Некровиль

– До этого рубежа еще шесть лет.

– Ты болен. Тебе нужна помощь.

– Вот почему ты здесь, прекрасная Тринидад. Ты, а также Туссен, Камагуэй, Йау-Йау, которые придут. Чтобы помочь. Чтобы засвидетельствовать. Чтобы разнести повсюду весть – пусть все узнают, что бы ни случилось. Четыре добрых и верных свидетеля. Четыре евангелиста. Синоптические евангелия от Тринидад, Камагуэя и Туссена. Еще одно от Йау-Йау[68 - Синоптический – сводный, дающий обзор всех частей сложного целого. «Синоптическими» называют Евангелия от Матфея, Марка и Луки, поскольку они по содержанию во многом пересекаются и перекрывают друг друга, в отличие от Евангелия от Иоанна.]. Мне нравится. Вы будете моими апостолами и оповестите весь мир о моих деяниях.

У Тринидад пересохло во рту, сердце билось на удивление громко и близко. «Я не верю, что он это всерьез. – Воздетый палец подозвал Джима Моррисона. Двадцать семь. Забавный возраст. – Но ведь это Сантьяго. Для него нет ничего невозможного».

– Мескаль, por favor[69 - Por favor – пожалуйста (исп.).].

Сантьяго взглянул на нее из-под опущенных бровей.

Одна милая девушка с Кубы
Тигру щеткою чистила зубы.
Он ее полюбил,
А потом проглотил.
Изнутри теперь чистые зубы.

– Осторожнее с алкоголем, Трини.

– Пошел ты в жопу, Сантьяго. Вместе со своими ублюдочными шутками и дурацкими психологическими играми. Развлекайся с кем-нибудь другим, а я ухожу.

Она встала, одним глотком опрокинула мескаль и повернулась к двери. Люди пялились. Тринидад гордилась своим умением эффектно уходить.

– Это не шутка, Тринидад. Разве я смеюсь? Это серьезно. Совершенно серьезно. Настолько серьезно, что я собираюсь сказать тебе кое-что – такое, что может сказать только тот, кто знает, что ему не придется страдать от последствий своих слов.

– Больше никакой лжи, Сантьяго. Больше никаких игр. – Вопреки ее воле слезы выступили в уголках глаз.

– Больше никакой лжи. Признаюсь: вещество, которое Перес принял в день своей смерти. Это я дал его Майклу Роче. Я его сделал. Спроектировал. Я продал Роче спецификации. Я убил Переса. Теперь ты веришь, что я говорю серьезно?

От ярости ее кулак обрел сверхчеловеческую силу. Тяжелый кованый стул опрокинулся. На лице Сантьяго отразилось удивленное опустошение: он был как хитрый койот, застреленный из собственного незаряженного пистолета. Потирая костяшки пальцев, Тринидад развернулась на десятисантиметровых каблуках. Посетители кафе «Конечная станция» расступались перед ней, как верующие перед своим пророком.

– Тринидад!

Quemar, Сантьяго. Or?n[70 - Quemar – гореть; оr?n – ржавчина (исп.).]. Слова, на древе начертанные.

– Тринидад!

Сантьяго кричал ей вслед, стоя у входа, но голос карнавала, который кружился на zоcalo[71 - Zоcalo – площадь (мекс. исп.).], овеянный теплым ветром, оказался громче. Он сплюнул кровь.

– Тринидад!

Карнавал охватил площадь целиком, собрание изысканно одетых трансвеститов смешалось с cuadrilla[72 - Cuadrilla – здесь: банда (исп.).] мертвых мужчин и женщин, которые тащили огромную виселицу. На ней болтались куклы – изображения президентов государств Тихоокеанского совета, в несколько раз превышающие натуральную величину; запястья, лодыжки и шеи марионеток и кукловодов были соединены проволокой. Сантьяго увидел, как Тринидад обернулась один раз, покачала головой и растворилась в толпе.

Он схватил кованый стул и швырнул в припаркованную машину. Серебристый тектопластик не дрогнул, неуязвимый и безупречный. Вот так всегда: никто не понимает Сантьяго. С кем ни говори – бесполезно.

– Буянишь, малыш Колумбар?

Сборище трансвеститов и кукольников рассеялось при виде хромированных мотоциклов цвета полуночи. Их было четыре, и выглядели они как души некогда славных «Харлеев», побывавшие в преисподней и искупавшиеся в пламени, где сгорели кожа и плоть, оставив лишь сияющие голые кости. Рогатые, клыкастые, поджарые, словно гончие псы; влажная мечта любого подростка и ночной кошмар родителя. Из глушителей вырывалось пламя, стремясь в темное небо; пляска проклятых.

Работающие на холостом ходу двигатели внезапно разразились лаем, который на площади у кафе, похожей на закрытую арену, прозвучал оглушительно. Едкий дым окутал деревья. Окись углерода, мускус. Машинные феромоны в сочетании с запахом кожи от сидений – сильный афродизиак. Никто не хочет трахаться на заднем сиденье авто с водородным двигателем.

Сантьяго принял позу: слегка расставив ноги, скрестил руки на груди и еле заметно улыбнулся.

– Миклантекутли.

Свет погас. На большом экране Стюарт Грейнджер в трико и носатой маске Скарамуша сражался с элегантным Мелом Феррером[73 - «Скарамуш» (Scaramouche, 1952).]. Женщина слезла с мотоцикла в центре и с наигранной ленью прислонилась к еще теплому боку. Как и compa?eros[74 - Compa?eros – товарищи (исп.).], она была одета в кожу и эластичную сетку, как будто вся состояла из блестящих обводов и туго затянутых ремешков с пряжками. Наплечники – искаженные агонией морды демонов из латекса, вакуумное литье; обнаженные руки покрыты татуировками от ногтей до ключицы. Браслеты с шипами, разумеется. Удивительная деталь: антикварный «Ролекс». Волосы были смазаны воском и удлинены намеренно разрозненными шиньонами; но образ в целом до готического идеала не дотягивал, поскольку ничто не могло сгладить хрупкую привлекательность ее лица.

Тем не менее, Сантьяго знал: любая несообразность в облике Миклантекутли – продуманное проявление ее характера.

– Я не осуждаю тебя за вспыльчивость, Сантьяго Колумбар. Скажи-ка, ты бьешь подружек? Им нравится? Тебя это возбуждает?

– Вижу, смерть не смягчила твой нрав.

– С чего бы это, Сантьяго Колумбар? Я завидовала тебе тогда, завидую сейчас. Всегда знала, что ученик затмит учителя.

– Почему ты согласилась взять меня с собой, если так сильно ненавидишь?

– Разве кто-то хоть словечком обмолвился о ненависти, Сантьяго Колумбар? Ты пришел, чтобы найти смерть – для меня этого достаточно. Твое? – Она кивнула на хромированный пузырь Тринидад.

– Нет.

– Ну, не важно. Асунсьон… – Высокий, поджарый семнадцатилетний парень припарковал свой мощный мотоцикл, подошел и возложил руки на зеркальный корпус автомобиля. Тектопластик, казалось, прогибался и натягивался под его прикосновением. – Мы потеряли одну машину, когда подъехали слишком близко к парку Макартура. В праздничную ночь мехадоры так и рвутся пострелять. Устроили хорошую ловушку, попытались выманить нас к теслерам. Не сработало – верно, Ананси? – Мертвая девушка, ехавшая на заднем сиденье мотоцикла Асунсьона, провела языком по зубам и вытащила трехсантиметровое стальное лезвие из ножен на бедре. Вокруг глаз у нее были краской из баллончика нарисованы матово-черные пятна, как у панды. Под преобразующими руками Асунсьона автомобиль Тринидад тянулся и деформировался, как бедняцкий скелет под тонкой кожей. Исковерканный тектопластик как будто улыбался. – Получается, Ананси нужен новый конь, если мы собираемся подвезти твоих… compadres[75 - Compadres – соратники (исп.).].

– Они еще не пришли.

– Им надо успеть к тому моменту, как Асунсьон закончит колдовать. В нашем распоряжении четыре часа, добыча всего одна. Мне потребовалось пять лет, чтобы устроить переворот и бросить вызов Бледным всадникам на Каза-Гранде, мы не позволим тебе все испортить. Когда длинные ножи выскочат из ножен, тебе и твоим приятелям лучше отойти подальше. Вы идете с нами, потому что меня забавляет сама идея, а не потому, что я в долгу перед тобой за вещества, которые ты мне продаешь. Смерть аннулирует все долги. Мы – Ночные охотники, Сантьяго Колумбар; мы никому ничего не должны.

Теперь машина напоминала ветхую палатку, которая едва держится на каркасе. Руки Асунсьона скользили по натянутой зеркальной коже, словно по животу элитной шлюхи, с жадностью, похотью и предвкушением сбывшихся фантазий. Трепещущий мешок тектопластика схлопнулся и, развернувшись хитроумным оригами, превратился в новенький нечестивый «Харлей». Мотоцикл вырвался из асфальта с воплем, словно мандрагора, с его темных ребер и костей капал ихор.

– Время вышло, Сантьяго Колумбар. Где твои дружочки?

– Пять минут, Миклан.

– Никаких минут, Сантьяго Колубар. Игра в самом разгаре. Анхель. – Тонкая, как меч, девушка с кожей и волосами белыми, как известка, выпрямилась в седле своего мотоцикла. Запрокинула голову, зажмурилась, изображая духовный экстаз. Ее ноздри зашевелились.

– Слабый феромонный след, Миклан. Ему около двух часов. Направление – норд-норд-ост.

– Мужчина? Женщина?

– Женщина. Одиночка. Разделим стаю, чтобы охватить территорию побольше?

– Нет. Если убиваем, то наверняка. – Мертвячка Миклантекутли оседлала свою машину и протянула руку в перчатке без пальцев к Сантьяго. – Волна поднялась, Сантьяго Колумбар.

Антициклон, возрождающий пламя отвращения из пепла, пронесся по улицам и раскаленным бульварам. К чему ждать тех, кто не понимает? Сантьяго в них не нуждался; откровение – дело интимное. Он потянулся к руке Миклантекутли и вскочил на сиденье позади нее. Тектопластические обводы ласково прильнули к телу; его пальцы сомкнулись на стянутой ремнем талии старой знакомой.

Мертвячка-охотница Ананси скользнула на свой новорожденный мотоцикл, завела мотор. «Конечная станция» вздрогнула от охотничьей песни мощных углеводородных двигателей. Мотоциклы построились вереницей – Миклантекутли и пассажир ее возглавили – и помчались на север по Вермонт-стрит.

Оставалось максимум сорок девять часов, и Камагуэй никогда еще не чувствовал себя таким живым. Утекающее с небес знамя комендантского часа, ощущение океанского ветра на лице и руках, пока он ехал с опущенным верхом по северной части района Харбор, принесенные этим ветром ароматы водных просторов, опаленного солнцем асфальта и иссушенного дня, ощущение скорости, власти над пространством-временем: он внезапно узрел необычное в обыденном, как будто открыл непримечательную бутылку, а в ней оказалось потрясающее вино. Может, неумолимость обратного отсчета сделала чувственный мир особенно четким, или же все дело в каскаде тектохимических реакций, вбрасывающих в его кровоток странные дофаминоподобные вещества?