма загадочно. Теперь-то я отдаю себе отчет, что сделал все, дабы разжечь тетино любопытство и дать пищу ее подозрениям. Если она хоть на час забывала о Рамбюрах, я не выдерживал, нарочно наклонялся и, будто чем-то живо заинтересовавшись, прижимался носом к холодному стеклу.

– Что ты все на площадь смотришь? – с издевкой цедила она.

– Смотрю, как аптекарь ставни закрывает…

Два-три раза в полумраке мелькнул, вернее, мне показалось, что мелькнул знаменитый белый воротник с кружевами Альбера. Я видел также руки. Но я отдал бы все на свете, лишь бы увидеть лицо – лицо человека с фотографии.

– Убийцы всегда прячутся там, где никому не придет в голову их искать…

Теперь игра шла не час и не два, а целыми днями. У меня от нее тяжелела и пылала голова. Опять лил дождь, беспросветный черный дождь, не давая мне выйти на улицу. Кончилось тем, что я с тетей стал как бы обособленным от всего дома островком. У нас был свой язык, свои заботы, свои тайны. Мы друг друга ненавидели и почти в открытую друг за другом следили.

Я дошел до того, что дерзко заявил:

– Матушка никогда не бросит торговлю!

– Она тебе сказала?

– Нет, но я не желаю…

Я понимал, к чему это клонится. Смутно чувствовал, что теткин план таит опасность для нашего образа жизни, для нашей семьи и что опасность прежде всего угрожает матушке. Когда тетя затевала такой разговор – а она затевала его каждый день, это стало ее коньком, – матушка с натянутой улыбкой уклончиво отвечала:

– Со временем, конечно…

– Вот именно! Когда будешь в могиле…

Я весь кипел. Не мог простить отцу, что он не вмешивается. Где-то в районе Сент-Этьена забастовщики разгромили несколько лавок, и тетя ядовито шипела:

– Ждете, чтобы и вас ограбили?

А затем, возле окна полумесяцем, возле светившей красным пламенем керосиновой печи, мы с тетей возобновляли нашу игру. Она читала мне вслух газету, зорко наблюдая за выражением моего лица.

– «Не подлежит сомнению, что благонадежная часть населения крайне недовольна и даже обеспокоена безуспешностью ведущихся розысков. Чтоб человек, приметы которого известны, уже несколько дней ускользал от…»

Тетя вдруг прервала чтение. Огляделась по сторонам и, словно в пространство, спросила:

– В общем, у них такой же дом, как этот?

Я понял ход ее мысли.

– Но полиция…

Матушка поднималась по лестнице.

– На станцию прибыл заказанный тюк ширтинга… Вечером должна зайти старая клиентка, я ей обещала…

– Ты хочешь, чтобы я посидела в лавке?

– Да нет, тетя…

Нет уж, дудки! Чтобы разбежались все покупатели?

– Я позову мадемуазель Фольен, она привыкла… Да я за четверть часа управлюсь…

– Раз ты так держишься за свою лавку… – вздохнула тетя.

Отчего я уставился на матушку? Просто так, от нечего делать. Она постучала в стенку или, вернее…

Я застыл с напряженным лицом, у меня перехватило дыхание. Тетя заметила.

– Что с тобой?