Басад

– Ты еврей или христианин? – профессор Басад ставит вопрос каким-то уж совсем неуместным ребром.

– Кхм… – я растягиваю паузу, в надежде, что он одумается. – Я атеист. В том смысле, который вы имеете в виду, мне сложно… Да и Новый год… он, собственно, светский праздник… Он не особо связан с религией.

– Ты еврей или не еврей?! – выпаливает он, срываясь на крик.

Настолько хамских выходок я не припомню со времен ухода из школы Зив.

– Я не мыслю в таких категориях.

– Признавайся, ты еврей или не еврей?! – Шмуэль впивается в меня немигающим взглядом, а его лицо приобретает кумачово-красный оттенок.

– Между прочим, “Кто не с нами, тот против нас” – лозунг самого Иисуса Христа, – не удержавшись, процедил я сквозь зубы.

– Что?!

– Ничего, продолжайте, пожалуйста.

Когда я поделился этой историей с моим другом Дороном, он съязвил, что надо было расстегнуть ширинку и наглядно продемонстрировать Шмуэлю мое безупречное “еврейство”. Но в тот момент мне было ничуть не смешно. После того как приступ охоты на ведьм миновал, Шмуэль приподнял кипу, огладил волосы и, пристроив ее на место, разрешил мне, наконец, взяться за презентацию.

Первый слайд – заголовок с картинкой – проходит без сучка без задоринки, на втором – введение – профессор Басад бесцеремонно прерывает меня заявлением, что слово “disease”[34 - Disease (англ.) – болезнь, заболевание.] написано с ошибкой.

– Спасибо, я исправлю.

– Нет, ты должен изначально писать грамотно!

Я согласно склоняю голову.

– Запомни, когда представляешь идеи на конференции, или инвесторам, или… – он останавливается, но не придумав дополнительного примера продолжает с того же места: – …все, включая оформление, картинки, графику, описания, способ подачи материала, обязано быть безупречно. Презентация – это лицо твоей идеи. Витрина, ее дизайн и содержание, по которым судят…

“Графический дизайнер, чьи работы получают наибольшее количество просмотров, это тот, кто оформляет узор туалетной бумаги” – ни к селу ни к городу высвечивается у меня в мозгу, пока он долдонит банальные истины. Пожалуй, это и спасает нашу встречу.

– Вы правы, – справившись с раздражением, я несколько раз вдумчиво киваю. – Прошу вас, давайте продолжим.

– Нет, не продолжим. Это крайне важно.

– Шмуэль, я все уяснил. У меня дислексия. Я всю жизнь пишу с ошибками.

– Мои аспиранты пишут грамотно. И тебя я тоже приучу. А уж когда ты защитишься, дислексии у тебя точно не будет!

И так он утюжит меня на тему грамматики где-то с полчаса. Гротескность этой проповеди пикантно оттеняет тот факт, что профессор Басад вот уже семь месяцев никак не удосужится научиться правильно писать мое короткое и, казалось бы, простое имя ни на одном из языков. Хотя можно было бы сделать над собой усилие, если не из соображений столь чтимой им грамматики, то из элементарной вежливости. Постоянно видит его в электронных письмах и документах, и все равно продолжает карябать мое имя по-своему и на английском, и на иврите.

А еще он недавно отколол такую штуку: недели две мы готовили документы для гранта от Ассоциации “войны” с раком. (Это дословный перевод с иврита – тут говорят не “по борьбе”, а “войны”.) Целыми днями мы вылизывали там все, вплоть до знаков препинания. Но тут надвинулась его священная суббота, и профессор Басад просто взял текущую версию с остаточными ляпами, присобачил к электронному письму и озаглавил его “Ассоциации войны” – без всяких там “с раком”. Приписать в верхнем углу “басад” он, естественно, не забыл, зато следующая строчка выглядела так: “Уважаемая коллегия Ассоциации Войны!” Слово “рак” в письме ни разу упоминалось, зато войны было хоть отбавляй. Как несложно догадаться, грант от них мы не получили.[35 - Господин Редактор отметил это предложение, но что именно ему не понравилось, так и осталось неизвестным.]

…Закончив наставление о первостепенной важности правописания, он как-то обмяк, потер воспаленные веки и милостиво позволил мне возобновить презентацию. На третьем слайде профессор Басад первый раз зевнул и стал клевать носом. На пятом – прикрыл глаза, свесил голову на бок и разве что не захрапел.

– Шмуэль,.. вижу, вы устали. Может, вернемся к этому в следующий раз?

Он встрепенулся, недовольно нахохлился и велел продолжать. Я говорю и на него поглядываю, а он снова сник и уже посапывает. Я беззвучно выматерился. Вхолостую прокрутил на экране элегантные и емкие слайды, над формулировками и оформлением которых трудился не покладая рук и почти не спал последние дни, свернул презентацию и закрыл лэптоп. Еще раз обвел его долгим ненавидящим взглядом, поднялся и направился к двери.

– Ты куда?!

Я обернулся, стискивая зубы.

– Все это очень… кхм… занимательно, но никак не относится к твоей диссертации, – заявил он, поправляя кипу и ощупывая лоб и бороду, словно они могли поменяться местами, пока он спал. – Что ты ходишь вокруг да около?! Где результаты? Ты вообще сделал хоть что-то из намеченного на неделю?!

– Но вы же велели отложить все в сторону…

– Есть план диссертации, в нем все четко указано. Порядок, очередность, сроки. Ты его подписал и теперь обязан исполнять. Остальное – идеи, мечты – это прекрасно, но в свободное время и только после согласования со мной. Почему мне приходится разжевывать элементарные вещи? Ты аспирант или Дон Кихот?!

После таких эскапад в моей голове всю ночь крутится бетономешалка, а наутро я встаю с совершенно зацементированными мозгами. Если есть возможность не идти на факультет, я весь день целенаправленно отсыпаюсь. Хоть урывками, хоть как угодно. Мне необходимо проложить между текущим моментом и минувшими событиями как можно больше ватных прослоек сна.

Господин Редактор

Долгое время я не решался приступить к описанию Редактора и наших взаимоотношений. С одной стороны, надо, чтобы вышло едко и иронично, с другой, – чтобы Редактор, полюбовавшись на эти художества, не послал меня вместе с новым романом куда подальше. А с третьей, я уже рассовал по тексту отсылки к этому фрагменту, так что отступать некуда. Придется как-то выкручиваться.

Итак, прочитав мой первый роман, Господин Редактор прежде всего заявил, что это не роман. А повесть. “Потому что роман – это эпическое произведение, где много сюжетных линий. А у тебя линия одна, и поэтому – повесть, а будь объем поменьше, и вовсе был бы рассказ”. Отстаивать “эпичность” я как-то не решился, зато попробовал возразить, что, следуя его логике, романов, написанных от первого лица, вообще существовать не может.

Это не произвело на Господина Редактора особого впечатления, он снисходительно глянул на меня, как мэтр на дилетанта, и продолжил: “Рассуждения на отвлеченные темы надо сократить, а лучше совсем убрать”. И припечатал: “Потому что они не содержат никакого смысла”. Затем немного смягчился и прибавил, что они в принципе могли бы быть интересны, но там – в “неромане” – просто ни к селу ни к городу.

В довершение разгрома меня как несостоятельного автора, Господин Редактор присовокупил, что наличие эпиграфов у глав… Я там кропотливо подбирал к каждой из двадцати с чем-то глав по эпиграфу. Порой месяцами. Так вот, наличие эпиграфов низводит текст до уровня школьного сочинения, заключил он. Потом спохватился и добавил, что, собственно, и то, как текст разбит на главы оставляет желать лучшего, и мои главы фактически не главы, а невесть что.

“Неглавы” в “неромане”… само собой сложилось у меня в голове, эхом заметалось и притихло, затаилось.

Пока я переваривал услышанное, начался разнос мировоззрения главного героя и его морального облика. “Он какой-то… не от мира сего, – поставил диагноз Господин Редактор. – Посторонний человек. Камю”. Остальным персонажам тоже досталось на орехи. Тех, кого я замышлял интересными, казались ему банальными и инфантильными, а те, чье поведение высмеивалось как неадекватное, ему импонировали. Тогда я еще не подозревал, что текст можно трактовать не просто по-разному, но и с точностью до наоборот, и искренне недоумевал, как Редактор ухитрился увидеть все в таком ракурсе.

Дальше последовали ожидаемые упреки в использовании ненормативной лексики и частом упоминании наркотиков – то есть в нарушении сразу двух табу русской литературы. Я без особой надежды заметил, что никто, собственно, и не претендует на эталон добродетели, а касательно трезвого образа жизни – в русской прозе за редкими исключениями каждые десять, если не пять, страниц либо бухают, либо похмеляются.

Словом, не нравилось этому кренделю абсолютно все. Так продолжалось довольно долго, и не то чтоб я был категорически не согласен, или думал, что тотальное охаивание доставляет Господину Редактору удовольствие, но в совокупности это переходило некую критическую массу.

Обрушив шквал язвительных замечаний, Господин Редактор огорошил меня заявлением, что автомобиль Челленджер (есть там такой сквозной образ) не может быть того года выпуска, который указан в рукописи. Так как (и он это проверил) в то время производство этой модели было приостановлено. “У-у… въедливый” – подумал я и тут же перепугался, вспомнив, что эта дата с чем-то связана, а то – перекликается еще с чем-то… и какая жуткая карусель изменений завертится, если и вправду окажется… Впрочем, суть не в этой конкретной дате. Признаюсь, сперва я панически шарахался любой мельчайшей правки или комментария. Однако вернемся к Редактору. Такое внимание к деталям приятно удивляло, особенно если учесть, что с текстом страниц в четыреста он ознакомился всего за два вечера.

Ах, да… я так и не пояснил, почему прозвал его Господином Редактором. Поначалу он держался с подчеркнутой степенностью и даже с несколько напускным высокомерием. Стремление к точности в деталях и разносторонность критики – впечатляли, а заносчивость – совсем нет. Такая манера держаться вызывала улыбку. В силу долгого проживания в Израиле я даже склонен над ней подтрунивать. Тут принято вести себя раскованно и неформально, что, на мой вкус, подчас переходит в чрезмерное – и потому назойливое – панибратство. К людям, безотносительно к разнице в общественном положении или в возрасте обращаются запросто – на “ты” и по имени. Отчеств нет. А во множественном числе человека могут назвать, разве что если у него раздвоение личности.

Хотя, возвращаясь к степенности, у меня самого есть в чем-то схожая с Господином Редактором манера задаваться, рисоваться и не к месту надувать щеки. И наверняка, со стороны я порой смешон. Сознавая наличие такой черты характера (и это военная хитрость, о которой никто не должен узнать), я скрашиваю ее самоиронией. Там-сям, не без расчета, подшучиваю над своими замашками. Тут два стратегических преимущества: во-первых, я лишаю окружающих возможности надо мной потешаться, а во-вторых, сбиваю их с толку противоречивыми выпадами и всяческими выкрутасами. Венечка Ерофеев утверждал, что самый большой грех по отношению к ближнему – говорить ему то, что он поймет с первого раза. И Ерофеев, несомненно, прав.

Однако мы не о Венечке, а о Господине Редакторе. Впоследствии Редактор бросил манеру важничать, и общение стало более непринужденным. Но я и по сей день его так иногда называю. Тем паче, что Господин Редактор не возражает. Я даже подозреваю… (только учтите – это тоже большой-большой секрет) …Я полагаю, что ему нравится.

Как видите, встреча, на которой в первую очередь надо было понять, сможем ли мы работать вместе, вызвала множество эмоций. Но то, что меня подкупило и склонило чашу весов – это предостережение, сказанное напоследок. Господин Редактор предупредил, что не собирается делать мне поблажки, несмотря на общие опасения, что каждая коррекция текста будет проходить со скрипом. И из профессиональной гордости он намерен отстаивать каждую правку.

И вот разверзлись небеса, апокалипсис надвинулся вплотную, и началась долгожданная и так страшившая меня редактура. По настоянию Редактора я внес несколько глобальных изменений – кое-что укоротил, кое-что пояснил подробней, и мы приступили к более детальному разбору текста. Нам удалось сравнительно легко одолеть с десяток первых правок, и тут я гляжу на вычеркнутое им слово и спрашиваю:

– Слушай, что тебе в прилагательном “вящий” не понравилось?

– Смотри,.. только без обид, но это смешно. У тебя… понимаешь, в чем дело… – Редактор подыскивал формулировку потактичней, чтобы не задеть ранимую творческую натуру, – тут нет… опять же, без обид, главная проблема твоего текста в том, что нет единого стиля. Мешанина… Короче, “вящий” – это устаревшая форма.

– Так я иронизирую… Каждый раз, когда я начинаю городить напыщенные фразы – это для гротеска.

– Ну иронизируешь. Ну гротеск. Но если бы это была прямая речь, то можно бы оставить, но тут говорит рассказчик. Понимаешь, персонаж может быть шутом, если тебе так хочется. А рассказчик должен выражаться нормально. Без клоунады. Ты используешь слово “айтишники” – это понятно, современный язык. И в том же абзаце возникает какой-то “вящий”. То есть, не знаю там… Идет отсылка к Радищеву. Ну, это… Хреново.