Чужие сны

Не журналист, отметил про себя Денис. Ни бейджика, ни наглости во взгляде. Читатель. Будем надеяться, благодарный.

– Скажите, Денис Николаевич, считаете ли вы, что писатель в некотором смысле является не только зеркалом, отражающим реальность, но и…

Гладковолосый поискал слово и внезапно, словно досадуя, что мысль высказана недостаточно четко, щелкнул сухими длинными пальцами. Щелчок этот произвел на публику странное воздействие – улей умолк, люди невольно повернулись к говорившему.

– …но и, – повторил тот, – творцом этой самой реальности?

– Простите? – переспросил Давыдов. – В каком смысле – творцом? Для читателей?

– Нет, нет! Что вы! – возразил человек и снова дернул шеей.

Никакого тугого воротника на нем не было – свободная водолазка, спортивный пиджак.

– С читателями как раз все понятно! Я говорю о настоящей реальности. Сегодня на сегодня. Думаете ли вы, что ваши книги, ваши мысли, ваши слова меняют мир, в котором вы живете? Мы все живем?

– Ну… – протянул Давыдов, пытаясь понять, о чем именно спросил у него гладковолосый. – Каждый писатель… Он, конечно… В долговременной перспективе каждая мало-мальски талантливо написанная книга оказывает влияние на людей, события, а значит, оказывает влияние на мир…

– Это слишком общо, – сказал мужчина и улыбнулся.

Если судить по улыбке (а Давыдов в улыбках разбирался – эта была свысока), гладковолосый знал ответ на заданный вопрос.

Странный тип.

Давыдов пожал плечами.

– Рад бы ответить конкретнее, но не могу. Писатель – не демиург. Писатель – точно такой же человек, как все остальные.

Мужчина покачал головой.

– Не совсем.

– Поверьте мне, – сказал Денис, прикладывая руки к сердцу. – Точно такой. Из плоти и крови. С такими же заботами. С такими же горестями и радостями. Может быть, более ранимый, самолюбивый, тщеславный, завистливый, но это не коренные отличия. Все люди такие в большей или меньшей степени. Мы так же болеем, так же страдаем, так же любим. Более того, в те минуты, когда мы не скрипим пером или не стучим по клавиатуре компьютера, мы вовсе ничем не отличаемся от любого сидящего в этом зале. Писать книги – это просто такая работа. Писатель пишет буквы на бумаге, издатель эти буквы продает – вот и все. Чистая коммерция, как модно теперь говорить…

Гладковолосый снова покачал головой.

Улыбки на его лице уже не было.

– Все значительно сложнее, Денис Николаевич. Все значительно сложнее.

Давыдов нашел глазами супругу – Карина хмурилась, внимательно разглядывая гостя. Как ни странно, все на стенде прислушивались к словам этого незнакомца с сухим, словно вырезанным из светлой древесины, лицом.

Даже эта сволочь Кротов.

Вот он сидит и скалится… Ждет, пока все закончится, чтобы написать несколько колких, полных сарказма и неприязни фраз в своей колонке.

Давыдов повернулся к гладковолосому, но того уже не было рядом со стендом – наверное, нашел себе собеседника поинтереснее.

– Ну-с, – сказал Давыдов, почему-то испытывая облегчение, словно после только что счастливо миновавшей опасности, – давайте приступим! За почерк – простите ради Бога! Не поверите, я совершенно отвык писать рукой! Право же, я не кокетничаю…

Он снял колпачок со старинной паркеровской ручки, подаренной ему отцом на тридцатилетие.

Борт аэробуса А-320. Рейс № 322, Нью-Йорк – Аруба

Карина дремала, положив голову на плечо Денису. Ровно гудели турбины. Давыдов посмотрел в иллюминатор: на краю крыла подмигивал тьме огонек. Маленькая добрая фея – хранительница путешественников и самолетов (он усмехнулся: пусть кто-то скажет, что профессия не определяет образ мысли или образ мысли – профессию!), сидя на обледеневшем дюрале, курила трубку, набитую ароматными травами. Жестокий воздушный поток не мог сбросить ее с крыла, как ни пытался, она не обращала на него внимания. Он лишь играл с ее волосами и раздувал уголек, тлеющий в резной трубочной чашке, – это его отблеск Давыдов видел в иллюминаторе.

Денис всмотрелся в пульсирующую за толстым стеклом темноту, словно силился разглядеть девочку, примостившуюся на краю бездны.

Нет никакой девочки, и никогда не было. Есть проклятое писательское воображение.

Образы. Запахи. Звуки.

Прав был гладковолосый с выставки, прав! Все не как у людей. Лезут же в голову разные глупости, будто бы это он – известный писатель Денис Давыдов – раскурил трубку с ароматными травами. За бортом минус пятьдесят, скорость пятьсот миль в час. Какое крыло? Да у мамонта сопли бы замерзли!

Самолетная фея. Фея-хранительница. Надо же…

Денис едва коснулся губами волос жены, вдохнул слабый аромат ее духов и легкий запах витающего вокруг сна. Карина дремала. Счастливая! Давыдов плохо спал в самолетах, даже в бизнес-классе. Так и не научился за многие часы перелетов, – каждый раз мучился и ругался шепотом.

Ну, ничего, ничего! Будет время и отоспаться.

Десять дней тропиков. Десять дней у океана вдвоем с Кариной. Он снова закрыл глаза и оперся затылком на широкий подголовник.

Длинный, длинный день…

Писатели – такие же люди, как и все остальные, только чуть сумасшедшее, но и писатели устают.

Хорошо, что не пришлось делать стыковку в день прилета.

В аэропорту Кеннеди никогда не знаешь, как пройдешь паспортный контроль: как-то Денис с Кариной простояли в очереди почти два с половиной часа и опоздали на рейс в Лос-Анджелес. Поэтому было принято решение не устраивать гонок, и Мартин не только заказал им номер в отеле «Томпсон», что возле Центрального парка, но сам лично встретил в зале прилета и отвез на Манхеттен.

Господин Мартин Рич давно уже был не просто литературным агентом, представляющим интересы экзотического писателя в США, а другом, насколько может быть другом человек, получающий тридцатипроцентное отчисление с гонорара за каждую изданную книгу.

Несмотря на джет-лаг, лежавший на веках тяжким грузом, Давыдовы поужинали вместе с ним в прекрасном французском ресторанчике на углу 47-й и 7-й. И к 22-м по местному времени, сытые и довольные, рухнули в свою постель размера «кинг-сайз», не думая ни о любви, ни о прекрасном виде на Центральный парк, открывавшемся из окон. После трансатлантического перелета и двух бутылок красного бургундского можно и нужно думать исключительно о сне.

На полу остались валяться мокрые полотенца, неразобранные чемоданы (а зачем их разбирать, если завтра снова в путь?) скалились открытыми крышками, через не задернутые до конца шторы в комнату сочились дрожащие неоновые огни Большого Яблока. Город гудел за окнами низким, тяжелым басом блюзмена. Вокруг памятника Колумбу в бесконечном хороводе крутились светляки фар, оранжевым горели гребешки на крышах таксомоторов, вскрикивали клаксоны. Ист-Сайд полыхал огнями на другой стороне Центрального парка, а они спали без задних ног, как и положено путешественникам, пролетевшим полмира.

Мартин, корректный и элегантный до невозможности, приехал вовремя – как раз к позднему завтраку, когда Давыдовы успели не только привести себя в порядок, но и заняться любовью, и снова привести себя в порядок. Это было традицией – начинать первый день путешествия с любви, и им обоим нравилась такая традиция.

После завтрака и неторопливой беседы о контракте с бразильским издательством (Рич вел свою линию ненавязчиво, но очень настойчиво, ведь Бразилия – огромный рынок, и тут очень важно не прогадать!) они втроем прогулялись к Земляничной поляне, посидели у озера.

День был прекрасным, не холодным, а нежно прохладным – в ветерке, заблудившемся между небоскребами, чувствовалось дыхание надвигающейся осени, но листву еще не окончательно выкрасило в багрянец, деревья щеголяли и зеленым, и желтым, и красным. До холодных ноябрьских дождей оставалась целая вечность – несколько недель восхитительного бабьего лета.

К Нью-Йорку нельзя относиться равнодушно.

Его можно только любить или ненавидеть.

Давыдовы его любили, поэтому минуты летели незаметно. День канул в лету за разговорами и прогулками, словно и не было его совсем.

Мартин лично отвез их в аэропорт.