Басад

Тут для российских читателей необходимо небольшое пояснение. В Израиле понятие какого-либо дресс-кода практически отсутствует. Как мужчины, так и женщины преимущественно шастают в чем попало. Вдобавок большую часть года здесь такая жара, что основной вопрос не в том, как бы получше одеться, а в том, как бы раздеться, сохраняя отдаленное подобие приличия.

Однако при этом, по абсолютно неясной причине, обувать сандалии поверх носков здесь совсем не комильфо. С точки зрения местного этикета, выйти на улицу в сандалиях с носками… это как… не знаю даже, с чем сравнить, допустим, явиться на светский раут в семейных трусах.

Так вот, по приезде, пока остальные новые репатрианты в растерянности хлопали ушами, мой папа в сандалиях и носках – то есть в абсолютно несуразном для здешних широт виде этакого почтальона Печкина (чего ни он, ни мы тогда не понимали), и для полноты образа примерно с такой же, как в том мультфильме, советской сумкой на боку… Мой папа, в чужой стране, не зная языка, и вооруженный лишь туристическим разговорником да набором выразительных жестов, ринулся в битву на ниве трудоустройства.

Обошел пешком пол-Иерусалима, нашел работу по специальности в солидной конторе, но на этом не остановился, а, боюсь даже представить какой именно пантомимой, впарил им, что вместо него будет работать его приятель – хороший специалист, но далеко не такой пробивной и не способный на подобные подвиги. Затем мой неутомимый отец обошел оставшиеся полгорода и добыл место уже для себя.

И вот мой папа, самых лучших правил, без страха, упрека и иных полезных качеств, молчит в трубку и не знает, что сказать. И это молчание настолько насыщено, даже переполнено…

– Пап, алле, что случилось? Хватит меня пугать.

И тут мой отец совершенно несвойственным ему деревянным голосом зачитывает уведомление от Министерства внутренних дел, извещающее моих родителей о том, что их старший сын – то бишь я – скончался на прошлой неделе.

Уж не знаю, что происходило с папой до и во время этого звонка; как я уже говорил, душевные переживания моего отца – тайна за семью печатями, но сперва я разражаюсь диким гоготом. Сквозь хохот прорезается мысль: не то чтобы это вовсе не произойдет, но МВД уж как-то слишком предвосхищает события. Правда, озвучивать это наблюдение родителю, звонящему убедиться, что его непутевый сынок еще обитает среди живых, было не вполне уместно.

Вдруг я ловлю себя на том, что панически ощупываю собственное тело. Пробегаю пересохшим языком по зубам. Тело, как тело. Бренное, конечно, но еще вполне живое.

Волна липкого страха схлынула, и я вспоминаю, как недавно перечитывал “Письмовник” Шишкина. Когда мне плохо, я забываюсь в пространстве любимых книг. У Шишкина стажер на практике в больнице, дожидаясь, пока отдаст концы сбитый машиной бомж, курит на улице и спрашивает себя: зачем нужен этот старик? А потом написано: “Теперь все хорошо. Ничего не болит, никто не гонит. И вот так мыл его и разговаривал. Не знаю, помогло ли это ему в смерти, но мне это очень помогло жить”.

Меня тогда тронули две вещи. Во-первых, я понял, когда настанет то самое многажды обещанное “все хорошо”. Меня всегда коробило, что это утешение на все случаи жизни, сплошь лживо и фальшиво, и почему, собственно?.. Да, вероятно, потому, что мы так и не нашли ничего лучшего. Я подумал, что, следуя этой логике, и у меня тоже “все будет хорошо”, жаль только, к тому моменту уже не станет самого меня. А не понял я вот что: почему и чем это помогает жить? Осознанием того, что череда сумбурных и зачастую травматичных происшествий когда-то, и не так чтобы не скоро, закончится?

– Не пугайся, пап, – говорю я, кое-как выкарабкавшись из каскада противоречивых переживаний. – Я жив, очень даже жив. – И, помолчав, через силу добавляю: – Все будет хорошо. А… кстати, ты это… только не выбрасывай. Хочу сохранить на память.

На этом заканчивается разговор с отцом, и вскоре письмо от МВД занимает достойное место рядом с ручкой и уведомлением об изгнании из рая. А у меня пока еще не все хорошо. Зато и не скучно. Кроме того, в свете “похоронки”, извещающей о моей безвременной гибели в борьбе с академической системой, сакральный артефакт – ручка Montblanc – приобретает новое измерение абсурда. Если в эпилоге можно было говорить об абсурде в квадрате, так как я не лучший и не аспирант, то теперь мы имеем абсурд в кубе. Как ни странно, никого в институте не смутило, что получать приз прибыл “новопреставившийся” “покойник”.

И этот кубический абсурд… эта кумулятивная совокупность мировой бредятины, которую не вместить и не объять, далеко не ограничивается академической средой или даже отдельно взятым государством.

Так что хорошо еще отнюдь не все. Но и далеко не все плохо. Черновик романа почти готов. Остается заполнить пробелы, отшлифовать и скроить из набросков последний фрагмент, который истинным адептам постулата “все будет хорошо” не стоит даже открывать, и рекомендуется, не искушая судьбу, благополучно отложить книгу в конце этого рассказа.

Однако, несмотря ни на что, ручка Montblanc, ждущая своего часа за стеклом серванта, помогает мне писать. И это помогает жить.

Жить вопреки или, наоборот, благодаря заверению МВД о том, что уроженец Санкт-Петербурга Ян Росс – кавалер ручки Montblanc – “верный присяге, проявив героизм и мужество”, пал в неравном бою за безымянную наночастицу.

Лекция о страдании и счастье для юных физиков

– Для начала определимся с терминологией. Счастье, – я вывел на доске слово “счастье”. – Что же такое счастье?

Аудитория загалдела, на лицах проступили очень разные выражения: от растерянности и недоумения до самодовольных ухмылок тех, кто полагали, что уж точно знают ответ, но высказывать его во всеуслышание – ниже их достоинства.

Выдав несколько банальностей, студенты призадумались и уткнулись в мобильники, предпочитая блеснуть искрами чужого гения, почерпнутыми из сетевого пространства, чем откровенничать, рискуя поставить себя в неловкое положение.

– Счастье – это когда предыдущий пиздец уже закончился, а следующий еще не начался, – выдал самоуверенный белобрысый паренек с челкой немецкого подростка.

Все одобрительно загоготали.

– Кхм… в общем-то, да. Вопрос только в том, что есть пиздец, и откуда он берется. Я даже не рассчитывал так сразу… Впрочем, мы забегаем вперед.

– Счастье – это когда тебя понимают, – зардевшись, пропищала прилежная ученица, привычно занявшая место в первом ряду, – большое счастье – это когда тебя любят, а настоящее счастье – это когда любишь ты.

– Ох, это, конечно, очень… очень романтично, но… любовь такая сложная штука, столько всего намешано… что, как ни крути, она не тождественна счастью. Даже если в любви и можно обрести счастье, любовь счастьем не исчерпывается. И наоборот – счастье не исчерпывается любовью. Особенно безответной любовью, которая по этой классификации тоже является наивысшим счастьем. Но не будем углубляться в дебри. Тем более, при всем уважении к… А кто это сказал?

– Конфуций, – созналась она.

– Спасибо,.. эм, при всем уважении к Конфуцию, – я ненадолго задумался, – подозреваю, что он не пытался сформулировать определение счастья, а сопоставлял дружбу и разные типы любви… Тут понятие “счастье” используется как некое мерило, шкала для сравнения.

– Счастье – это когда у тебя есть большая, дружная, заботливая, любящая семья в другом городе, – раздалось с заднего ряда.

Эта реплика была тоже встречена благосклонными ухмылками, но уже не так единодушно.

– М-м… То есть счастье – это свобода от семейных обязательств? Как-то мы не в ту степь, – я невольно усмехнулся, – хотя это не лишено юмора. – Судя по насупленным выражениям лиц женской половины класса, мой комплимент этому изречению пришелся им не по душе. И чтобы не рассеивать внимание на побочные темы, я поспешил добавить: – Я, естественно, не пропагандирую супружескую неверность.

– Ум, несомненно, первое условие для счастья, – объявил серьезный русский тип с явными задатками карьериста. И веско припечатал: – Софокл.

– Ну,.. Софокл тот еще фантазер, – рассмеялся я. – Это у него, возможно, счастье от ума, а у обычных людей от ума преимущественно горе. “Умножающий знания – умножает скорбь” и все вот это.

– Допустим, тогда так: счастье – это хорошее здоровье и плохая память, – не сдавался будущий карьерист.

Он вечно норовил первым и не спросясь встрять с ответами и уточнениями лишь затем, чтобы нарциссически насладиться эхом своего голоса, звенящим в стенах аудитории. Он действительно умный и способный, и если бы не эта манера, цены бы ему не было.

– Да, подкупает лаконичностью, но… я собирался об этом позже, но раз уж… эм… Вопреки расхожему мнению, здоровье редко влияет на степень… или уровень счастья. Когда речь идет о заболевании, при котором состояние неуклонно ухудшается, и пациент не успевает оправиться от новых ударов судьбы, – тогда да, безусловно, влияет. А в случае пусть даже серьезной, но не прогрессирующей болезни, через пару лет большинство людей возвращается в свой привычный спектр счастья-несчастья. Вовсе не интуитивно, но есть научные исследования.

– Короче, – не унимался карьерист, – вы собираетесь сообщить нам, что же такое, по-вашему, счастье?

– Короче? Я же не впариваю вам ультимативный рецепт “как стать счастливым за пятнадцать минут”. И вообще…

– Happiness is just a state of mind,[53 - Happiness is just a state of mind (англ.) – Счастье – это лишь состояние ума.] – флегматично пробурчал кто-то.

– Вот, очень точно! – Я воодушевился. Это было не только точно, но и своевременно, так как спасло настырного карьериста от взбучки, на которую он, по обыкновению, напрашивался. – Очень точно, но само по себе ничего не объясняет. Кроме того, так можно высказаться практически о чем угодно. Давайте попробуем.

– Корова – это лишь состояние ума, – мгновенно прилетело откуда-то слева. Непонятно как тут возникла эта корова, никаких коров в обозримом пространстве не наблюдалось.

– Курица – лишь состояние ума, – белобрысый с немецкой челкой многозначительно покосился на отличницу с первой ряда.

Все радостно загоготали. Я укоризненно взглянул на этого хохмача.

– Физика – лишь состояние…

– Страна Израиль – лишь состояние ума.

И тут все загалдели наперебой:

– Небо, дерево – лишь состояние ума…

– Ага, – съязвил веснушчатый и худощавый, покосившись на того, который заикнулся про дерево, – особенно, если это дуб.

– Бред… – вздохнула смешливая девушка с утиным носом.

– Бред – это лишь состояние ума! – подхватил веснушчатый.