Критические этюды (Мережковский, Гиппиус)

Критические этюды (Мережковский, Гиппиус)
Владимир Михайлович Шулятиков

«Жить истинной жизнью – значит создавать самого себя, значит отвоевывать свое «я» у обстоятельств, у среды, у страстей, значит бороться против того разложения и тех противоречий, которые вносятся в наш душевный мир капризной пестротой желаний и эфемерным многообразием событий. Жизнь – это непрестанное утверждение своего «я». Жизнь – это стремление сохранить свое «я», или, скорее, стремление развивать свое «я»; раскрывать, свойства и слабости своего «я», подчиненного закону внутреннего единства».

Владимир Шулятиков

Критические этюды (Мережковский, Гиппиус)

«Жить истинной жизнью – значит создавать самого себя, значит отвоевывать свое «я» у обстоятельств, у среды, у страстей, значит бороться против того разложения и тех противоречий, которые вносятся в наш душевный мир капризной пестротой желаний и эфемерным многообразием событий. Жизнь – это непрестанное утверждение своего «я». Жизнь – это стремление сохранить свое «я», или, скорее, стремление развивать свое «я»; раскрывать, свойства и слабости своего «я», подчиненного закону внутреннего единства».

Так отвечает один из видных французских философов-моралистов[1 - Paul Malnpert: см. его статью в сборнике, посвященном вопросам «социальной морали», изданном под редакцией Эмиля Бутру (Bontroux). Имеется русский перевод этого сборника.] на вопрос: «что значит жить». Его ответ очень характерен, как исповедь представителя определенной группы современной интеллигенции: французский моралист стоит на точке зрения «интеллигентного индивидуализма» – на точке зрения, вошедшей в моду и у нас, на русской территории. Предложенная французским интеллигентом формула для определения «смысла жизни» выдвигает на первый план «интересы личности», отожествляет понятие «борьбы за жизнь» с понятием «борьбы за личность», суживая, таким образом, до бесконечности проблему человеческого существования, и в то же время, вместо требования активной деятельности, активного вмешательства в «самую гущу жизни», проповедует лишь мудрость «пассивного начала», пассивной самообороны. Стремление избавиться от душевной раздвоенности вот а' ummum bonum «высшая цель, какую только могут поставить себе интеллигенты известного типа. «Душевная раздвоенность» объявляется их главным неприятелем.

Французский моралист указывает на источники этой раздвоенности. Но его генетическое толкование страдает крайней расплывчатостью и реальной подпочвы того явления, о котором идет речь, отнюдь не вскрывает. Самый факт наличности «капризной пестроты желаний и эфемерного многообразия событий» требует, в свою очередь, справки «о происхождении».

Подобный расплывчатый характер составляет необходимую принадлежность «идеологических объяснений», предлагаемых носителями современного «индивидуализма». Снисходить до строго реалистического исследования подпочвы, в которую заложен фундамент «высоких» твердынь «культурных надстроек», было бы весьма и весьма неудобно для нео-индивидуалистов. Им пришлось бы, в таком случае, сказать самому себе в лицо несколько горьких истин, изобличить самих себя… Но кто же сам себе враг.

Реалистический анализ приводит, в данном случае, к следующему. «Разложения и противоречия» душевного мира, о которых трактует французский философ, являются не чем иным, как отражением «противоречий» социологического порядка, душевная «двойственность», угнетающая нео-индивидуалистов, показывает, что интересы последних колеблются между двумя общественными «сферами».

Нео-индивидуалисты считают себя выразителями наиболее утонченного «культурного» течения; но к лагерю безусловно прогрессивной интеллигенции они не принадлежат. Они считают себя убежденными, непримиримыми врагами «мещанского царства»; но от многих мещанских настроений, от мещанского эготизма они, «идеологи общественной группы», группы так называемого «интеллигентного пролетариата», слишком погруженной в интерес собственной борьбы за существование, не свободны. Между «адом» мещанского застоя и ограниченности и раем прогрессирующей «живой» жизни они стоят на полдороге, как бы находятся на положении жертв своего рода культурного «чистилища»; – причем, впрочем, от участия обитателей построенного католическим воображением purgatorium их судьба существенно отличается: доступ в райские «сферы» для нео-индивидуалистов навеки закрыт…

Враждебные, взаимно исключающие друг друга элементы, т. е. «мещанские» и анти-мещанские тенденции, пользуются одинаковой властью над представителями вышеназванной группы. О перевесе того или другого «противника» не может быть и речи. Нео-индивидуалистам ничего не остается, как прибегнуть к компромиссному решению вопроса. Создан ряд систем, знаменующих собой попытки подобного решения: имеется, напр., ницшеанская доктрина, «идеалистические» доктрины разных толков. Своеобразное решение вопроса предлагают также носители крайнего индивидуализма – «жрецы нового искусства».

Перед нами два сборника стихотворений, принадлежащих перу именно таких «жрецов» – «Собрание стихов» Д.С. Мережковского и «Собрание стихов» З.Н. Гиппиус. Постараемся охарактеризовать и оценить содержащийся в названных сборниках материал с избранной нами социологической точки зрения.

Авторы сборников обладают далеко не равносильными художественными дарованиями. Если г. Мережковский сумел заявить о себе, как о художнике, действительно, не лишенным таланта, порой поражающем колоритностью и пластичностью своего рисунка, произведения г-жи Гиппиус свидетельствуют о полной художественной несостоятельности поэтессы; поэтесса старается скрасить недостаток художественного таланта «экзотическими «средствами – цветами риторической декламации и намеренной «крикливостью» тона, что, понятно, к мало-мальски утешительным результатам не приводит. Но разноцветность – в эстетическом отношении – плодов творчества двух служителей «новой красоты» для нашей задачи значения не имеет. В эстетическую оценку стихотворений г. Мережковского и г-жи Гиппиус мы не намерены. А как материал для характеристики некоторых сторон нео-индивидуалистического миропонимания, их произведения могут быть использованы с одинаковой пользой.

«Двойственность» позиции, занимаемой нашими авторами в распланировке современных общественных течений, степень отдаленности наших авторов как от «мещанского царства», так и от безусловно передовых общественных слоев, в последние годы достаточно выяснились. Достаточно наши авторы в своих прежних произведениях определили свой протест против «мещанской культуры» и, одновременно, подчеркнули отсутствие уз солидарности между ними и теми, кого певец «Воскресших богов» называет «отцами и детьми русского либерализма». Новых, сколько-нибудь любопытных штрихов к своему общественному «credo» в своих недавно выпущенных сборниках стихотворений ни г. Мережковский, ни г-жа Гиппиус не прибавили. Поэтому распространяться здесь об их «гражданских убеждениях» мы не будем.

Для нас важно здесь лишь отметить общее состояние их самочувствия, вытекающее из особенностей их «общественных» симпатий и воззрений. Состояние это отнюдь не завидное. Ими владеют настроения, какие должны были испытывать дантовские «скорбные души», «anime triste», которые, по словам флорентийского поэта, non fur ribelli, ma par se foro (т. е. не были протестующими, но были «сами по себе»).

Отцы и дети, в играх шумных,
Все истощили вы до дна,
Не берегли в пирах безумных
Вы драгоценного вина.
Но хмель прошел, слепой отваги
Потух огонь, и кубок пуст.
И вашим детям каплей влаги
Не омочить горячих уст.

Последним ароматом чаши, —
Лишь тенью тени мы живем,
И в страхе думаем о том,
Чем будут жить потомки наши.

В первых строфах приведенного стихотворения г. Мережковского заключается отповедь интеллигентам, стоявшим и стоящим на исторический авансцене; подобную отповедь разбирать по существу мы считаем излишним. Обращаем внимание на финальные строки: поэт расписывается в своем полнейшем банкротстве на жизненном пиру. Он объявляет, что круг лиц, к которому принадлежит он сам, настоящей, «живой» жизнью не живет.

Живя «последним ароматом чаши» и «тенью тени», он проникнут пессимизмом безысходного одиночества. Каждый человек, – учит он, – неминуемо должен быть жертвой этого одиночества. Никто не может понять чужой души «до дна», проникнуть в тайники чужого сердца.

Чужое сердце – мир чужой,
И нет к нему пути!
В него и любящий душой
Не можем мы войти.
И что-то есть, что глубоко
Горит в твоих глазах,
И от меня – так далеко,
Как звезды в небесах…
В своей тюрьме, – в себе самом,
Ты, бедный человек,
В любви, и в дружбе, и во всем
Один, один навек!..

Жизнь представляется поэту бессмысленной и бесцельной. Она вызывает в нем ощущения страха. Страх этот простирается до того, что поэт боится даже самого себя (см. стихотворение «Чем больше я живу – тем глубже тайна жизни»).

Не меньшую растерянность перед процессом жизни удостоверяет своими произведениями и г-жа Гиппиус. И у нее мы находим то же сознание полнейшей неспособности жить «настоящей жизнью», то же отчаяние «одинокой души», то же отрицание смысла и цели существования, ту же жизнебоязнь.[2 - Цитат, иллюстрирующих указанные мотивы поэзии г-жи Гиппиус, мы, за недостатком места, не приводим; отсылаем читателя к самому сборнику ее произведений; каждая страница этого сборника служит документом, доказывающим низкий уровень «самочувствия» поэтессы. Позволим себе сделать лишь одну выписку. – В очень «откровенном» предисловии, предпосланном сборнику, г-жа Гиппиус заявила о том, что «книга стихов в данное время – есть самая бесцельная, ненужная вещь», и, выводя факт «ненужности» книг стихов из развития крайне «субъективных «тенденций в современной обществе, говорит, между прочим, следующее: «…современный поэт кончился и обособился, отделился, как человек (и, естественно, как стихотворец) от человека, рядом стоящего, ушел даже не в индивидуализм, а в опасную субъективность»… «каждое «я» теперь сделалось особенным, одиноким, оторванным от другого «я» и потому непонятным ему и ненужным… Нам, каждому, страстно нужна, понятна и дорога наша молитва, дорого наше стихотворение. Но другому, у которого заветное «свое» – другое, непонятна и чужда моя молитва. Сознание одиночества еще более отрывает людей друг от друга, обособляет, замыкает душу. Мы стыдимся своих молитв… и т. д.»]

Таков общий фон настроения, владеющего «скорбными душами». Таковы предпосылки пессимизма, характеризующего писателей нео-индивидуалистических тенденций.

Но в то же время безусловно пессимистическими мотивами содержание их лирики не исчерпывается. Бывают моменты, когда и г. Мережковский, и г-жа Гиппиус начинают неожиданно; говорить о таких вещах, о которых бы им, как пессимистам, даже упоминать не полагалось. В созвучия минорных мелодий вдруг вплетаются мажорные аккорды.

Перемена настроений – имеется в запасе у некоторых ценителей современной литературы ходячая формула, которой нередко пользуются, не задумываясь, при объяснении всех «противоречий», встречающихся в произведениях новейшей поэзии. Но, во-первых, «смена настроений не может играть роли «конечно, причин», на которой должен останавливаться критический анализ, и опять-таки нуждается, с своей стороны, в генетической справке. А, во-вторых, мы, в данном случае, имеем дело вовсе не с капризной игрой «впечатлений минуты», а с более глубокими продуктами психической жизни, с более прочно заложенными «основами миросозерцания».

«Интеллигентный пролетариат» живет в атмосфере безысходных, «трагических «противоречий: именно этот тезис с исключительной старательностью и разрабатывается новейшей русской изящной литературой: достаточно сослаться на материал, содержащийся в произведениях, например, А. Чехова, Л. Андреева, Н. Тимковского, отчасти В. Вересаева. «Двойственность позиций» воспитывает психику «современного человека» в определенном направлении, облекает ее в своеобразные формы. Представитель «интеллигентного пролетариата» неминуемо должен воспринимать явления «двойственности» под углом «дуалистической» точки зрения, производить «двойственную» оценку текущей жизни.[3 - В целую философскую систему возвела эту «дуалистическую» точку зрения фракция так называемая «идеалистов».]

Именно с примером такой точки зрения и такой оценки мы встречаемся в лирике г. Мережковскюго и г-жи Гиппиус.

Как «идеолог» группы, «мещански» настроенной, погруженной в интересы собственной неорганизованной борьбы за существование, стоящей вне «большой дороги» истории, г. Мережковский определяет жизнь, как хаос бессмысленных, бесцельных случаев и коллизий.

Как представитель интеллигенции, не вполне порвавшей с традициями прогрессивных веяний, изредка приглядывающихся к происходящему на исторической авансцене, он знает, что за пределами сферы мещанских интересов и стремлений завершается рост жизни, развитие общественного прогресса идет безостановочными шагами. Получаются две системы «миропонимания», взаимно исключающие друг друга. И конфликт этих систем суммируется, в представлении поэта, как антитеза «dees generales» – «жизни и смерти».

Поэт посещает Пантеон. Там, в храме олимпийских богов царит ныне, «древнему cонму богов чуждый, неведомый Бог», Бог самоотречения и крестных страданий.

Это – мой Бог!.. Перед ним я невольно склоняю колени…
Радостно муку и смерть принял Благой за меня…
Верю в Тебя, о Господь, дай мне отречься от жизни,
Дай мне во имя любви вместе с Тобой умереть!..

Но провозгласивши принцип «отречения от жизни», поэт сейчас же делает поправку.

Я оглянулся назад; солнце, открытое небо…
Льется из купола свет в древний языческий храм.
В тихой лазури небес – нет ни мученья, ни смерти:
Сладок нам солнечный свет, жизнь – драгоценнейший дар…

И смущенный антитезой, представившейся его сознанию, поэт восклицает:

Где же ты истина? В смерти, небесной любви и страданьях,
Или, о тени богов, в вашей земной красоте?
Спорят в душе человека,
Как в этом божественном храме,