Илиодор. Мистический друг Распутина. Том 2

Когда иеромонах, повернувшись лицом к алтарю, стал читать свою клятву с поднятой правой рукой, то все слушатели, как завороженные, последовали его примеру. Народ тоже дал клятву!

«Тяжело было смотреть на эти тысячи людей, мужей, жен и детей, которые все как один человек поклялись перед всемогущим Богом умереть вместе со своим любимым пастырем и не покидать о. Илиодора до тех пор, пока их наставник не будет оставлен в гор. Царицыне», – писал видный илиодоровец Д.М. Шмелев.

Сам о. Илиодор, будто не заметив произошедшего за его спиной, не постеснялся 2.II телеграфировать преосвященному Гермогену, что народ клятвы не давал.

Следует подчеркнуть, что богомольцы присоединились по собственной инициативе. Ни из каких документов не заметно, чтобы о. Илиодор изначально задумывал запереться в церкви вместе с паствой. Впрочем, еще утром после обедни он мимоходом сказал: «вы, если хотите, тоже вступайте в эту борьбу, если же нет, то я буду бороться один», получив дружный ответ: «за вами, батюшка, пойдем». Но, судя по телеграммам-извещениям, о. Илиодор отводил «многим тысячам» народа исключительно роль свидетеля. Однако пример пастыря оказался заразительным для овец.

Закончив свою речь, о. Илиодор пригласил народ подходить к нему прощаться. При общем плаче начался этот долгий скорбный обряд, затянувшийся почти до полуночи.

Заготовленный, по-видимому, заранее текст с извещением о клятве был около 9 часов вечера разослан Государю, Синоду и преосвященному Гермогену:

«Сердобск. Святителю Божию Гермогену. Драгоценный мой Владыка и Отец, сегодня я, Ваш преданный Вам до смерти послушник, пред престолом Всевышнего и чудотворной иконой Богоматери, в присутствии многих тысяч скорбящего, плачущего, обиженного Вашего возлюбленного простого, смиренного, кроткого народа поклялся именем Всемогущего Бога, в исповедниках Имени и правды Его пребывающего всегда, не есть, не пить и не спать до времени, когда Святейший Синод отменит свое неправедное постановление о мне. Святитель-ревнитель! Поступаю по своим убеждениям. Иначе поступить не могу. Я донской казак по плоти, а по духу – верный воин Христов. Герои не сдаются, но или умирают, или побеждают. Если мне в этой борьбе суждено умереть, то верьте, Божий избранник, я умру спокойно, умру за попранную наглыми опричниками драгоценную святыню – свободу чистейшей Невесты Христовой, Церкви Божией. На случай смерти я оставил народу моему духовное завещание. Смиренно прошу Вас оказать содействие детям моим возлюбленным, привести завещание в дело. Когда умру, помолитесь за меня, усердный Божий молитвенниче. Кланяюсь Вам до земли и целую святительские ноги Ваши. Покорный послушник убогий иеромонах Илиодор».

В 9 час. 4 мин. была отправлена телеграмма на имя Лукьянова: «Неужели же вы и теперь не откажетесь от своей ошибки».

На ночь о. Илиодор остался в алтаре, а богомольцы – в храме, телеграфировав преосвященному, что к исполнению клятвы приступили «десятки тысяч» человек. На самом деле, по оценкам властей, ночевать осталось от 400 до 1000 чел., то есть не более десятой части из тех, кто находился в церкви во время принесения обета.

Исполнение клятвы выглядело как молитвенное бдение. «Беспрестанно в храме служатся молебны, поются духовные песни, читаются жития святых. От большего числа молящихся воздух в храме ужасно спертый. Женщины и дети беспрестанно падают в обморок». С тех пор в монастыре почти круглосуточно продолжались богослужения при тысячах молящихся. Некоторые сходили с дистанции, другие оставались. До последней ночи (на 3.II) в храме продержались около 200 женщин.

Клятва о. Илиодора была понята всеми, кто плохо его знал, как объявление Синоду голодовки.

«Грозит самоубийством! – негодовал «Свет» в передовой статье. – Грозит смертным грехом, за который простые миряне лишаются церковного погребения, молитвы, поминовения и уходят из здешнего мира осужденными на вечную муку». Некий В. Скрипицын из Гатчины писал преосвященному Гермогену о «самоубийстве голодом», на которое будто бы решился о. Илиодор.

Но по существу в этот вечер о. Илиодор всего-навсего дал обет строгого поста и непрестанной молитвы. Только такую форму протеста могли бы разрешить священнику его духовные руководители, с ведома которых он, очевидно, действовал. Неспроста в самый день торжественной клятвы духовник о. Илиодора иеромонах Антоний из Дубовки перебрался в Царицын. Что до преосвященного Гермогена, то ходили слухи о благословении на это дело, данном им будто бы в Сердобске. Вероятно, благочестивый обет действительно был согласован с архипастырем заранее: из сохранившейся телеграммы владыки от 1.II видно, что он нисколько не удивлен фактом поста, зато потрясен голодовкой.

Сам о. Илиодор говорил то так, то эдак, – с одной стороны, возмущался клеветой газет, «что будто бы я, не желая подчиниться постановлению Св. Синода, объявил голодовку», с другой стороны, тут же отмечал, что вместе с ним «решили умереть голодной смертью семь тысяч православного простого русского народа», а позже напоминал пастве, как «клялся умереть за правду голодной смертью».

Вероятнее всего, замысел был глубоко благочестивый, но о. Илиодор, желая покрасоваться, так много говорил о своей близкой смерти, что пост приобрел все признаки демонстративной голодовки.

Простояв весь следующий день 31.I в алтаре на коленях без пищи и воды, вечером о. Илиодор отменил пост под предлогом того, что Государю об этом не известно, а потому принятый подвиг напрасен. Будто бы сделано распоряжение задерживать на телеграфе жалобные телеграммы царицынских прихожан на Высочайшее имя, лишь выдавая отправителям квитанции. Надуманный повод! Если бы местные власти и опустились до такого коварства, во что даже «Земщина» отказывалась верить, то неужели Государь оставался в неведении после масштабной кампании, проведенной «илиодоровцами» в печати?

Отказ от обета был обставлен так, чтобы не опозорить о. Илиодора. Предложение якобы шло от паствы, которая коленопреклоненно просила священника снять клятву с себя и с прихожан. «С великой печалью выслушавши нас, батюшка отец Илиодор, с великой скорбью на лице, при страшном стоне многих тысяч православного народа, согласился с нашими доводами и торжественно перед престолом Всевышнего снял клятву с себя и с народа». Однако тут же был дан новый обет, полегче, – строгий пост с вкушением хлеба и воды раз в 1–2 суток и непрерывная молитва.

Теперь сообщения из царицынского монастыря звучали вполне благочестиво. «День и ночь стою в алтаре пред престолом и молю Господа, чтобы Он смягчил сердца царских сановников и святейших отцов», – телеграфировал Св. Синоду о. Илиодор. «Монастырский храм, вмещающий семь тысяч человек, переполнен молящимися. Народ усиленно постится, денно и ночно молится, облекся во вретище, а дорогой батюшка о. Илиодор неотходно стоит в алтаре у престола Божия», – сообщали митрополиту Антонию уполномоченные от народа.

Неискушенным лицам даже показалось, что о. Илиодор отступил. Один саратовский публицист сравнивал его с синицей, которая «обещала зажечь море, а не зажгла и простой лужи», А.А. Столыпин – с пушкинской Людмилой, которая, собравшись было умереть в плену злодея, «подумала – и стала кушать». По мнению этого публициста, отказ о. Илиодора от голодовки показал, «что в нем нет даже безумного закала аввакумовской воли, а только непочатый край самомнения».

Однако царицынский инок был не так прост. Сообщая Св. Синоду о новом обете, он пригрозил, что дальнейшее упорство священноначалия приведет к смерти и священника, и прихожан: «я переселюсь, но только не в Новосиль, а на небо. Пойду жаловаться Богу на чиновников-гонителей, волю царскую не свято исполняющих. Со мной умрет и народ. Бог сему свидетель». Пророчество начало сбываться уже 3.II, когда о. Илиодор, отслужив половину литургии, упал в обморок от истощения. То же самое самоубийство! Методы изменились, но цель осталась прежней – победить или умереть.

Тем временем до преосвященного Гермогена дошли сведения о том, что о. Илиодор вместе с паствой «поклялись [перед?] Богом не выходить [из] храма, умереть голодной смертью». Потрясенный владыка не поверил, но, по совету Роговича, на всякий случай снял клятву: «Зачем Косицын, Шмелев, другие всюду рассылают телеграммы об установленной через клятву буддийской голодовке, которой будто подвергли себя Вы и все богомольцы подворья. Ожидаются-де вскоре случаи голодной смерти. Прочие такие телеграммы – плохая услуга делу, омерзителен их крик, вопль об ужасах, точно дело идет не о христианском благоуспешном посте и покаянии, а о самоубийстве голодом. Если такую безумную клятву дали, то я всех властью Христовой разрешаю совершенно».

О. Илиодор ответил лишь на следующий день (2.II), отрицая факт голодовки: «Дорогой Владыко! Это ложь. Народ никакой клятвы не давал. Подписавшие телеграмму неправильно выразились. Сейчас постимся, молимся усердно».

Преосвященный Гермоген успокоился и с тех пор протестовал против «подлейшей лжи» о голодовке, уверяя всех – Роговича, митрополита Антония, даже сотрудника «Речи», – что «никакой голодовки там не было, люди просто молились и постились».

Во всяком случае, гневный тон архипастырской телеграммы произвел должное впечатление и 2.II, по случаю праздника Сретения, о. Илиодор разрешил пить чай с хлебом, а также предупредил, что никого не обязывает поститься, так как не имеет права. «Я могу только на себя налагать обязательства, но не на других».

Впоследствии о. Илиодор не стеснялся объяснять прекращение своей голодовки архипастырским распоряжением, хотя порядок событий был обратный. «Я тогда не умер потому только, что владыка Гермоген скоро после клятвы снял с меня клятву. Я не могу ослушаться своего драгоценного отца, ибо верю ему, как Богу». На упрек в клятвопреступлении иеромонах ответил: «в прошлом году я клятву не нарушил, а с меня и народа ее снял святительским словом праведный еп. Гермоген».

Ультраправая часть общества горячо сочувствовала гонимому царицынскому проповеднику.

«Что нужно делать для спасения отца Илиодора. Господи, спаси и помилуй его», – телеграфировал преосвященному Гермогену архимандрит Макарий (Гневушев ).

К ходатайствам царицынцев перед священноначалием присоединились две крупнейшие монархические организации – Союз Михаила Архангела и Союз русского народа (и Главный совет, и провинциальные отделы), а также отдельные монархические деятели.

Крайние правые открыто выражали недовольство действиями Св. Синода. «Русское знамя» напечатало такую заметку, что ему запретили развивать эту тему под угрозой ареста газеты. «Земщина» обвиняла священноначалие в «черством равнодушии». Пуришкевич от имени Союза Михаила Архангела возлагал на епископат ответственность за печальный исход обета о. Илиодора, призывая Синод «поступиться своим формальным правом для сохранения в наши тяжелые годы истинного светоча и подвижника православной веры, заслуги коего в пережитые нами лихие годы крамолы неисчислимы».

Впрочем, самые ярые сторонники о. Илиодора, настаивая на его оставлении в монастыре, готовы были согласиться на назначение ослушнику епитимьи.

Но у инока нашлись и противники. Саратовское дворянское депутатское собрание постановило командировать в Петербург депутацию с ходатайством об удалении о. Илиодора из Саратовской губ. Некий самарский крестьянин Сомов прислал Синоду донос на непотребства, будто бы происходящие в монастыре «исчадия ада Илиодора».

«Свет» в передовой статье призвал Синод к твердости, охарактеризовав прошлогоднюю его уступку о. Илиодору как «непростительную ошибку». «…да не осуществится исполненное беспримерной дерзости домогательство обезумевшего монаха!».

М. Любимов писал в «Голосе Москвы», что противостояние с монахом наносит ущерб престижу власти и последней следует прекратить эту «единственную в своем роде» картину. «Илиодору полезно было бы успокоиться в монастыре под епитимией, а у Синода, департамента полиции, губернаторов, жандармов и полицеймейстеров, надо думать, нашлись бы и более важные дела, чем организация союзной армии для похода на бунтующего монаха». Некий Spectator в кадетской «Речи», издававшейся Гессеном, нападал на иеромонаха за ослушание, чем вызвал иронический комментарий сотрудника «Нового времени»: «Мы не будем удивлены, если после такой статьи г. Гессен получит место товарища обер-прокурора Св. Синода и очутится помощником д-ра Лукьянова».

Обсудив дело в заседании 1.II, члены Св. Синода признали голодовку о. Илиодора не исповедническим подвигом, а покушением на самоубийство. «За неимением оснований к отмене» принятого 20.I решения поступившие ходатайства были проигнорированы или, на бюрократическом языке, приняты к сведению.

Днем ранее в Саратовскую епархию был командирован еп. Парфений для содействия преосвященному саратовскому в приведении о. Илиодора к повиновению церковной власти. Не возлагая на эту поездку больших надежд, митрополит Антоний заранее совещался с обер-прокурором о мерах, которые предстояло принять в случае неудачи. Большинство иерархов полагало, что положить предел царицынской голодовке следует силами местной администрации.

Однако светские власти не имели прямых рычагов воздействия на о. Илиодора, поскольку никаких государственных законов он не нарушил. Попытка полицмейстера убедить прихожан покинуть храм осталась тщетной. Администрация заняла выжидательную позицию. У стен монастыря дежурили полиция и казаки. 3.II в Царицын прибыли саратовские власти во главе с управляющим губернией П.М. Боярским. Из Москвы приехал вице-директор департамента полиции Н.П. Харламов. Кроме того, еще 2.II Государь решил командировать в Царицын для расследования флигель-адъютанта А.Н. Мандрыку: «Народ должен знать, что царю близки его горе и его радости». Вероятно, выбор пал на это лицо ввиду того, что его двоюродная сестра была игуменией Балашовского женского монастыря Саратовской епархии. В тот же день из Петербурга пришла таинственная телеграмма без подписи: «Будет от нас следователь, клеветникам присяга».

В монастыре полагали, что и преосвященный Парфений едет для расследования событий, поэтому сообщение о его командировке сочли «утешительными вестями». «С Божьей помощью один зуб уже сломан у врага», – будто бы сказал о. Илиодор.

К появлению высоких гостей надлежало мобилизовать все силы, и потому 2.II он дважды объявлял общий сбор богомольцев в храме – сначала к 6 часам вечера, затем к 7 часам утра следующего дня ввиду предстоящего «сражения».

Преосвященный Парфений успел добраться только до Саратова (2.II), где получил телеграмму от еп. Гермогена с просьбой предварительно приехать к нему в Сердобск и немедленно выехал туда.

Маленький городок, куда саратовский епископ перебрался из пустыни и где оставался на протяжении всего «великого царицынского дела», прогремел на всю Россию. Впоследствии еп. Гермоген даже писал о «сердобском стоянии».

Гостя ждали долгие уговоры. Владыка Гермоген попытался склонить его на свою сторону.

«3 февраля я прибыл в г. Сердобск, – докладывал еп. Парфений, – и из продолжительных бесед с преосвященным узнал, что ему не по сердцу было распоряжение Святейшего Синода, и он не обнаруживал готовности отпустить из своей епархии иеромонаха Илиодора. Сперва преосвященный предлагал мне отправиться в Царицын и убедиться, насколько полезна деятельность иеромонаха Илиодора, чтобы потом я мог засвидетельствовать об этом пред Святейшим Синодом в видах отмены состоявшегося о нем решения».

Однако еп. Парфений не поддавался на уговоры. Тогда преосвященный Гермоген вместо того, чтобы отпустить гостя в Царицын, вызвал (3.II) оттуда о. Илиодора, обнадеживая его, что от этой поездки зависит его оставление в Царицыне и что помощь Божия близка и нельзя ее презирать. В той же телеграмме владыка просил адресата оставить пост и подкрепиться пищей.

Вызов в Сердобск показался монастырским богомольцам подозрительным, и они пытались предостеречь своего пастыря: «не ездий, батюшка, вас обманывают». Но о. Илиодор не мог не довериться преосвященному Гермогену, которого любил и которым глубоко восхищался. Телеграмма к тому же показалась, да и была, «ласковой и молящей». Поэтому за обедней о. Илиодор, прочтя телеграмму молящимся, объявил, что выезжает первым поездом, а Сердобску ответил: «Выезжаю немедленно». Действительно, уже в 2 час. 45 мин. пополудни выехал московским поездом.

Отъезд прошел при огромном стечении народа – писали о 10 тыс. человек. Окружив сани, в которых ехал о. Илиодор, толпа прошла за ним до вокзала. Там иеромонаха встретили жандармы. «Не провожайте меня, у меня много своего народа, меня проводят», – сказал он им.

Стоя на перроне, толпа пела духовные песнопения и гимн. «Я уезжаю, дети, – обратился к ней о. Илиодор с площадки вагона. – Вы же ослабьте пост, в монастырь ходите только к службам, а всенощные моления прекратите, Господь нами умолен».

Уверенность в благополучном разрешении вопроса подкрепилась некоей телеграммой, полученной непосредственно перед отъездом. «У меня уже есть доказательства того, что у врага сломлены зубы, перебито правое крыло и осталось добить только левое. Сейчас только я получил телеграмму, в ней говорится о наших врагах, и вот пусть рассеются даже и листочки с этими известиями по ветру». При этих словах о. Илиодор разорвал загадочную телеграмму и выбросил ее клочки.

Взволнованные приверженцы получили две гарантии возвращения своего пастыря – во-первых, его крестильный крестик, а во-вторых, слово о. Михаила Егорова.

Земляк и школьный товарищ о. Илиодора, о. Михаил по его просьбе недавно был принят в клир Саратовской епархии и назначен вторым священником строящейся церкви Французского завода возле Царицына. Когда же друг попал в беду, о. Михаил примчался его выручать, став одним из главных персонажей дальнейшей истории. Сейчас он решил сопровождать о. Илиодора, пообещав толпе, что без него живым не вернется.

Итак, победа казалась близкой. О. Михаил потом рассказывал, что «о. Илиодор, будучи в хорошем настроении духа, всю дорогу строил планы об улучшении и совершенствовании монастыря», в частности об устройстве пещер-катакомб.