За гвоздями в Европу

***

В пятой, предпоследней редакции повествовании, Трёхголового чуда, кажется, больше и не появилось, расстроив всех сексуально настроенных читательниц.

В шестой редакции чудо в уменьшенном количестве появилось снова. Оно тайно и независимо познакомилось с Порфирием Сергеевичем и извинилось перед Малёхой за долгое отсутствие, обещав приносить обоим редко да метко неоценимые услуги.

– Только из багажника не вышвыривайте. У меня… у нас… тонкие субстанции.

Ввиду собственной непьючести и сладости языка, втихаря, а иногда и явно, ничуть не претендуя на групповуху, чудо в зелёном пальто оттрахало каждую попутчицу и всяко мало—мальски симпатичную и случайную знакомую наших горегероев—ссыкунов и неудачливых путешественников по всем Европам, выспрашивающих на каждом рынке вместо адресов дешёвых блядских мест про какие—то никому ненужные и подозрительные для каждого нормального гражданина ржавые гвозди.

Разве что в Парижике, – но это уже не в тексте, а в жизни, в середине мая 20ХХ года, – как сообщила известная французская газета «Nuove Senowaal Comedie», – у прианкеренной к каменному берегу баржи под романтическим названием «01—46—34—53—ХХ» что напротив острова Сите, вроде бы плеснул кто—то хвостом в воде, вынырнул ненадолго и, зависнув на компенсаторных канатах, высказал что—то матерное и ревнивое в адрес двух пьяных в полсиськи, обросших сизыми бородами русских автобродяжек, а теперь клиентов надводной палубы плавучего кабака.

Матерные высказывания были вразнобой – типа подстрочного перевода – произнесены на трёх языках, один из которых, если изъять маты, был бы чистым литературным русским, если бы не мешал лёгкий малорусский оттенок.

Другой был почитай девственным, но слегка американизированным английским сленгом, в котором самым употребительным было междометие «Е!».

Третий язык был кучеряв и бестолков, и слишком длинен, чтобы из речи можно было извлечь какой—либо смысл.

На то, что это был именно тот самый, описанный ранее, двух— или трёхголовый, двуязычный и при этом однохвостый гражданин, преследующий русских путешественников от самой границы Западной Сибири, начинающийся сразу за знаменитыми Тугайскими топями, а не какой—то другой – офранцузившийся нильский крокодил, – автор романа—солянки толком не отреагировал и никому из присутствовавших очевидцев ничего не растолковал.

У Бима глаза и уши заполнены алкоголем. Он отнёс дивные видения на счёт пивных галлюцинаций.

Наличествующая в тот момент на барже милая, если не признать честно – обалденная, настоящая красотка – официантка Жаннетт с причёской каре и со смешной фамилией, доставшейся ей от первого мужа—студента, – он иранец (потому тут могут приключиться огрехи перевода), – мадемуазель Неибисзади, насильно познакомилась с приставучим, если не сказать хлеще – с липким и сладким как старинная лента для мух из города Ёкска, Порфирием Сергеевичем Бимом—Нетотовым. Не обошла стороной и скромного внешне, но похотливого и магнетического внутренне, г—на архитектора 1/2Туземского Кирьяна Егоровича.

Жаннет по фамилии Неибисзади по причине культурного кризиса не так давно была уволена из театра—кабаре «Роби—Боби» и, не имея оттого достаточных средств на достойное существование, соответственно не имела под рукой необходимого качественного фотооборудования, чтобы запечатлеть данный кратковременный, но весьма живой феномен.

Девушка, шокированная увиденным, на следующий же день обратилась с соответствующим запросом в Парижский филиал Ордена Спасения Национальной Французской Лягушки. Там, на полном основании по их мнению, и обидно для самой соискательницы, мадемуазель подняли на смех.

– Ослы! – максимально вежливо журила отвечающего за связи с общественностью клерка бывшая актриса, трахающаяся редко, да метко. Да ещё не со всяким. Да ещё, чтобы с ласковыми выражениями и творческой выдумкой.

– Это даже не НЛО: обычная мутация пресмыкающегося. Двухголовых ящериц, что ли, не видели, правда, Бантик? – продолжила тему Жаннет, придя на баржу на следующий день ровно в положенное время.

Наспех чмокнув молодого человека, она принялась сервировать столы. На берегу формировалась и роптал кучка ранних клиентов, не успевших позавтракать в гостинице.

На баржу не пускали. Бантик показывал клиентам часики и расположение стрелок в них, потом тыкал на собор, расположившийся левее того участка горизонта, откуда обычно вздымалось нежаркое утреннее солнце. И старательно улыбался.

***

Банти всегда старался быть рядом с подружкой, хотя, чаще всего, просто ассистировал Жаннетт в её вечно парадоксальных похождениях и приключениях, возникающих чаще всего на пустом месте.

– Таковы, наверняка, все актриски мира, – думал он. – Но моя—то, или не совсем моя Жаннетт – особенная птичка. Все её беды идут от красоты, от тщательно завуалированной беспорочности и, прости меня ваш христианский господи, от не вполне благозвучной в русском переводе фамилии.

Черный Банти, а уменьшительно – Бантик, – второй официант в смене и одновременно бармен, надёжный, как четырежды напромиленный штурман несущегося по ночным кочкам авто, всегда соглашается с Жаннетт.

Добродушная и необдуманная толком гармония проистекает из выработанного годами принципа. Симпатичный и порядочный Бантик слаживается с Жаннетт только потому, что давно уже подбивает выравнивающие клинья под шаткий домик их эпизодических сношений.

Бантик на три года младше красавицы Жаннетт – настоящей эталонной француженки со славянскими корнями зубов, знающей пару сотен стандартных русских слов и таких же общих, ненапудренных особенной гениальностью предложений.

Она танцевала в «Вишнёвом саду», интегрированным в когда—то родной и близкий «Роби—Боби». Танцевала удачно. Всё дело тут в генеалогическом древе, напустившем немало семенной пыли на несколько поколений дедушек и бабушек, состоящих в запутанных родственных и пересекающихся взаимоотношениях на манер скомканной паутины. Среди предков по женской линии водились балерины.

Про эскадроны русских – то ли красавцев—гусар, то ли одних только казаков, проследовавшим ровно до Парижа вдогонку за побитым Наполеоном, даже не будем тут припоминать. Россия с Францией связаны гораздо глубже и приятнее во всех отношениях, особенно если сравнить вышеупомянутых гордых, честных, невороватых, любвеобильных русских казаков и бескровную, но и бесславную также сдачу Парижа германским танковым войскам во Второй Мировой и всё последующее за ним французо—немецкое блЪдство.

Вскользь можно упомянуть, – больше для смеха, нежели для справедливости, что солдаты Наполеона ввезли с собой в Россию массу фальшивых бумажных денег. Ввезённый дефолт их не спас. Не спас от бесславного, торопкого бегства даже специально откляченный в арьергард маршал Ней.

Казаки же и гусары, на радость французских противников империи, фальшивых денег не изготовляли, довольствуясь своим солдатским заработком и обходительным отношением француженок.

Казаки перед боем не брились, а гусары завивали усы, сидя на лошадях.

***

Банти—Бантик говорящих крокодилов никогда не видел, хотя с удовольствием попробовал бы пообщаться, если бы реально довелось.

В момент выныривания фантастического полуживотного он спускался в трюм по естественной надобности, присовокупив к необходимостям некоторые приятности. А именно: – интимные операции с частью тела, которые так свойственны молодому и темнокожему, вечно неудовлетворённому поколению. По возвращению на палубу крупные круги на воде уже ушли по течению, растворившись и даже не достигнув подпорной стенки потемневшего от скуки времён Нотр—Дама, высившегося надменной громадой на противоположной стороне речушки Сены.

Жанетт находилась в тот момент на носу баржи. Даже перевесившись через перила, она видела единственно только хвост неизвестного животного. Зато чётко слышала несущиеся с канатов странные завывания, похожие на человеческие голоса. Узрела миг ныряния. Баржа от того нырка заметно колыхнулась. По силе болтанки можно уже судачить о величине животного.

Несмотря на запальчивые увещевания Жаннетт, слабые волнушки, тающие в удалении, пусть даже их эпицентр находился у баржи, не являлось для Банти никаким доказательством существования живого феномена, так горячо описываемого его девочкой. Бантик едва сдерживался.

– Если Жаннетт не будет по—настоящему моей, она окончательно рехнётся, – подумал тогда Банти. – Хотя, может быть, опять куражится девушка.

Смешные они – все эти бывшие актрисы.

Последний случай появления на Сене крупных, лупоглазых двухголовых пресмыкающихся «нелягушек», по сообщению Ордена Спасения, был зарегистрирован местным фотокорреспондентом во время оккупации Парижа немецкими войсками. Дело давнее. В тысяча девятьсот сороковом году некие подвыпившие, высшие штабные чины из Сен—Жермена во главе с действующим фельдмаршалом танковой армии, может и фронта[18 - Как говаривал Чапаев: и фронтом смогу – была б картошка и самогона сошка. – Прим. ред.], фон Рунштедтом после небольшого Schwelgerein[19 - Кутёж (нем.)] решили прогуляться инкогнито по набережной под ручку с двумя француженками сиамского происхождения – бывшими сотрудницами Главной Вольеры Люксембургского зоосада. Из подъюбок выглядывал общий на двоих изящный крокодильий хвостик. Факт был подкреплён фотографиями, мелькнувшими было в цензурном отделе объединенной француско—немецкой печати. Номер в свет не вышел. Фотографа поймали, попросили сознаться в фальсификации и отправили на отдых в бесплатный санаторий под Освенцимом.

***

Наши русские путешественники по Европам, озабоченные внутрикутёжными проблемами, никакого криминала в случае со славяноголовым пресмыкающимся не обнаружили. Особенно не возмущались, не ругались, не бунтовали. И даже не сделали попытки подать на руководство баржи заявление, чем вызвали немалые подозрения у прочих посетителей, знающих повадки новых русских не понаслышке.

Немногочисленные гости замершего у причала нелепого судна, до того мирно уминавшие под пиво продукты вчерашнего ланча, ничего этакого не видели, но зато что—то смутно слышали. Это был не обычный всплеск. С таким звуком пустые бутылки не входят в воду. Они слегка удивлены и выдвинули—было некоторые претензии: сначала к своим весёлым подводникам, эпизодически и в соответствии с распоряжением парижской мэрии очищающим дно Сены. Потом к русским клиентам, поскольку именно на них было обращено возмущение.

– Видно, русские бросили в воду бокал или бутылку, и случайно попали по шлёму водолаза.

На что получили исчерпывающие объяснения русских. На пальцах, конечно же.

– На подводников нам наплевать, – пытались пояснить русские. – Матюгнулся какой—то местный крокодил—выродок, а нам—то что? Мы его прощаем. Матюгнулся по—русски? А вам то что? Раз по—нашему вы все равно ничего не понимаете, значит, ничей слух не оскорблён. Докажите, что он наш, докажите, что русский. Ваша река – ваши проблемы. В вашей реке – ваши крокодилы, в нашей реке – наши. Наша Вонь в пяти тыщах вёрст отсюда, ваша Сена – вот она под нами. Пусть ваши подводники одеваются в яркокрасное, а не в чумазое и, тем более, не в зелёное. Ибо зелёного в ваших сточных водах не видать. Отвалите, словом. И пейте своё пивишко.

– Гарсон! Нам ещё по литрошке! – бодро вскрикнул Порфирий после небольших и приятных воспитанному слуху перепирательств.

– А ловенброй у вас имеется? Как же так? А что у вас вкусненького и лучшего из своего, из местного? – заинтересовался Кирьян Егорович.

– Типа винца попроси для разнобоя. Надоело уже их пиво, – расширял требования Бим.

– Я только «за». Во, Порфирий, – вспомнил что—то своё затаённое Кирьян Егорович (а как же – он же начинающий писатель): «Давай попробуем то, что папа Хэм тут пил!»

– А что папа Хэм тут пил?

– А чёрт его знает. Пиво, поди, хлестал, а скорей всего аперитивы. Давай у этого ослёнка спросим.

Ослёнок не знал, что пил Хэм. И вообще, похоже, не был знаком с папой Хэмом.