Деревянное яблоко свободы

Вера кинула на меня быстрый взгляд исподлобья.

– Вы сами знаете, – сказала она, краснея, и вдруг вздохнула.

На пороге стоял Николай Александрович.

– Ты готова? – спросил он у дочери.

– Готова, – тихо сказала она.

– Тогда спускайся, мне надо переговорить с Алексеем Викторовичем.

Вера вышла. Николай Александрович подождал, покуда она спустится вниз, и прикрыл дверь.

– Алексей Викторович, – несколько волнуясь, сказал он. – Мы с Верой уезжаем. Причиной нашего быстрого отъезда являетесь вы. Я сперва не хотел вам говорить, но не в моих правилах держать камень за пазухой. До меня дошло, что вы распространяете слух о том, что я якобы уговаривал вас жениться на моей дочери, обещав за ней какие-то миллионы. Подождите, не перебивайте меня. Должен вам сказать, что как отец я был бы рад Вериному счастью и, безусловно, не обидел бы ее по части приданого, но торговать своей дочерью на аукционе – кто больше даст, – извините великодушно, я не намерен. Мои понятия о чести человека и дворянина…

– Господи, Николай Александрович! – сказал я. – И охота вам обращать внимание на всякие сплетни.

– Сплетни? – удивился он. – Вы можете дать мне слово, что не говорили Авдотье Семеновне Клемишевой о том, что будто бы я обещал дать за Верой больше, чем шестьдесят тысяч…

– Николай Александрович! – закричал я, сгорая от стыда. – Вы же умный человек! Неужели вы не понимаете, что это была шутка?

– Шутка?

– Ну не шутка, а глупая выходка. Наглая выходка…

– Выходка, – повторил он и покачал головой. – Ничего себе выходка. Знаете, Алексей Викторович, мы с вашим батюшкой тоже были молоды и тоже иногда озоровали, но чтоб до такой степени… извините-с. Я на вас зла не держу. Более того, я очень благодарен вам за гостеприимство и, ежели попадете в наши края, рад буду ответить вам тем же, однако сейчас задерживаться здесь долее не намерен. Велите вашему Семену снести вещи.

С этими словами он вышел.

Я был совершенно убит. «Это же надо, – думал я. – И дернул черт меня за язык с этими тысячами». Я плюнул с досады; кликнув Семена, я велел ему снести вещи. Самому мне было стыдно выходить на улицу, совестно смотреть в глаза Вере. Приоткинув угол занавески, я посмотрел во двор. Николай Александрович с Верой стояли у крыльца, наблюдая за Дуняшей и Семеном, укладывавшими вещи. Черная кибитка, черные лошади и черные люди на белом снегу сверху были похожи на стаю грачей. Когда вещи были уложены, я накинул пальто, но шапку не надел и вышел. Увидев меня, Вера улыбнулась.

– Алексей Викторович, куда вы без шапки? Застудите голову.

Она держала руки в темной котиковой муфте.

– Не извольте беспокоиться, – сказал я. – Моя голова столь бесполезный предмет, что не стоит вашего внимания.

Слова эти были сказаны не столько для нее, сколько для ее батюшки, который, услыхав их, усмехнулся, но затем снова нахмурился и отвернулся.

– Вот, – сказала Вера. – Может, мы с вами больше никогда и не увидимся.

– Отчего же, – сказал я. – Ваше Никифорово не такой уж дальний свет. Да и в Казани у вас могут объявиться дела.

– Прощайте, Алексей Викторович, – сказала она, вынимая руку из муфточки.

– Прощайте, – сказал я и, поцеловав руку, задержал ее в своей.

– Долгое прощание, – лишние слезы, – по своему обыкновению хмуро заметил отец и, оттеснив дочь, подошел ко мне. – Прощай, мой друг, – сказал он неожиданно на «ты». – Поклон и благодарность твоему батюшке, а ежели случится по надобности или без надобности проезжать мимо нашего захолустья, милости просим, всегда будем рады.

С этими словами он нырнул вслед за дочерью в кибитку и запахнул полог, больше не оглянувшись.

– Трогай! – донесся до меня его сиплый голос.

Ямщик разобрал вожжи, гикнул, и лошади с места рванули рысью.

Признаюсь, мне было грустно смотреть им вслед. Но, вернувшись в дом, я почувствовал облегчение.

В прихожей стоял Семен. По его виду я сразу понял, что он чем-то не то удивлен, не то взволнован и хочет поделиться со мной, но, видимо, не решается.

– Ты что, Семен? – спросил я.

– Да нет, я вообще-то ничего, – сказал он. – Я только хотел сказать, что Федька целковый-то мне отдал.

– Неужели? – удивился я.

– Вот тебе крест святой, – перекрестился Семен и посмотрел на меня с видом победителя.

– А, – понял я его радость. – Ты хочешь сказать, что божья воля проявилась!

– А то как же, – кивнул головой Семен.

– Ну, стало быть, заработал где или украл, – сказал я. – Может, отдал просто по совести и без всякой господней воли.

– Нет уж, барин, – покачал головой Семен, – так он не отдал бы. Уж я этого Федьку знаю.

На третий день Рождества я к девяти часам утра был обязан повесткою явиться в здание Дворянского собрания, где прибывший из Петербурга сенатор должен был ознакомить нас с задачами нового суда.

После заседания я встретил в коридоре Костю Баулина, который, как оказалось, давно приехал и дожидался меня. Костя сказал мне, что труп Правоторова эксгумирован и теперь находится в помещении анатомического театра, где я и могу произвести обследование вместе с медицинскими экспертами.

– Ну что, – спросил я по дороге. – Нашел что-нибудь интересное?

– Кажется, – усмехнулся Костя.

– Что именно?

– Приедешь – увидишь.

Анатомический театр представлял собой довольно большую залу с окнами, закрашенными до половины белой краской, на которой какие-то любители заборной литературы из студентов нацарапали свои имена и всяческие изречения. Посреди залы и у стен стояло несколько столов с тяжелыми мраморными крышками. На столах лежали трупы людей, обезображенные смертью и скальпелем студентов. Костя подвел меня к столу, на который я сначала не обратил никакого внимания. Там лежал скелет с налипшими на нем остатками разложившихся мяса и кожи.

– Вон он, твой извозчик Правоторов, – сказал Костя.

Со смешанным чувством грусти и омерзения смотрел я на эти жалкие останки.

– Что-нибудь видишь? – спросил Костя.

– Ничего интересного, – буркнул я.

– Следователю надо быть наблюдательней. Обрати-ка внимание на носовую кость. – И он протянул к носу скелета мизинец с длинным, остро отточенным ногтем.