Басад

– Выбрал, выгнал, наградил! Прям, Юлий, мать его, Цезарь, – злорадно усмехаюсь, выжимая педаль газа. – Или этот, как его… Тарас Бульба выискался. “Я тебя наградил, я тебя и турну”. Это ж надо… “посмертное” награждение.

Воистину, правая рука не ведает, что делает левая. Вообще-то в этой идиоме подразумеваются люди, состоящие в разных отделах одной организации и работающие под общей крышей. Но в нашем случае речь не просто об одном и том же человеке; полагаю, он подписал мое награждение той же рукой, которой пару месяцев назад подписывал мое отлучение.

Полячка Дина, которая, если помните, по образованию психиатр, и знает, о чем говорит, предположила, что у него раздвоение личности. Полушария друг с другом поссорились и теперь не общаются. В конце концов, вряд ли за последние месяцы он выгнал больше одного аспиранта – не так уж огромен институт, и на стипендию Азриэли он выбрал тоже одного меня. И не совсем ясно, как ему это нигде не мешает.

По прибытии я оправил парадную рубашку, сконструировал подобающую мину и торжественно явился в святая святых – кабинет, куда меня так старательно не допускали. Ректора на месте не оказалось, и я не удостоился чести пожать его могучую длань, способную вершить столь немыслимые в своей несовместимости деяния. Футляр с этой гребаной ручкой вручала Госпожа Инквизиция, прошипев при этом нечто угрожающее насчет того, что все же стоило бы пожаловаться моему научному руководителю.

Вернувшись домой, я накатал Ректору очередное письмо. Поблагодарил за ручку, приложил уведомление о моем отчислении, извещение о моем же награждении, и в который раз попросил о встрече. Общий смысл аргументации сводился к следующему: взгляните, пожалуйста, не кажется ли вам, что здесь что-то не так? Может, все же разберемся?

Стоит ли упоминать, что это послание, как и предшествующие, было проигнорировано. Ну, разве что Ректор с досады показательно колесовал Госпожу Инквизицию за попустительство и халатность – в том смысле, что по ее недосмотру, а уж, конечно, никак не по его собственной вине, столь “изысканная” и “роскошная” ручка досталась такому негоднику, как я.

На этом общение с институтом закончилось. Не дождавшись ответа, я водрузил футляр с ручкой Montblanc – квинтэссенцией вселенского абсурда, венцом череды моих блестящих неудач – в сервант, где он обрел достойное место под уведомлением об изгнании из рая.

* * *

Доктором наук, по видимости, мне уже не стать. Зато теперь у меня есть ручка, самая сюрреалистичная ручка на свете. Она покоится за стеклом серванта, внутри кожаного футляра с элегантным тиснением золотых иероглифов, и терпеливо ждет своего часа. Этим пером я намерен ставить автографы на моих будущих литературных шедеврах.

Остаются сущие пустяки: научиться творить шедевры да разобраться, как подписывать электронные книги насквозь материальным письменным прибором. Хотя, должно быть, для столь диковинного артефакта подобные мелочи не помеха.

THE END

Соседка

Он сглотнул слюну, ощутив сквозь сумбур из обрывков сна и подъемной мути хорошо знакомый металлический привкус. Десны кровоточили. Поморщившись и прикрыв глаза, он ухмыльнулся, здороваясь со старым недругом. Иштван давно заметил, что уже в первом столкновении с новым днем – в этом испитии собственной крови – присутствует напоминание о смерти. “И человек сразу принимается чистить зубы, как бы вступает в противостояние, бросает вызов этой самой смерти, или… или хотя бы старается отвлечься”, – думал он, глядя как остатки зубной пасты нехотя выползают из мятого тюбика.

Странно, человечеству удалось каким-то чудом договориться и сойтись на этом первом, всеми принятом форпосте обороны – зубы. На него вдруг нахлынуло чувство сострадания при виде жалкой, и потому особенно трогательной попытки сберечь хоть что-то в заведомо обреченной, безнадежной борьбе. Оно сближало его с другими людьми, дарило скорбное, но теплое ощущение братства в горе. Иштван был уже почти готов всех простить и обнять, но когда он надолго зацикливался на таких мыслях, ему становилось противно.

Иштван прополоскал рот, окинул взглядом отражение в зеркале и отправился одеваться. По утрам, пока новый день едва теплился первыми лучами, возникало чувство некой надежды, радостного предвкушения, словно отголоски полузабытой мелодии из далекого детства. Но Иштван просыпался поздно, и ему редко удавалось застать это призрачное ощущение, пока оно не растворилось в дневной суете и обыденности.

Одевшись, Иштван нацепил темные очки и вышел. Было жарко. Зной и духота навалились сразу за дверью. Он скатился по лестнице, прошел через заботливо ухоженный садик и спустился на улицу. У каменной ограды в тени раскидистого дерева стояла соседка с верхнего этажа. Ей было за шестьдесят, звали ее Дина, и у нее не было ни мужа, ни детей, ни какого-либо определенного занятия. Она была толстая, задорная, с красными короткими волосами, вечно носила странные мешковатые одеяния и большие яркие украшения.

– О-о-о, доброе утро, – акцентируя слово “утро”, пропела соседка. – Ба! Ваше сиятельство соизволило-таки проснуться? Не рано ли? Всего два часа дня, – продолжала она с ликующей интонацией. – Кстати, ты вообще собираешься внести платеж за уборку подъезда? Полгода уже! Совесть у тебя есть, стервец ты этакий?

Как, интересно, соотносится понятие совести с уборкой подъезда? – подумал он и машинально поправил ее вслух:

– Кхм, пять. Пять месяцев, если быть совсем точным.

– А скажите, пожалуйста, с какой радости в четыре утра ни в чем не повинные горожане удостоились чести вкушать великую музыку Иоганна Себастьяна?

– Гендель, это Гендель. Фридрих Георгович. А ты нарочно встала на солнцепеке поговорить с прохожими о классической музыке?

– Нет, я жду! И не воображай себе, не встречи с тобой или с твоим Генделем, – широким жестом Дина отмахнулась от аудиенций и с великим композитором, и с героем нашего рассказа. – Такси жду. Уже двадцать минут тут загораю, а его все нет.

– И куда ж ты намылилась?

– К ветеринару, – она кивнула на пластиковую клетку, бережно спрятанную в тени ограды.

Дина постоянно твердила, что ненавидит людей, но по сути была добра и отзывчива, несмотря на вечную язвительность. Кроме ухода за садом, она опекала местных котов. Два раза в день Дина спускалась во двор с огромной миской подозрительно пахнущей смеси, и на этот праздник желудка сбегались десятки котов и кошек с ближайших окрестностей. А отдельные представители круглосуточно несли посменный караул у подъезда, растянувшись на прохладных камнях лестницы или нежась на солнышке в саду.

– Ты теперь лечишь у ветеринаров уличных котов?

– Никто другой ведь этого делать не станет. Мне – благополучно выжившей из ума пенсионерке – уже можно.

– Ну,.. раз так – поехали. Подвезу.

Она грузно втиснулась со своей клеткой в его старую машину. “Человек и кошка плачут у окошка, серый дождик каплет прямо на стекло…”[51 - “Человек и кошка” – группа “Ноль”, альбом “Песня о безответной любви к Родине”.] – вспомнилась Иштвану когда-то любимая песня. Дина долго пристраивала злополучную ношу на заднем сиденье, затем уселась и придирчиво осмотрела захламленный салон. Потом протянула руку, сняла веточку, приставшую к майке у него на плече, опустила окно и аккуратно выбросила ее на улицу. Многозначительно помолчав, она потребовала:

– Но ты должен сразу пообещать ехать медленно, – Дина пристегнулась и тщательно расправила пояс безопасности. – Я не переношу быстрой езды.

Дождавшись окончания очередного театрального акта, он завел двигатель и включил кондиционер.

– Курить можно? – спросила она, как только машина тронулась.

– Можно-можно, – пожал плечами Иштван. – Тебе все можно.

Дина закурила и произнесла вкрадчивым тоном, будто продолжая давний разговор:

– А где же невеста нашего принца?

– Невеста… невеста…

Мало ей кота, нет, надо еще и меня пилить, – подумал он.

– Не возбуждают меня белые платья. Да и какие тут принцессы, ты кругом посмотри.

Они остановились на шумном перекрестке. В людском потоке к пешеходному переходу приближалась молодая крашеная блондинка. Она тянула за руку девочку в смешном салатовом платьице. Девочка упиралась. Резко дернув, мать развернула ее к себе и бросила пару слов, скупо жестикулируя. Дочка насупилась, отвернулась и положила руки на парапет. Блондинка сняла солнечные очки и принялась их протирать. Зажегся зеленый свет, пешеходы засуетились и, обтекая машины, хлынули на переход. Мать продолжала рассеянно протирать очки, дочь самозабвенно пинала носком сандалии железный парапет.

“Самозабвение, – думал он, – самозабвение, или нет, тут что-то другое…” Сзади раздался резкий гудок, Иштван очнулся и увидел, что свет уже сменился, машины тронулись, и за ними образовалась длинная очередь. Спохватившись, он вогнал передачу и выжал газ. Дина тоже пришла в себя, заворочалась и потянулась к клетке.

– Я же просила ехать медленно! Где ты вообще взял такую развалюху?

Он покосился на нее и выразительно вздохнул. Машину тряхнуло на выбоине, и соседка врезала Иштвану клеткой по голове. Кот издал страдальческий мяв и затих. Дина продолжала ерзать и угомонилась, лишь когда после нескольких неуклюжих попыток ей наконец удалось перетащить драгоценную поклажу к себе. Водрузив ее на колени, Дина тоже наигранно вздохнула, передразнивая Иштвана, и победоносно вымолвила:

– Действительно, к чему разговаривать с сумасшедшей брюзгливой старухой?!

Она задумалась, и остаток пути прошел в тишине. Вскоре они приехали. Из щели запертой двери торчала записка. Выдернув ее, Дина объявила, что ветеринар отлучился, и попросила подождать вместе с ней. Иштван пристроился на краю чахлой клумбы, прислонился спиной к стене дома и закурил, посматривая сквозь полуприкрытые веки на Дину, которая монументально встала напротив входа в клинику. Вся ее поза подчеркивала утрированное нетерпение. Загодя предвкушая скорую расправу, она была явно рада тому, что приходится ждать.

Ветеринар явился минут через двадцать.

– Где это черти носят нашего ученого эскулапа? – процедила Дина, смакуя каждое слово и с трудом сдерживаясь, чтобы не выплеснуть в один присест все накопленное за время ожидания.

– Добрый день, – приветливо откликнулся ветеринар. – Дина, пожалуйста, проходите.

– Сколько можно шляться где ни попадя?! Здесь не только кот, я сама скоро окочурюсь от этой жары, – Дина гулко пригвоздила к столу записку. – Могли бы хоть воды предложить пожилой даме!

– Кто окочурится? Дина, прошу, присаживайтесь, – ветеринар улыбнулся и поставил перед ними два запотевших пластиковых стаканчика.

– Конечно, окочурится! И без вашего ветеринарного диплома видно.