Богдан

Богдан
Женя Кобальт

Богдану почти тридцать, а он так и не понял, существует ли для него Бог. Внезапные ночные путешествия по собственным воспоминаниям приблизили его к заветной истине. Но сможет ли он изменить свою безбожную жизнь?

Женя Кобальт

Богдан

Глава 1.

Когда Богдана спросили, верит ли он в Бога, тот усмехнулся и уже было смирился с очередной шуткой, спровоцированной редким именем. Однако пристальный взгляд собеседника юмора не предполагал. Вопрошавший недоумённо изучил выражение лица Богдана и явно смутился. Разговор тогда не заладился, но в памяти Богдана запечатлелись те внимательные глаза и странный, сосредоточенный тон. Богдан привык к насмешкам со стороны одноклассников, которым посчастливилось быть наречёнными Иванами, Александрами и Даниилами, и вопрос о религии бессознательно прикрепился к имени и рефлексии не удостаивался.

Сейчас же Богдан сидел на кухне и разглядывал мягкие закатные лучи солнца, пролившиеся на потолок. Когда мыслительный процесс запустился, а в памяти возник тот самый внезапный разговор, Богдан попытался обозначить свои воззрения со всей возможной серьёзностью. Однако ответов не нашлось. Слова комкались и не хотели выстраиваться в предложения, голова ныла и вскипала – ясности так и не прибавлялось. Богдан с отчаянием пришёл к выводу, что к приближавшемуся третьему десятилетию своей жизни он так и не понял, существует ли для него Бог, и из какого религиозного писания Он прибыл. Почему-то стало грустно и тревожно – если Бог есть, то он, вероятно, покарает Богдана за бездействие, но если Бога нет – то дальнейшую жизнь он проведёт в глобальном заблуждении. Если рай действительно существует, то бояться смерти не имеет смысла. Если рая нет – можно не бояться ада. Истина ускользнула, запрятавшись на недоступной кромке сознания.

В конце концов умственная работа утомила Богдана. Он выпил остывший ромашковый чай из пакетика, проводил солнце до самого его захода и направился в спальню. Здесь окна выходили на восток, потому пространство уже окрасилось в синеву подступавшей ночи. Стало неуютно. Неуютно в просторной комнате с серыми стенами и в необъятном незнакомом мире. Внезапно Богдана настигло страшное осознание, пугающее в том числе и потому, что доныне его никогда не посещало. Около десятилетия он жил один, в пустой опостылевшей квартире. Около трёх десятилетий лет он жил один, на враждебном непонятном свете. Богдану стало себя жаль, ему показалось, что возможная цель его жизненного пути безвозвратно стёрлась. Хотя как может исчезнуть то, чего никогда и не было? Он решил, что возьмёт завтра отгул от работы, залез в поскрипывающую кровать и как следует укутался в одеяло, желая спрятаться от внешнего и внутреннего холода.

Заснуть не выходило, и мысли, принесённые внезапным вечерним порывом, нещадно гложили его утомлённую голову. В глазах рябело, но, привыкшие к темноте, они вяло выхватывали из сумрака отдельные предметы. Вот давно вышедшие из строя часы, за починку которых он всё не мог взяться; вот дремлющая сейчас лампа – единственный источник света в помещении; вот фотографии на стенах, такие неестественно яркие и словно бы чужие. Богдан забыл, что у него было какое-то прошлое. Всё его существование замыкалось на бессмысленном моменте, не имевшем причин и последствий. Сейчас он особенно остро ощутил, что ни одно воспоминание ему не принадлежало, и будто бы всё, что предшествует этому неуловимому мгновению – лишь загруженная в мозг чужая жизнь. Запечатлённые на фотографиях лица, притворные и незнакомые, изучали его каждодневно, а он их и не замечал. Ему показалось чем-то невероятным, что они сохранились и продолжили висеть на стенах: пёстрые, несочетаемые оттенки нарушали господствующий дома минимализм, однако при взгляде на них возникало какое-то навязанное ностальгией тепло.

Нередко мысли о Боге приходят в тот момент, когда на душе особенно горько. И в такие периоды даже неверующий ненароком задумается о Нём в ожидании Его утешения. Когда Он не видит своё изнывающее от боли и агонии творение, то это самое творение, не получившее ни намёка на помощь, ещё крепче убеждается в бессмысленности веры. Примерно это и ощутил Богдан. Он, по имени особенно сроднённый с Богом, ожидал каких-нибудь привилегий, при условии, что Всевышний всё-таки существует. «Богом данный» ворочался на кровати, и сон уверенно обходил его стороной. Богдан сделал над собой усилие и постарался прийти к ответу самолично, обратившись к памяти, на пыльных, неприкосновенных полках которой притихли воспоминания. Нигде, кроме как в себе, ответа не найдётся. Он расслабился и опустил веки.

Глава 2.

На улице господствовал суровый январский мороз, он щипал лицо и пытался проникнуть мне под капюшон, но, к моему счастью, безуспешно – мама укутала меня в вязанный шарф и до самого носа застегнула молнию куртки. В парке возвышаются громадные сугробы, всюду разбрелись и замерли оголённые деревья. Я всё смотрел на их вытянутые когти и ждал, когда эти несуразные существа перестанут стесняться людей и снова оживут. Мама, встретившись со мной взглядом, ласково улыбнулась. Папа немного отставал от нас, он что-то бурно обсуждал со своими друзьями и периодически заливался смехом. Мне было радостно.

Мы подошли к белоснежной церкви. Она чудно вписалась в зимний пейзаж, озарённая полуденным солнцем. Ненадолго остановившись, мы завороженно её осмотрели и затем протиснулись внутрь. Меня обдало приятным насыщенным запахом, и вмиг стало теплее. Мама помогла мне раздеться, вынула длинную белую рубашку и крестик на золотой нитке. «Ты же помнишь молитву, которую мы вчера учили? Может пригодиться», – мягко сказала она. Конечно, я помнил. Вечером ранее я расхаживал по комнате и разучивал «Отче наш». Процесс зазубривания из памяти стёрся, и казалось, будто молитва поселилась в моей голове. Я надел крестильную рубашку и принялся разглядывать её жемчужный лоск, такой необыкновенный в мягком свете.

Мы вышли из тесного притвора и оказались в основном помещении церкви. Вокруг было много высоких людей, они переговаривались, держали младенцев, кто-то фотографировал, пожилые женщины в пёстрых платках воодушевлённо перешёптывались и жестикулировали. Стены были покрыты изображениями приятных лиц. Всюду сияла позолота, она освещалась тусклыми свечами и озаряла душу приятным чувством. Мне понравилась эта скрытая от города роскошь. Вдруг среди гула прозвучал знакомый голос: «Я буду твоим крёстным отцом». Я разглядел своего дедушку, по настоятельной просьбе которого меня когда-то и назвали Богданом, и улыбнулся ему в ответ. Его морщинистое лицо в этом мягком освещении казалось особенно умиротворённым. Впрочем, всё вокруг выглядело приятным и восковым.

Толпа начала сгущаться, и я наконец разглядел то, что находилось посередине помещения. Громадная, как мне тогда показалось, чаша со святой водой поблёскивала отполированными боками. Священнослужитель дождался тишины и начал неясное мне действо. Я не обращал особенного внимания на то, что тогда происходило; беспокоило скорее предчувствие и моего неизбежного участия. Ждать пришлось недолго, и уже скоро мы с дедушкой стояли около священника. Он опустил руку в чашу, и, коснувшись моего лба, промолвил что-то невнятное и таинственное. Уже через несколько мгновений у меня на груди висел крест. Было как-то неловко, трепетно и страшно. Помещение насыщалось густым маслянистым запахом и плотным туманом. Я посмотрел на свой крестик – он висел на золотистой нитке и был поразительно тонким. Небольшого усилия было бы достаточно, чтобы его согнуть, однако я бы не осмелился так поступить. Возникло ощущение, будто за это время, проведённое в церкви, я что-то приобрёл, и дело было не только в крестике. Я начал чему-то принадлежать. Дедушка взял меня за руку, мама одобрительно поцеловала в щёку, и мы вместе направились домой.

Я решил, что отныне почитаю одного единственного Бога, Иисуса Христа.

Глава 3.

Мы с дедушкой, глубоко верующим человеком, сидели в гостиной и говорили.

– Ты думаешь, что Христос действительно существует? – спросил я.

– Я не просто так думаю, я верю, а значит, для меня он точно существует, пускай я и не вижу его так, как вижу тебя я или как видишь меня ты, – дедушка задумчиво улыбнулся.

– А ты с ним общаешься?

– Конечно, – его лицо озарилось покоем и добротой. – Я общаюсь. Через молитву.

– А как это делать? – поинтересовался я. Понятнее не становилось.

– Перед тем как уснуть, подумай о Боге и мысленно отправь ему послание. Поблагодари за то, что принёс тебе этот день; попроси у Него прощения, если обидел кого или проказничал; пожелай чего-нибудь, если искренне того желаешь. И в конце не забудь сказать «аминь».

Этой же ночью я молился. И никогда в моих мыслях не было такого явного, ощутимого монолога. Адресат, правда, не удостаивал меня ответом и не посылал никаких знаков, что мои молитвы не обращены в никуда. Но я продолжал. Просил прощения, если днём солгал, благодарил за хорошее настроение и появлявшиеся иногда хорошие оценки. Желал, в основном, игрушки – о них я мечтал и глядя на падающие звёзды, и при совпадении часов и минут на циферблате, и при бое курантов. Опытом делился с братом – тот также практиковал ночные молитвы по наставлению дедушки.

Так что теперь всегда, перед тем как нагрянет сон, в голове моей звучало слово «аминь».

Однажды, расположившись поуютнее на тёплой детской кроватке, я задумался. С Богом, вероятно, говорит очень много народу, ведь если я в него верю, то как можно верить в кого-то ещё? И вдруг пред моим мысленным взором возник темнокожий худой мальчик в оборванной одежде. Его окружала сухая пустыня с обезвоженной почвой и голыми деревьями. Он был печален и бессилен. Я представил, как он голодает и мучается от жажды, а к ночи, расположившись на охлаждённой земле, дрожит и просит у Бога немного воды, а после всё равно благодарит Его за возможность жить.

Потом я увидел ослепшую девочку. Её белые глаза не успевали высыхать, постоянно наливаясь отчаянными слезами. Она не могла осознать, что мир для неё потух невозвратно, что лица навсегда стали еле очерченными пятнами, и ей больше не удастся вкусить красоту окружавшего её мира, которую она упорно не желала замечать, имея превосходное зрение. Но что-то потеряв, мы только об этом и мечтаем. Потому она молилась и горестно просила Бога о том, чтобы тот позволил ей увидеть и вспомнить лицо матери, на тот момент выглядящее как очередной размытый силуэт.

Дальше я увидел горюющую об утрате семью. Печалиться уже не получалось, и каждый молча существовал, бродил бесцельно и без интереса. Весь мир напоминал о потере, и боль создавала в горле невыносимый ком. Ночи у каждого проходили без сна, иногда удавалось заплакать, хотя по ощущению жизненный запас слёз был уже давно исчерпан. Они не просили у Бога вернуть родного человека. Они желали пробудиться от этого кошмара или хотя бы убедиться в том, что ему хорошо на небе.

А я просил игрушки и хорошие оценки. Я взваливал на Бога свои мелочные ничтожные желания и жаловался, что жизнь моя омрачена спорами с родителями и отсутствием всех тех незначительных вещей, которыми мне хотелось обладать. Я почувствовал себя жадным. Мои проблемы показались мне незначительными и глупыми, и стало стыдно просить Бога о том, чтобы он привнёс что-то в мою жизнь, в жизнь, о которой, вероятно, мечтала внушительная часть человечества.

И я подумал, что произносил имя Бога напрасно.

Вскоре я перестал и молиться.

Глава 4.

– Пап, а расскажи про какую-нибудь болезнь, – в очередной раз прогулка началась именно с этих слов. Мы с братом не без любопытства его слушали, но нам, как всегда, одного заболевания не хватало, и мы возвращались домой осведомлёнными сразу в нескольких страшных болезнях.

Мой податливый ум с интересом впитывал научные телепередачи, мультфильмы и статьи в журнале Гео. Дополнительные занятия по астрономии увлекали меня куда больше, чем нудные параграфы учебника по основам духовно-нравственных религиозных культур. Учителя дополнительных занятий по астрономии, Андрея, мы называли Сэнсэем или Сударем Андреем. Он был молод и заинтересован в преподавании и нравился всем ученикам без исключения. Вычисления массы звёзд чередовались с изучением небесных тел через компьютерную программу, показывавшую расположение космических объектов в реальном времени. Через год или около того занятия прекратились, и Сэнсэй перестал преподавать в нашей школе.

Но меня всё ещё увлекал космос и то неизведанное и неосознаваемое, что находится наверху. В один особенно светлый день, когда солнце мягкими лучами пробиралось сквозь сгустившееся облака, я вспомнил Бога. Очень кстати рядом был отец.

– А как ты думаешь, Бог существует? – я посмотрел на отца. На его лице вырисовывалась озадаченность.

– Я верю в науку. Ни одна религия не может логичнее описать создание мира, причиной которого является Большой взрыв.

– Это тоже как религия. И Взрыв – твой Бог, – в шутку сказал я.

– Интересная гипотеза, – отец усмехнулся. – Это называется атеизмом. Я атеист, следовательно, в существование Бога не верю. А там уже первопричину по-разному называть можно.

Я ненадолго задумался и решил, что и я буду атеистом. Мне понравилась возможность веры в науку, и я не мог её не отделять от религии. Всё чаще я разговаривал с отцом на эту тему, и ему, видно, нравилось, что я перенимаю его взгляды. Теперь я самодовольно восклицал, что только верю в науку, чувствуя себя разумным и трезвомыслящим человеком, чей взгляд не затуманен беспочвенной верой. Крестик я уже не носил.

Отец всячески меня подбадривал и поощрял мои наблюдения. Однажды он включил программу, во время которой журналист, здорово осведомлённый в науке, беседовал со священником. Зрелище это было смешное. На твёрдые аргументы собеседника верующий не высказал ни одной внятной фразы, а на вопрос «если Бог создал каждое существо для какой-то цели, то зачем он создал тараканов?» священнослужитель так и не сумел дать разумного ответа. Мы с отцом дивились рассудительности журналиста, и это была увлекательная битва интеллекта и ведомого книжкой человека. Под конец папа сказал: «Это, конечно, весело, но для веры доказательства не обязательны». Я тогда не вдумался в эту фразу, но она мне, несомненно, запомнилась. Внутри что-то пошатнулось, и я убедился в том, что мои атеистические воззрения не такие прочные, какими доныне мне казались. В голове поселились сомнения.

Глава 5.

Я часто ездил со старшим братом и его одноклассниками во всевозможные путешествия. Им повезло с классным руководителем, и вместе мы побывали в нескольких российских городах и домах отдыха. Было преддверие нового года, последние числа декабря, и в этот раз мы держали путь в Подмосковье, предварительно сняв трёхэтажный домик на вечер и утро следующего дня. Ехали по протяжённой эстакаде, свернули на неприметном повороте и нас приняла сельская узкая дорога, обильно припорошенная и окаймлённая сугробами. Мелькнул замёрзший пруд, и за ним выросла скромная белая церковь. Минуя понурые домики, мы наконец оказались у пункта назначения. Это был дачный коттедж со скатной черепичной крышей. Выйдя из машины, я заприметил одноклассников брата. Брат тоже вышел и принялся деловито со всеми здороваться. Несмотря на то, что старше меня они были всего на два года, мне было страшно кому-нибудь пожать руку. В этом возрасте ощутима любая разница, и мне в тот период почему-то было стыдно рассказывать, что я всё ещё учусь в начальной школе.

Замешкавшись, я всё-таки поздоровался с приятелями брата и вошёл в дом. Пространство оказалось на удивление большим. Высокий потолок, камин посреди гостиной, стены из деревянных досок, висевшие на них оленьи чучела и лоснящиеся шкуры. Всё это немного пугало, и дом приобретал облик охотничьей хижины, украшенной к новому году.

Приезжало всё больше людей. Они шумели, разговаривали, включали музыку и находили себе развлечения в этом просторном неуютном доме. Был организован тайный Санта с заранее подготовленными подарками. Мне досталось две книги по психологии – мой брат посодействовал однокласснице и подсказал, что бы мне могло прийтись по вкусу. И это было приятно, ведь психология меня увлекала, хотя я понимал, что эти книги, вероятно, пролежат нетронутыми долгие годы.

Все постепенно осваивались, и к ночи дом был уже хорошо изучен. Одной из самых интересных находок стал крытый бассейн, находившийся в пристройке, подобной зимнему саду. Было темно и тепло, сквозь мутные окна виднелось ночное небо. Самые безумные элементы класса заняли бассейн и с задорным визгом прыгали в воду. Меня это зрелище не очень заинтересовало, и я продолжил бесцельно блуждать по комнатам.

Я зашёл, как мне показалось изначально, в пустую комнату, однако и там расположилась компания – девочки делали вечерний макияж своему однокласснику. Наблюдаемая картина меня немного смутила, и на предложение также побыть моделью я был вынужден ответить категорическим «нет», и вскоре покинул помещение.

Чувства были смутными. Притворное веселье бодрило, но шум и гул изнуряли голову. Я чувствовал себя чужаком, проникшим на чей-то праздник. В голову проникали тоскливые мысли, и мне подумалось, что я и вовсе зря сюда приехал. Я начал спускаться по лестнице, обременённый скукой и отсутствием всякой надежды найти хоть какое-то утешение в бесконечно тянувшейся ночи, но мои терзания словно были услышаны. На одной из картинных рамок, висевших на стене, я заприметил икону. Даже не икону, а саму что ни на есть иконку – она была около трёх сантиметров в длину и двух в ширину. Я её взял, но в тот же миг неподалёку услышал шорох, и, не желая быть замеченным, скрылся с место преступления в опустевшей пристройке с бассейном. Да, я украл икону, мне было совестно и стыдно, но мне показалось, что она излучает свет. Я принялся её изучать, расположившись на бортике бассейна. Изображённая святая была облачена в зелёное, и руки её были сложены в характерный христианский жест. Не без усилия я разобрал расположившиеся по бокам от неё надписи – «Св. Блаженна Матрона». В последствии я узнал, что это была Матрона Московская, исцелявшая людей и, как многие верили, помогавшая избавиться от грехов. Она была в поблёскивавшей золотистой рамке, и с другой стороны, в четырёх прозрачных отсеках, перекатывались какие-то мелкие белые камушки, полупрозрачные осколки и что-то напоминавшее маленький кусочек верёвки. Это было до невероятного таинственное и великолепное зрелище, и я в полном понимании греховности своего поступка решил её приютить и не возвращать на место.

Ветер проникал в дом и дотрагивался до лазурной воды в бассейне. Начинало светать. Воздух был тёплым и ласковым, и ощущалась его густота. На душе было пусто, но то была пустота очищающая. Я сидел с иконой и увлечённо её разглядывал. Меня гложило осознание, что я её украл. Но мысли были туманны и невнятны, и я с жадностью и восторгом, с одухотворённостью и восхищением радовался находке, и почему-то мне казалось, что и она радуется новому знакомству. Во мне всё ещё оставалась вера.