Калигула или После нас хоть потоп

Но выдержит ли юноша натиск таких приманок? И, призывая себя к спокойствию, Сервий Курион обратился к сыну:

– Я уважаю твою прямоту, Луций. Но прошу тебя понять, сначала ты Курион, а уже потом воин императора!

Луций в смятении, у него перехватывает дыхание, он пытается защитить свою честолюбивую мечту:

– Я присягал на верность императору!

Сервий вымученно улыбнулся.

– Да, я знаю. Но прежде всего будь верен себе, своему роду! Ты хочешь быть прославлен тираном? Сомнительная слава. Курион разве может покориться Клавдиям? Нет, мой мальчик!

Луций стоит со склоненной головой и кусает губы. Два человека борются в нем. Сервий продолжает:

– Республика, в которой нет места произволу одного, даст твоему честолюбию больше. Будешь легатом, может быть, и консулом по воле сената и римского народа. Это честь, о которой римлянин может только мечтать. Это настоящая слава для честного человека.

Отец смотрит на светлую голову сына, нежно приподнимает ее, заглядывает ему в глаза:

– Ты потомок славного рода, Луций. Ты всегда был верен ему. Ты всегда был достоин его. Ты уже взрослый мужчина. Скажи сам, с кем должен быть мой сын? С императором, который убивает лучших сынов Рима, или с отцом, который всю свою жизнь борется за свободу сената и счастье римского народа?

Наступила тишина. Луций подошел к отцу и обнял его.

Сервий был тронут.

– Это очень хорошо. Ты Курион!

Они присели, и сенатор скупо и коротко обрисовал план заговора.

Подробности определятся на совете, в котором примет участие и Луций.

Потом отец провел сына по саду и дворцу. Пусть он посмотрит, что здесь изменилось за три года. А изменилось немало, Сервий, знаток и ценитель греческого искусства, собрал у себя много красивых вещей. На фоне черных кипарисов и тисса стояли новые статуи, которых раньше здесь не было. На мраморных лицах застыли улыбки, в которых слились воедино принципы греческого идеала: добро и красота. Этим духом были проникнуты дворец и сад, но сегодня ни отец, ни сын не обращали внимания на эту гармонию. Оба чувствовали, что между ними легла тень. Сервий был огорчен тем, что он должен убеждать сына там, где надеялся встретить понимание. А Луций почувствовал себя неуютно в родительском доме. Он шел по саду с отцом, песок скрипел у него под ногами, а ему казалось, что он идет по битому стеклу.

Глава 11

Направляясь к Торквате, Луций мог хоть отчасти насладиться чарующим воздухом Рима, по которому так скучал в Сирии. Рим, Roma aeterna[28 - Вечный Рим (лат.).], город городов, центр мироздания, Вечный город, для молодого патриция он был садом гесперид, полным золотых яблок. Однако на этот раз Луций пренебрег центром города, к дворцу Авиолы он шел боковыми улочками. Не Рим сейчас занимал его. Он все еще слышал голос отца: «Покончить с тираном! Ты направишь смертельный удар!»

Тиран.

Луций вспоминал. Пять лет назад, когда он должен был поступить на военную службу, ему, как и прочим юношам из знатных семей, было велено явиться к императору на Капри.

Его не обрадовало это. Он вовсе не мечтал увидеть вблизи изверга и тирана, которого ненавидел отец. Он явился на Капри, потому что должен был это сделать. Ему пришлось подождать а атрии виллы "Юпитер".

Великий старец в пурпурном плаще вошел, сопровождаемый легатом Вителлием и греческим декламатором. Одухотворенное, все еще красивое и гордое лицо. Презрительный рот. В стальных глазах ирония ч скепсис.

Неторопливые, благородные жесты. Мелодичный голос.

Луций был восхищен, очарован его величием. И забыл об отцовской ненависти к этому человеку. Он слушал, как говорит император. Это говорил владыка мира, подумал тогда Луций. Он видел движение его руки: ему подвластен весь цивилизованный мир.

Чувства и мысли мешались: заклятый враг отца? Да, возможно, но личность. Тиран? Но этот лоб мыслителя и горькая складка у рта. Скверный правитель? Так говорят. Однако сколько величия.

Луций ощутил трепет и уважение к этому человеку. И со страстным нетерпением ожидал он посвящения императора. Император сел и промолвил:

– Ты ведь выслушаешь вместе со мной, Курион, несколько стихов Тиртея?

Изумленный Луций поклонился, Вителлий почтительно улыбался. Тиберий кивнул. Звучный голос декламатора наполнил атрий:

Доля прекрасная – пасть в передних рядах ополченья,
Родину-мать от врагов обороняя в бою…

И это произвело на молодого человека неизгладимое впечатление: словами поэта император указывает ему путь! Человек, который предпочитает поэзию холодному приказу, не может быть тем, кем изображает его отец!

Край же покинуть родной, тебя вскормивший, и хлеба
У незнакомых просить – наигорчайший удел.

Легкая улыбка мелькнула на губах императора, рука легонько двигалась в такт стихам, глаза были прикованы к Луцию.

Юноша слышал веские слова о родовой чести, об этом ему говорили всегда.

Никогда, никогда не предам я свой род и свою честь. Честь римлянина для меня дороже всего! С каждым словом поэта император все более становился для него олицетворением родины.

Биться отважно должны мы за милую нашу отчизну
И за семейный очаг, смерти в бою не страшась.[29 - Перевод О. Румера (Античная лирика. М., 1968).]

И тогда Луций не выдержал. Восторженно взметнув вверх правую руку, он воскликнул:

– Клянусь, мой цезарь! Я всегда буду верен отчизне и отдам жизнь за нее!

Император кивнул. Движением руки заставил умолкнуть декламатора и сам налил из маленькой серебряной амфоры вино в чашу Луция…

***

Множество людей повстречал Луций на своем пути, но никто не занял его внимания. Мысленно он перебирал вехи жизни, отмеченные в его памяти отношением к императору. Три года службы, суровая спартанская жизнь, иногда и лишения. Грязь, неудобства, грубая пища. Он не жаловался, не сетовал. Он знал: все это во имя родины. Именно в Сирии много говорили и думали об императоре. Казалось, и здесь чувствуется его рука. И здесь слышен его голос, а ведь он был так далеко. Расстояние и суровая служба укрепили представление о величии императора. А все же на дне души жило и продолжало звучать предостережение отца: узурпатор, кровожадный тиран!

Свободу! Республику!

Луций ничем не нарушил верности, в которой поклялся императору, в сердце своем сохраняя верность отцу и республике. Он был солдатом императора и как солдат императора одерживал военные и дипломатические победы. И тут понятие "родина" было равнозначно для него понятию "император". В Сирии Луций снискал расположение солдат и благосклонность начальников. Будущее не вызывало сомнений. Честолюбие толкало его дальше к успехам, наградам, карьере. Он жаждал славы яростно, страстно. Золотой венок – легат – проконсул.

И вот отец одним ударом разрушил его ожидания, поколебал в нем ясность устремлений и посеял в душе хаос.

Он сознавал, что родовая честь велит ему следовать за отцом. Он признавал доводы отца. И все-таки в глубине души не был уверен. Все спуталось в его голове, одно противоречило другому, и это было мучительно.

***

Во дворце Авиолы на Целии было гораздо больше золота, чем во дворце Куриона на Авентине, но души в этом доме не было. Это был маленький город в городе, где все служило прихотям и удовольствию хозяев. Все здесь свидетельствовало о безмерном богатстве Авиолы. К левому крылу дворца примыкал огромный бассейн, за ним двор, хозяйственные постройки и жилище для сотни с лишним рабов, заботившихся о благе и удобствах Авиолы, его дочери и его сестры. С другой стороны располагался перистиль, сообщающийся широким портиком с садом. В зелени кипарисов и олеандров белели часовни, за парком тянулись беговые дорожки стадиона, конюшни. В саду журчали фонтаны, блестела вода в бассейнах, повсюду статуи, мрамора было, пожалуй, больше, чем деревьев.

Авиола был одним из состоятельнейших римских сенаторов, но, к сожалению, и одним из наименее образованных. В библиотеке его, правда, сотни прекрасных свитков, весь дворец увешан картинами и изукрашен мозаикой, но – увы! – это ради моды и выгодного помещения капитала.

Сегодня дворец был украшен в честь посещения будущего зятя.