Взгляд монстра

Соперник в оригинальности объявился на горизонте за полугода где-то до злоключения с математиком. (Два вертолета назад, сказали бы коренные жители, привыкшие исчислять промежуток времени в оказиях транспорта, что связывает с большой землей.)

Сей появившийся по профессии был – художник. Звали же его Велимир, ну или, по крайней мере, такое имя подписывало холсты, им созданные.

Возможно, это был псевдоним (как оным же оказалось имя незабвенного Хлебникова). Неистребима ведь склонность адептов кисти давать себе имена особенные, да благозвучные! Запоминающиеся посетителям выставок… А может и без резона: взбрело, что называется, в голову!

Ну или разве родители вправду назвали так.

Да только вот вопреки примечательному именованию известен Велимир не был. Поскольку писал он… странное.

Сегодня таковое «поскольку» требует пояснения. Ведь времена изменились, а речь о восьмидесятых, сиречь – о далеком прошлом.

Это в настоящее время живописец может рассчитывать на известность как раз в том случае, коли работы его – диковинны. По крайней мере хотя бы имеет шанс. В эпоху ж соцреализма, которая современна описываемым событиям, все выглядело куда как карикатурней. «Признание» приходило к тем, которые заставляли жить на своих полотнах то самое (ну или хотя бы почти то самое), что и художники уже «признанные». Именно и лишь к тем. А вот самодеятельную выставку прочих разных однажды советские власти сровняли с землей бульдозером. Заметив, что хвост желающих посмотреть растянулся на милю мало, ну и… перепугавшись от этакого.

Приличия ради правящая (да и вообще единственная у нас тогда) партия старалась поддерживать впечатление, что будто и в СССР открыта дорога всем дарованиям. Поэтому Велимиру хоть редко, но удавалось-таки согласовать выставку. Означивали ж ее, как правило, «Космическая фантастика», «Пейзажи иных планет» или как-то еще соответственно допущенному клише, администрацией применяемому в подобных не особенно желаемых случаях.

А живописец не возражал. Он вправду был из таких, которым нирвана это необитаемая планета… неподражаемое пространство, по-своему искривленное… являющее тем самым способ хранить живое дыхание души творческой, проснувшейся посреди…

Подобное настроение, может, как раз и вдохновило сего художника переместиться в затерянное село, стоящее на берегу холодного далекого моря. В его намерения входило жить в недосягаемой глуши столько, сколь позволяют средства, полученные с продажи с последней выставки.

Стахановскими трудами согласовав где надо что следует, измученный Велимир поселился в одном из домов поселка, которые пустовали. (Численность деревенского населения сокращалась и здесь, и даже еще стремительней, чем в не настолько суровой климатом «средней полосе». )

Стала у него хата с краю. И с краю, причем, – у моря.

Доставшаяся живописцу изба отличалась весьма от прочих. У трех ее бревенчатых стен шла терраса, в то море и выступающая. Северная из них смонтирована была на сваях и под окном, открытым в бесконечный простор, свободно и своенравно гуляли волны.

Старейшины селения говорили: строению-то сему не менее трех веков! Бывало, дом подгнивал и начинал крениться, но подновляли и восстанавливали таким в точности, коим себя знал раньше. И связано было рачение оное с поверием удивительным: покуда обиталище это не стало брошенным, хозяином его всегда был – шаман.

Старейшина затем подробно описывал, потряхивая бородкою над стаканом с мутным напитком, как именно совершал шаман сей служение причудливое свое. Во всякое полнолуние непременно «власть» (они тут его так звали) выходил на мостки, дом этот окружавшие с трех сторон… и – пел, пел, растягивая невнятные заунывные словеса, дрожащие простирая руки свои навстречу светилу ночи… Как будто бы ожидая от него знака или же известного ему часа в день тот. И вдруг, дождавшись, неуловимым движением опускал шаман в море таинственную лодейку с яствами – подношение богам волн…

И точно так живописец, наследовавший на время здание, полюбил мостки. Он появлялся на них не только лишь в полнолуние – каждую почти ночь.

А иногда и светлое время суток видело Велимира, замершего, облокотившись на серебристо-белесый от вековечных брызг поручень. Художник завороженно вглядывался в быстротекучие бело-серые небеса или просто вдаль, где сомкнуты были Создателем это небо и это море…

И говорили о нем тогда: волны слушает!

И верно, Велимир слушал их: как разбиваются стеклянные громады о сваи под ногами его: вздох-плеск… и тихий приглушенный возвратный удар в настил. И рокот по сторонам, с которым нескончаемая чреда пенящихся холмов обрушивается на отрешенный камень…

И мнилось вероятно художнику: это проклинает океан сушу глухим исконным своим заклятием, не умолкающим ни на миг…

Новое место жительства изменило некоторые обыкновения Велимира. Прежде ему нередко случалось проснуться поздно, притом и с головной болью. Похмелье: любишь кататься – … Но здесь опьянял художника самый воздух своей хрустальною чистотой, и дополнительных средств для приманивания музы до кисти ему не требовалось. Поэтому тут вскоре у Велимира вошло в обычай вставать до солнца. И встретить его восход, совершая утреннюю прогулку.

Поселок был расположен у одного из концов дуги, по коей неугомонное море вдавалось в берег. И нравилось художнику обходить залив, покуда медленно истончались и без того тут легкие предрассветные сумерки.

Он видел что-то свое, неспешно ступая рядом с полоской пены… Рассеяно наблюдая, как утренняя волна причесывает причастием океану береговую гальку…

Особенно приглянулась художнику одна закрытая маленькая лагуна. Под скалами и почти как около его дома. Там именно полюбил Велимир ожидать восход, присев на выступающий в пенящуюся воду лобастый камень.

И сделалось предрассветное бдение там неизменным обыкновением у него. Только в особо ветреный или дождливый день оставлял живописец без общества своего это место.

2

И вот этакий-то мечтатель на удивление быстро сошелся с Альфием! Он изумил этим всех, кто сколько-нибудь успел его здесь узнать. Поэтому, повествуя о кошмарных событиях, последовавших в дальнейшем, приятели Велимира присовокупляли обыкновенно: «да как они вообще могли стать друзьями – такие разные?»

Однако в дружбе прельщало художника не совпаденье характеров. Он не особенно разбирался в людях и знал за собою это как недостаток, да только извинять его привык тем, что «я ведь не портретист»!

А был он вместе с тем натура открытая. (Нередкое сочетание, между прочим.) Сиречь ощущал потребность в наличии созерцателя некоего душевных своих движений.

А выражались у него таковые, как правило, в перемещениях кисти его по загрунтованному холсту, при коих противопоказано соприсутствующему произносить что-либо, что называется, под руку. И здесь-то немногословие Альфия (пока трезвый) оказывалось уместней некуда! Сходило за глубину понимания маслянокрасочных откровений. А то и за безмолвный восторг!

Ценил и преподаватель математики общество Велимира, которого искал сам. Внимание и доверие со стороны состоявшегося деятеля искусства льстило самолюбию Альфия, хоть он едва ли бы в том признался и самому себе!

Учитель не упускал случая, чтоб их увидели вместе. К примеру, он при любой возможности приглашал Велимира посетить Большой Дом.

Так местные прозвали избу, которая служила в глуши подобием толи кабака, толи бара. Она и правда превосходила размерами остальные наличествующие в поселке домики.

Большой не имел постоянного статуса питейного заведения, но приобретал таковой немедленно, как только винтокрылый снабженец подбрасывал соответствующий товар.

Меню сей неприхотливой рюмочной «разнообразным» оказывалось настолько, что не водилось за стойкой Большого иных напитков, чем красное столовое ординарное или водка. Но даже и эти два обнаруживались, как правило, только порознь.

Поэтому в обиходе поселка установились особые выражения, загадочные для редких заезжих странников. «Ого! А в Большом-то нынче белые дни!» Ну или: «в Большом дни красные».

Вот красные-то устраивали особенно Велимира и нового его друга. (Хотя согласились б они по крайности на любой «цвет времени», только бы вообще имело оно его!) Учитель и художник ценили по достоинству сухое вино – напиток, способствующий глубокой и зоркой беседе душ. И допускали употребление более крепкого исключительно за неимением лучшего.

Беседовали о чем? В основном о том же, что составляло неизбывный предмет дискуссий интеллигенции того времени. (Не всякой, разумеется, а «гнилой», ну или как стали мягче печатать о ней «рефлексирующей» в безальтернативной советской прессе, ну то есть, коли перевести с позабытого теперь казенного языка – думающей интеллигенции.)

Художник и учитель задавались вопросом: что это за государство, не доброе и не злое, но сделавшееся отчего-то таким, что добро и зло, два эти постоянные фокуса бытия – жмутся боязливо и тихо к его окраинам? И почему случается при таком раскладе, что чутким, всепонимающим собеседником для добра оказывается чаще всего лишь зло? И говорили еще о многом, что было в те времена… да, было!.. хоть кажется теперь невозвратным, а потому и гротескно преувеличенным.

Беседы эти несли отраду для Велимира. Ему казалось, он обретает почти всегда в лице Альфия союзника идейного своего. Но даже при невнимательности к вещам подобного рода художник чувствовал: сокровенное, питающее душу его – не привлекательно математику!

Поэтому Велимиру не приходило и в голову говорить с учителем, например, о камешках странной формы… о проступающих на них знаках… о тех сказаниях, что повествуют морские волны своим равномерным гулом, когда простор океана ожил и светится уже в предвкушении утреннего луча!..

Но Богу было угодно, чтобы художник повстречал душу, с которой мог он беседовать и об этом. Вы угадали. Причем и познакомил-то их – мечтательного Велимира и тихую застенчивую Суэни – сам Альфий.

Не столько и познакомил, правда, сколь отстраненно продемонстрировал ему девушку. Примерно таким же образом, как возможно, в приличном обществе жестикулируя сдержанно, сверкнуть дорогостоящим перстнем – словно бы невзначай.

Да только Велимир был… художник! Полутона и нюансы он мастерски различал, единственно, в цветовой стихии. Во всем же прочем он мог посоревноваться в наивности с младшим школьником.

Поэтому не минуло и недели, как зачехлил живописец начатые холсты и принялся воплощать палитрою новый образ, увлекший внезапно его всецело: Суэни! Черты ее возымели над его сердцем необоримую власть…

А девушка? Не смешите! Что больше располагает юную к доверительному общению, чем внимательное, восторженно-кропотливое печатление облика ее на холсте маститым (ну или почти) художником?

Который ведь к тому же – мужчина. Зрелый и состоявшийся, но держащийся тем не менее с ней на равных, без раздражающего сюсюканья сверху вниз (а Велимир не умел ни с кем говорить иначе).

И обаятелен он казался ей тем особенно, что не стремился никак обаивать, а просто не скрывал искреннего мужского, естественного человеческого восторга от созерцания красоты расцветающей робко женственности.

Да кто бы тут устоял?! В особенности из девушек, чуждающихся золотой середины: у коих благосклонность вымеряется либо лишь миллиметрами позволительного с упорством, достойным лучшего применения, либо же – такие вдруг безоглядно и совершенно теряют голову!

…Как быстро промелькнули классические семь дней, за кои успевает всегда сотвориться мир! Как царственно пережил этот новый мир и цветенье свое, и зрелость, и краткое торжество над мирами всяческими иными… Художник поднес модели (реально БОГОТВОРИМОЙ им в эти дни) молитвенно завершенный холст!