Басад

Я расхохотался. Получилось действительно смешно.

– Это мой стиль! – гордо провозгласил я.

– Это не… Это не стиль. Это… как тебе сказать…

Он произнес это так выразительно, что я снова рассмеялся. Продолжать спор было бессмысленно. Но остановиться я, естественно, не смог.

– Есть принципы стилистики, – втолковывал мне Господин Редактор. – Вящий – устаревшее слово. Если бы ты хотел подчеркнуть некую особенность, скажем… “Он ходит с тростью, в цилиндре и с болонкой на поводке…” – тогда мог бы быть уместен какой-то “вящий”.

Я сопротивлялся. Спорил. Поначалу я так судорожно цеплялся за каждое слово, будто у меня отбирают роман, или текст без этого слова рассыпется. Признаться, я был не подарок. Да что там, абсолютно невыносим, и превзошел сам себя в ослиной упертости. А Редактору в тот раз пришлось громить меня еще довольно долго.

– Как вообще?.. Не понимаю, где ты такое нарыл? У тебя же куда не ткни – все “вящее”.

Начиная писать, я экспериментировал – выдумывал множество теорий и применял к месту и не к месту. Одна из них гласила, что текст – это в каком-то смысле просто набор слов. И если расцветить его как можно большим количеством красивых, витиеватых и необычных словечек и выражений, это уже само по себе будет интересно и впечатляюще.

“Почему бы не использовать в полную силу возможности языка? Или как минимум в меру моих сил…” – задал я себе вопрос и, не найдя веских контраргументов, взял эту тактику на вооружение.

В дело шло все, что подворачивалось под руку: книжные, высокопарные и устаревшие выражения – я употреблял для подчеркивания гротескности или утрирования; канцеляризмы – для оттенения офисного абсурда; неологизмы, разговорную и жаргонную лексику – для разнообразия и той самой клоунады. Смешав это добро как можно более причудливо, я громоздил из него длиннющие сложносочиненные и сложноподчиненные предложения.

Всякий раз, услышав или вычитав где-нибудь лакомое словечко, я бросал все и пыжился, и тужился втиснуть его в роман. Если сразу не удавалось – заносил в отдельный файл и при случае возобновлял эти титанические усилия. Иногда получалось неплохо, иногда это были попытки впихнуть… напрашивается – “невпихуемое”, не в пику Господину Редактору, просто выражение емкое. Однако, как я теперь понимаю, именно такого рода стремления подчас порождали откровенно дикие словесные конструкции.

Кроме того, я чрезмерно увлекался словотворением, сращивая из разных корней, суффиксов и префиксов диковинные буквообразования, и лепил из обломков существующих фразеологизмов каких-то мутантов собственного производства.

Так и подмывает, в память о добрых временах, нагромоздить ему и тут подобных “перлов”. Вы не против?

Ладно, шутки в сторону. Господин Редактор – ярый поборник канонических форм – неустанно охотился за моими стилистическими гибридами и буквонедоразумениями, потрясая толковыми словарями и ссылаясь на лингвистические авторитеты. А я оголтело бросался на защиту каждого детища моей воспаленной фантазии и тоже стал брать на вооружение компетентные источники.

Я приводил бесчисленные примеры того, как известные писатели, взять хотя бы Платонова или Хлебникова, скручивали слова и образы в бараний рог. Редактор поглядывал на меня с укором, вероятно, подразумевая, что до Хлебникова, и уж тем более до Платонова, мне пока далеко. Тогда я еще не выдумал фокус чуть что заявлять: “Во всем виноват Аствацатуров”, и жить было гораздо сложнее. Ох,.. вы же еще не в курсе, при чем тут Андрей Аствацатуров… Ну, пока просто запомните это имя, а скоро я поведаю вам, почему именно он во всем виноват.

Так вот, до Платонова – далеко, отбояриваться Аствацатуровым я еще не научился, зато где-то к середине редактуры мне посчастливилось наткнуться у Алексея Толстого на фразу “У него стало тошно в ногах” и загадочное слововычетание “огненные вопли”, втиснутое в еще более нелепое предложение[36 - “Торопливым любовникам, выскочившим на часок из кипящего Парижа, ослепленным огненными воплями Эйфелевой башни, было не до шелеста листьев, не до любви” – “Гиперболоид инженера Гарина”, Алексей Толстой.]. Теперь-то я ужучу этого Редактора, – воодушевился я и, как последний козырь, принялся утверждать, что если у признанного классика могло стать тошно в ногах, то писать позволительно уже вообще что угодно и как угодно.

Я апеллировал и к другим известным авторам. И даже заметил за собой, что, читая книги, невольно выискиваю прецеденты для нестандартного использования слов и оборотов. Я заготавливал боеприпасы и собирал “коалицию” литераторов, при помощи которых намеревался отбиваться от Редактора на следующей встрече.

– Почему нельзя испытывать на прочность русский язык?! – патетически восклицал я. – Он же велик, могуч и вряд ли развалится.

– Он-то не развалится, – устало вздыхал Редактор, – развалиться может только твой… кхм… нероман. И не стоит испытывать читательское терпение. Тем более, часть из них неплохо знает этот самый русский язык.

Конечно, всегда непросто выслушивать критику. Особенно на свой первый серьезный текст и в таких объемах. У количества замечаний, как бы они ни были справедливы, есть кумулятивный эффект. С одной стороны, я не мог дождаться, когда Господин Редактор соизволит закончить вычитку очередной главы, а с другой – боялся туда заглядывать.

И тут, когда от обилия придирок у меня начал заходить ум за разум, я вдруг обнаруживаю в истерзанной Редактором главе фразу с примечанием “красиво”. Это ошарашило меня похлеще всей предыдущей критики. “Так-с, – подумал я. – Интересно… Если только на данном этапе выясняется, что в арсенале Редактора есть и такая ремарка, значит… как бы это помягче… Получается, что в первых пятидесяти страницах ни одного красивого предложения не нашлось?”

Помню, еще какое-то время я, затаив дыхание, перелистывал новые исправления в надежде вновь удостоиться поощрения Редактора. Не ручаюсь, но, вроде, такой сюрприз больше не повторялся.

Тем временем охота на стилистические гибриды продолжалась. За некоторые абзацы шли изнуряющие кровопролитные бои. Батальоны смертников, ковровые бомбардировки, заградотряды… Братские могилы пополнялись трупами безжалостно вырезанных из текста уродцев – “плодами моих потуг на внесение собственной лепты в изящную словесность”. Примерно от таких высокоштильных пассажей вперемешку с неологизмами особенно корежило Господина Редактора.

– Так получше? – сдаваясь после очередной стычки, я, наконец, отступался от какого-нибудь особо заковыристого порождения моей буйной фантазии и соглашался заменить его на нечто более конвенциональное и удобоваримое.

– Ты же знаешь, я бы…

– Знаю-знаю, ты бы тут полтекста вырезал. Но в условиях…

– Приближенных к боевым?

– Ага, максимально приближенных!

– Ладно, пусть будет так. Но я бы еще убрал…

Постепенно мы учились лучше понимать друг друга и все меньше сражались за каждую запятую. Наша совместная работа качественно преображалась, вырабатывалось взаимопонимание и доверие. Я стал не так болезненно реагировать на замечания и прекратил ожидать хвалебных воздаяний. Но далеко не сразу и не бесповоротно. То и дело вспыхивали вооруженные конфликты. То там четыре роты полегли за нелепый абзац, то здесь дымилась пара танков, подбитых в скоротечном и яростном бою за некую идиому.

– Настаиваешь? – кривился Редактор, косясь на какой-нибудь очередной из моих перлов.

– Ну, не то что я стану за это биться насмерть… Но чем плохо?

Оказалось, Господин Редактор тоже завел файл, куда складывал особо пикантные из моих перлов. Должно быть, где-то и по сей день еще хранится этот список. Интересно, сколько слов и выражений перекочевали из моего набора лакомых словечек в его цитатник жемчужин Яна Росса?

Оглядываясь назад и учитывая, какое количество глупостей он исключил из текста, я порой думаю, насколько же проще было бы переписать их напрямую из моего файла в его, минуя споры, баталии и взаимное раздражение. Но мне требовалось время, чтобы переосмыслить свое видение, и Господину Редактору порой приходилось проявлять чудеса не только настойчивости, но и поразительного терпения.

Под напором его доводов, теорию о том, что диковинные слова и обороты речи непременно придают тексту емкость и выразительность, пришлось пересмотреть. Редактор укокошил наиболее вящих монстров и тоже несколько смягчился, стал менее непримиримо настаивать на соблюдении догм, прекратил без разбора крушить нестандартные выражения, и мы все реже проливали по пол-литра крови из-за какой-нибудь несущественной формулировки.

Наши пререкания, какими бы ожесточенными они ни были, оставались яркими, насыщенными и зачастую веселыми. И порой переходили в плодотворное сотрудничество, когда мы принимались вместе перефразировать неудачные формулировки. Мы могли часами самозабвенно дискутировать о тончайших оттенках оборотов и идиом. На стыке наших противоречий рождались красивые штуки, и я почерпнул для себя массу полезного, даже из казавшихся тогда несносными замечаний.

Однако был еще организационный момент, поначалу представившийся комичным, но вскоре начавший не на шутку меня раздражать и подливать масло в огонь наших трений.

Один из побочных конфликтов романа разворачивается вокруг опозданий главного героя на службу. Ему приходилось летать на работу, и он регулярно опаздывал минут на пять из-за расписания самолетов. Такое отношение к должностным обязанностям возмутило Господина Редактора до глубины души. Он долго и гневно корил персонажа и даже заявил, что расписание – это не довод и не повод! И раз так – надо было вылетать предыдущим рейсом (на час раньше) и приходить вовремя.

Поразительная требовательность к пунктуальности, особенно если учесть, что никакого нормированного трудового дня у этого персонажа не было, работал он преимущественно один, и от него напрямую никто не зависел. А маниакальное настаивание на этих пяти минутах задумывалось как придурь начальника. Какова же должна быть внутренняя дисциплина, чтобы ухитриться увидеть все в таком свете? Удивительно!

Удивление длилось вплоть до начала совместной работы. Тут меня ждало еще более ошеломительное открытие. Сам Господин Редактор оказался абсолютным мировым чемпионом в смысле опозданий, проволочек и прошляпивания назначенных встреч.

Я прорабатывал его правки, мы договаривались, скажем, на три часа дня в субботу. В три часа пятнадцать минут я начинал названивать, но он не отвечал. Через часа два приходило сообщение, где, сославшись на непредвиденные обстоятельства, он предлагал перенести на семь. В семь он писал, что задержался, и переносил на восемь. Каждый раз следовала новая история – то Аннушка разлила масло, то кошка съела мышку, то мышка схомячила кошку. И в конце присовокуплялось нечто вроде “если тебе удобно”. Так затягивалось до глубокой ночи. Не вполне ясно, о каком удобстве шла речь, если весь день напролет я каждый час-два готовился к встрече, которая постоянно откладывалась.

Ночью он звонил, сокрушенно извинялся и предлагал, “если мне удобно”, перенести на завтра. Ведь поздно уже, а он как-то устал.

– Завтра – так завтра. Но давай уже сядем и разберемся с правками.

– Да-да, разумеется!

На следующий день история повторялась. Раз пять назначалось время, я выслушивал еще три-четыре отмазки, и все заканчивалось договором на понедельник вечером.

В условленное время, как вы догадываетесь, снова что-то приключалось. Особенно мне “нравилось”, когда он не просто не появлялся, а вдобавок и не отвечал на телефон. Это сводило меня с ума. В понедельник все переносилось с восьми на одиннадцать, потом на полночь, но в полночь он не брал трубку, и когда я, наконец, дозванивался в час ночи, он ласково отзывался:

– Я тут… мм… ужинаю. Можно я, пожалуйста, доем? – спрашивал Господин Редактор с обезоруживающей застенчивостью, будто я застал его в неглиже. – Доем и перезвоню, ладно? Если тебе, конечно, удобно.

Не знаю, чем именно подкреплялся уважаемый Господин Редактор, но перезванивал он спустя часа полтора, и в итоге только в три ночи мы приступали к делу. Как ни крути, понятие “удобно” с этим форматом совместной работы никак не вязалось.

Однако самым очаровательным было даже не это. Пикантной изюминкой его “эпического” опоздунства являлось следующее: вышеописанное вовсе не мешало ему где-то там в четыре часа утра, наткнувшись на очередное пятиминутное опоздание героя, продолжать порицать его за эти несчастные минуты после десяти-пятнадцати им самим продинамленных сроков.

Правда, на каких-либо изменениях этого аспекта бытия героя Господин Редактор не настаивал, просто сетовал на непорядочное поведение, а я встречал его упреки истерическим хохотом.