Шизофрения, передающаяся половым путём

Шизофрения, передающаяся половым путём
Янос Ли Рувер

Психически больной человек направляется в психоневрологический диспансер, желая попасть на приём к врачу, но, пугаясь очередей, он проходит мимо нужных ему кабинетов. Психически больной человек попадает в отдел кадров, где его, с его молчаливого попустительства, принимают на работу в психоневрологический диспансер.

Янос Рувер

Шизофрения, передающаяся половым путём

1

«Синдром самозванца» – психологическое явление, при котором подверженному кажется, что он не заслужил своей профессиональной позиции, успеха в области своей деятельности. Достижения приписываются внешним причинам, а не своим способностям и приложенному труду.

На малом расстоянии, из одной руки в другую – переломанная зубочистка.

– Хороший бывший врач с утра… выпил хмеля, – пробормотал горько, признавая вину.

– Мне пора, – не глядя, прошла она мимо, собранная лаконичная, иссушённая уставшая, на работу.

Хлопнула дверь с противным вздохом-сквозняком.

Стало дико пусто в сырой однокомнатной квартире. Тёмные шторы занавесом отбирали нагарный цвет весны.

Посмотрел на себя в овальный портал. Там нечто двухметровое, широкоплечее, но осунувшееся, горбленное, разменявшее четвёртый десяток, плохое:

– А мы? А мы… пойдём по местам былой славы. Что нам дома отсиживаться… Заполним деятельностью наше безграничное существование! А? Запишем для самоконтроля дату только…

Вывелось кривым дрожащим: «Такая весна такого года. Очередное Сегодня. Опять утро».

Опять утро…

Утро…

Более ничего на ум не шло.

Хлопнул дверью. Противный вздох сквозняка.

Ключ провернулся легко, будто сломанный. Полы пальто путались у колен. Нервно в кармане в ладони крошечная фигурная отвёртка.

Щербатые ступени с голубыми полосами, гнутые ограждения пролётов, мятые электрические щиты, зрачки глазков соседских разномастных, скрип половиц старого старого подъезда.

Тяжёлая пружина в россыпи ссохшихся капель – механизм телепорта в огромное пространство.

Внешний мир окатил жёстким светом, хаотичным гаркающим шумом. На улице пахло талым. По бетону, панелям домов, штукатурке – потёки, как от слёз, испарялись тут же белым паром. Невероятная сырость с неуютным холодом под воротник. Тёмный с крупицами смога снег кашей чавкал под шагами, обнажал необработанное серебро луж, заливая союзки и носочные части туфель.

Хотелось обратно.

Забыться.

Проспать.

Сознание ошалело от большого мира. Воздух жёг. Непоследовательный рокот города сбивал с толку. Качались голые сухие ветки, неслись рваными клочьями тучи.

Глупая затея. Невыносимая быль. Невыносимое это было стремление – идти вопреки.

Возвращаться в тоску одиночества, впрочем, тоже.

Даже хуже. В какой-то степени.

Шёл часа два. Половина пути. Бездумно, оскальзываясь на колеях сталактитовых дорог, проваливаясь в рыхлые сугробы на пустырях меж облезлых домов. Ослепляясь ярко-серым прожекторным негуманным от точечного солнца.

Пересохло во рту, чувство хмеля спало. В мышцах, в голенях заныло.

Спустя ещё километры остановился у высокого бетонного забора диспансера. Пусто. Только лай собак поодаль и дрожь молочного воздуха. Взял охапку снега почище, сунул под нёбо, в зубы. Треснувшие губы заныли колючей маленькой болью. Перевёл дыхание, пошёл вдоль забора. Лезть через него поверху казалось непосильной задачей. Шептал с одышкой:

– …сколько прошло? Лет десять прошло… Конечно, забросили тут уже всё. Выделили им здание посвежее, а то и новое построили? В центре, вроде… Главврачу палец в рот, конечно… Сколько он на этом переезде себе заработал?

Проход нашёлся спустя метров двести. Странно, что до основания не растащили ни сам забор, ни огромные трубы отопления на территории, ни коробки корпусов.

Проклятое место, неудобное место, отчуждённое место.

На необъятном участке внутреннего двора диспансера стояли два двухэтажных корпуса Н-образной формы. Приземистый хозяйственный и, отдалённо, величавый аскетичный близкий – корпус администрации со стационарами в левом и правом крыле. С заваленной шиферной крышей и обрушенным углом в плесени. В порушенном углу виднелась стена ванной комнаты, разбитый кафель на вертикалях. Окна, заколоченные фанерой, заложенные кирпичом и забитые мусором в очернённых смолой решётках. Остатки входной деревянной двери на кривых петлях тёртого медного цвета.

Довлеющее с утра ощущение некой исполнимости задачи пропало. Оно мотивировало идти сюда, оказаться здесь, обещало полноценно вспомнить эфемерно забытое и исчезающее, пробыть весь путь до конца и дать ответ по результатам решения-похода.

Ничего теперь предательски не ощущалось. Тихо внутри.

Сам виноват, сам сочинил, получай (сам) одно лишь ничего.

Но нужно было убедиться. Пройтись по крошеву, зайти в кабинет, открыть сейф, найти в нём позабытые рукописи-тетради. Тогда мы ещё посмотрим. Разбудим!

Не должно же быть всё так бессмысленно, а?! Дорогой мой Сообщник?!

Прошёл внутрь. Рваная лёгкая-мягкая пружина нефункционирующей культей – механизм телепорта в пространство, ужатое до сингулярности.

Радоваться надо, осмысленное искать (дошёл ведь, занялся хоть спортивной ходьбой, подышал кислородом) и – принимать, в конце то концов. Позитивное мышление, принятие смиренно сущего и ожидание лучшего – залог успеха лечения.

За входной дверью корпуса – глухая чёрная тишина. Напрыгнула огромным добрым чудищем. Мягким как мох. С еле уловимым гнилым запахом. Отобрала шум, бесшовные улицы, скрыла бескрайность неба. Облачила в шершавый бетон, в необъяснимый покой, уют закрытого и безопасного помещения. Шоркающим эхом отдавались звуки подошв. Ветер остро и кротко выдувал волынкой на низких частотах. Ошмётки стёкшего косого снега у проёмов, у выбитых фанер – налегли горбами-барханами.

Прошёл вдоль, мимо разбитых кабинетов, вдоль спуска каталок, по вскрытым и рваным доскам, по стёсанным монолитным лоткам – до одной из отдалённых, непарадной лестницы. Лестница в два пролёта – двадцать две ступени – по одиннадцать на каждый пролёт. Под пролётом, удивительно, что сохранился – приросший, въевшийся как пень, скошенный в трапецию стол дежурной сестры. С осколками стекла и мусором, уродливо вздутыми струпьями лакированных поверхностей.

Дальше, по первому этажу – отдельное крыло здания.

Когда-то там находилось отделение принудительных больных. Там воняло нездоровым и затхлым, тупой животной глупостью и человеческой обречённостью.

Толкаю тугую решётку двери, сплошь искромсанной полосами будто порезов.

В общем коридоре крыла – куцые остатки мебели, следы стихийных костров, шприцы, бутылки, фольгирующие упаковки и выцветшие фантики. На стенах углём, мелом и красками граффити – некрасивые надписи разным кеглем и начертанием; примитивные рисунки половых органов. Заскорузлые выжженные лучами редкие плакаты. Лозунги на них – стёрты. Лица – пугающие кляксовидные пятна.

Внутри палат – металлические кровати, вяленые в грязных клочках ваты матрасы, под потолком – железные квадраты вентиляционных шахт.