Шизофрения, передающаяся половым путём

Тесный подъезд с синей краской, белые маркие к касаниям поверху полосы извести со стен помазаны на плечах курток милиционеров, санитары сосредоточенные суровые, приподнимающие ручки носилок в местах изгибов мятых перил, высокие, с низа моего ребячьего роста.

Обоняние острое забивало лежалым табаком из банок-пепельниц у форточек.

Вбок мягко толкнула рука первого милиционера – он так оградил от панорамы взрослой ситуации.

Меня спешно одели в несколько слоёв тёплых кофт, спросили, где ключи, документы. Меня охватывал то ступор, то странная активность. Сжимал папку с документами, вертел маленький крестообразный ключ в ладони, касался куля перевязанного мешка с одеждой, собранного наспех. Сидел на диване униформичный врач. Он поднимал глаза резко, тут же их опускал, писал. Слишком долго и много писал до гипнотического укачивания, расшаркивая шариком ручки по бархату серого.

– Дозвонился?

– Нет, не берёт никто…

– Адрес знаешь брата своего? – это уже мне.

– Знаю.

Щербатые ступени, глазки соседских квартир, скрип половиц, узкий тесный тамбур, тяжёлая пружина в блестящей, слой на слое, краске.

Космическая мгла распахнутого мира, в котором нет ничего спасительного – небо опрокидывает, ветер сбивает, земля уходит в сторону.

На улице громко навзрыд кричала настоящим (в момент) раскаяньем мать.

На улице дымчатый налёт мороза. Заскрипел под ногами твёрдый снег. Всё в светлом, всё в бесцветном, всё в силуэтах-пятнах выпуклых отдалённых, и всё – в раздражающе разговорчивом, остром. Люди не пели. Люди выспрашивали, облокачивались на машины с мигалками, запанибратски приставали и обсуждали. Сочувствующая бездеятельная любопытная скотская толпа.

Его теперь чё, в детдом заберут? А с квартирой что будет, кому достанется, а? Да не заберут никуда, у него сестра же есть, чего распереживались? Как не переживать, как не переживать, когда такое? Вот до чего «синька» доводит… Это надо же, больная какая тварь. Да он сам напоролся, это не она. У них постоянно гости, до утра не просыхают никогда, вот кто-то из них и небось… Пацана жалко, теперь вырастет не пойми кем. Куда катимся? Вот тебе и новый год! Ну пошли, чего встал? Устроили цирк. Без нас отпоют. А там стынет. Так. От машины отойдите. Вон она сидит. Орала только что на весь двор. Иди зырь-зырь, да увезли уже что ли? Холодно. Да-а-а, встретили, называется… Ну пошли, чё встал?

– Куда вы его?! Не трогайте! – это мама. Она бросилась ко мне, обняла, прижала крепко, очень любя. Почувствовал терпкий запах слёз, пота, слабых духов, смешанных со спиртовым запахом. Но мне – хорошо. Что-то, что сдерживало внутри – горькое, отравленное – прорвало солёными и горячими по уголкам глаз, замерзая колко на щеках.

Мой плач безостановочный, громкий, как избавление.

Плач мой слабый опустошающий, затихающий, как примирение. Обнял крепко в ответ. С силой, чтобы не разлучали.

Выронил удерживаемое.

Меня отбирают. Маму посадили в одну машину, меня – в другую.

Оглушила со звоном цинично жесть дверцы, ублюдочно горел жёлтый светильник в салоне, урчал, клокоча мотор. Стрелки на панели приборов в движении. Рядом со мной положили куль с одеждой, папку с документами – с них таяло от налипшего. Неконтролируемые всхлипывания детского толка. Второй милиционер сел за руль, первый сел рядом с ним впереди, мы поехали. Покорно в этом отвергаемом ведомом безропотно.

– …ты не бойся. Говори как есть, как было, – милиционер участлив, искренне участлив и сочувствующ, но за этим было нечто недосказанное, даже им самим от себя укрытое, он и не понимал. От этого и ответил ему:

– Спал. Не знаю, не видел, как случилось.

Внутри ядовито, кисло. Хотелось лечь ничком. Хотелось сжаться и подвывать, прокусывая, сдавливая себя, жмуря глаза.

14

Запомните, вы всё ещё в моей голове.

При этом – вы в своей голове гораздо не меньше.

В тот период времени-дежурств в диспансере становилось спокойнее.

Наслышался от Экзекуции наипрекраснейших историй об отъёмах квартир, вовлеченности персонала и структур к прозаическим схемам мошеннических взаимодействий. О «дойке» пациентов. О принудительных лечениях за малую мзду от благожелателей. О покупках и подношениях больным за деньги благожелателей чего угодно (от жвачек, до героина; от контрафакта до оригинала; от игральных карт с голыми бабами до некрасивых и красивых проституток). О всепоглощающих трудотерапиях на дачах и общественных учреждениях по различным позициям по дешёвым ставкам. О распродажах в дикие времена пациентов: приходите бить их за деньги, насиловать за деньги, стравливать их на боях – за деньги. Ощущал себя внедрённым агентом шпионажа.

Но Экзекуция оговаривался: «Это было давно, в войну, в инфляцию, и вообще – неправда, ты это – не распространяйся; сейчас мы цивилизованный народ: за нехорошие дела можно и в зиндане посидеть, спрос найдётся».

Ещё Экзекуция вкусно курил папиросоподобный смрад, рассказывая при этом вкусно же – о женщинах. Курил он на всё отделение, смачно посылая «на» и «в» редко захаживающих прочих врачей (серьёзно) и часто захаживающую Душу (кокетливо).

Экзекуция навёл ширму чернухи, упуская редкие светлые стороны, которые тут, вне всякого – обязательно были. Ведь излечивался же кто-нибудь. Ведь находил тут кто-то покой и побег от реальной жизни. Пусть полпроцента, пусть меньше…

Но Экзекуция упорно обозначал мне режиссёрскую версию – мрачную, арт-хаусно сущую в арт-хаусно психушечных стенах со своим импрессионистским пессимизмом.

Мы кололи, таскали-оттаскивали, заставляли есть через трубочки, зажимали носы, пресловуто вязали, рычали, гнобили, принимали участие, понимали, говорили по душам, помогали, покупали, подкупались, соучаствовали, заботили, размышляли, ожидали, блюли, распределяли: чистка улиц, мытьё полов, мытьё туалетных очков, носка и переноска грузопоставок, остальная вышениспосланная обязанность по мере возникновения.

Дежурства возымели значительный положительный эффект. Вечная занятость, глубокий сон, обусловленный усталостью, чувство одобрения от преподавательницы, решение тривиальных рабоче-монотонных задач, попивание наикрепкого чая, разговоры и наблюдение за редкими пациентами-персонажами: это была великолепная очистительная медитация своих отклонений.

Даже мысль появилась, что более ничего и не надо. Что лечение уже не нужно и отсюда – к чему мне вообще какой-то там врач. Тем более – ознакомленные врачи по ходу пьесы от этого заведения: ни к чёрту. (убеждённо и упрямо) Некомпетентные проходимцы. Они не подходили. Никакой речи, чтобы обратиться к ним. Нет и нет.

Хотя – знал, что как только привыкну к распорядку: подъём, выдача посылок, мытьё, уборка, отправка в столовую кого-либо из, построение и пересчёт остальных из, завтрак-раздача, свободное время / заботное время, обход, посещения (два раза в неделю до обеда) кому-то из, кого-то из уводят в мастерские, обед-раздача, тихий час / заботный час, посещения (два раза в неделю – после обеда) кому-то из, прогулки по дворику редким из, ужин-раздача, уборка, звонки со стационарного телефона (странное зрелище) редким из, отбой и особо обеспеченным избранным: старый-старый телевизор с чаем вприкуску – то после – сойду с ума снова. И более убеждённо и уверенно кляузить всех проходимцами перестану.

Привыкание к распорядку надвигалось, грозило толерантностью и рецидивом.

Но обозначилась перемена.

Нас с Экзекуцей, после короткого срока работы в отделении обычном, перевели в отделение принудительное. Жёсткое, интересное. Благодаря нашим физическим данным. Кто-то в этом месте понял, наблюдая и верно расставляя кадры, осознавая общность проблемы (мою, их и этих) и ища пути решения.

Как тут не поверить в великую конспирационную силу над всеми нами? В предназначение и предопределение Сообщества заговорщиков. Безусловием теперь стало ясно существование Того-Доктора, который должен был спасти (а он должен был, раз они предоставили такую Перемену; раз они явно опасались рецидива пробуждения моего Подсознания). Превентивно. Может, сам Тот-Доктор присматривал за мной. И лишь натаскивал с расстояния для будущего лечения, апробировал и собеседовал. Пусть и вот так – незряче мне. Может, в этом крылась соль акклиматизации и апробации. Доктор действовал умело, всезнающе, просчитано – он знатный нумеролог, логик, интуит, профессионал своего дела.

Принудительное отделение внесло коррективы (у них другое расписание, они в разы ограниченней) и оглушило правдивостью рассуждений от перемен (сразу): профессионал своего дела, Некий Доктор обозначился во всей красе там. Он ждал меня, сидя в своём кабинете. Он кивал, здороваясь, протягивая сухопарую руку, пожимая крепкой ладонью.

Он точно знал обо мне. Он готов был выслушать, спасти, сохранить, избавить и дать путёвку в рецептурную и эскапизменную блажь. Это было видно по пристальным взглядам и сдержанным комментариям вежливых приветствий. Но нужно было немного подождать (безмолвный его такт поведения интуитивно советовал), да и правда: нельзя ведь вот так вываливаться, раскрываясь требухой. Это неправильно и невежливо. От этого невежества – дальнейшее могло пойти не по тем сценариям-протоколам. Надо было выдержать положенные церемониальные (анамнезийные) паузы.

И.

Надо было собрать подношение. Да причём этакое нетривиальное, чтобы обозначить себя уникальным ореолом. Чтобы показать эксклюзивность случая и огранить ситуацию «себя». Разве он взял бы просто деньги? Взял бы, но также он бы оскорбился, разочаровался во мне.

Думай, – кричал себе.

Чтобы пошло по плану спасение тонущей души.

15

Чем более близко к пику, тем более сложнее.

Это нагромождение предложений прошлого (1 января такого года) необходимо постольку, поскольку так будет ярче (в осознании) в настоящем. Не путаться!

Меня, добровольно-принудительно, согласно установленным этическим нормам, и немного в связи с пособием, взяла на попечительство тётя – сестра отца. Бывшая жена рябого человека – моего дяди. Мать Большого брата, отец Большого брата, будьте знакомы.

Тётя работала в сфере розничной торговли в маленьком киоске. Таскала то туда, то оттуда товар. Часто уходила в непродолжительные запои (график работы два через два дня способствовал), жаловалась, что в киоске очень кипяще летом и очень обледенело зимой, и что покупатели не дают толком поспать.