Для писем и газет

– Ну, никак не запомню… В общем, подходишь ты к прорабу, шапкой об землю: «Я – доброволец, на дрезине приехал, никогда раньше тут не был!».

– А он спросит: покаж справку об освобождении!

– Какую справку?! Миша, нет, я не могу! Какую справку, тебя же долг толкнул, у тебя сила воли, понял? А справки потерял, когда речку переплывал, решил угол срезать, понял?

– Понял, – сказал ничего не понявший Гена.

– После ты работаешь, как этот… Как его, Миша?

– Как не дай бог!

– Ты работать можешь, дело знакомое. Тебя в пример разным проходимцам, газета про тебя – интервью, радиоточка. Ты уже висишь, где положено, почет! И тут ты на собрании поднимаешься, так и так, сука я, не могу в глаза смотреть коллективу. Я обманывал коллектив, лично товарища прораба, симпатичного мужика… Они тебя на поруки – раз! В Москву – два! Запросы разные, телеграмма от лица стройки. Ты имеешь на руках изумительной красоты паспорт. В паспорте на карточке – ты, жена и дочка… Как дочку-то зовут?

– Светочка.

– Вот видишь.

В общем, уговорили два лагерных волка хорошего и случайного в этих краях человека Гену. Решил он бежать с ними на стройку дороги века, чтобы та привела его обратно к маленькому шоферскому счастью… Ах, не слушал бы ты их, Гена! Оттрубил ты здесь почти два года, а так ничего и не понял. Не о тебе болеют эти паразиты, а хотят взять тебя с собой, когда в том возникнет нужда, чтобы съесть. Для них ты не Гена Паламарчук, а просто фураж, можно сказать, ходячая говядина. Ведь на тех с лишним тысяче километрах, которые нужно им одолеть, ни одного магазина, а голая тайга, которой тяжело прокормить даже свою местную жизнь. Вот так-то… Но если бы нам все знать в этой жизни!

Бежали в конце августа. Днем было еще тепло от солнца, а ночью солнца не было, было пронозисто, и звезды горели по-зимнему, почти не дрожа. Погони не было. Беня с Мишей бегали третий раз и знали, что как. Двинулась только по этому поводу ленивая телефонограмма: такого-то совершили побег такие-то. Лениво двинулась, не спеша – далеко не убегут

Убежали далеко. За две недели прошли почти половину, шли ходко, чтобы успеть до холодов.

– А не заблудимся, Беня? – тревожился Гена

– Не бойсь. Они там уже много построили, дороги-то, не промахнемся. – Так отвечал Беня и смотрел на Мишу. Тот, обыкновенно, молчал.

Гена и успокаивался. Хорошим он оказался ходоком, неутомимым, веселым. Торопил товарищей, помогал, напевал «Родина слышит, Родина знает», или «Марш энтузиастов», или «А ну-ка девушки!» – все, что помнил. Однако к концу третьей недели и он стал тише, а Беня с Мишей уже давно шли молча, сверкая голодными глазами. Миша сбил ногу и иногда останавливался, чтобы перевязаться.

– Я читал такую книгу, про Мересьева, – вспомнил однажды Гена, – так он тоже однажды шел по лесу и дошел.

– Куда дошел-то?

– К своим дошел, к летчикам. Он шишки ел и муравьев, я читал.

Ели шишки. И муравьев. Нашли муравейник, разорили и съели почти все население. От этого их прошиб такой понос, страшно было смотреть. День продвигались короткими перебежками. Падали почти одновременно, сидели, трещали каким-то жутким воздухом, и Миша говорил с отдышкой и напряжением:

– Не плачь, Гена, ты тут ни при чем. Ты мне только фамилию скажи этого гада!

– Которого, Миша?

– Который все это придумал. Он у меня, падла, будет год....

Что будет год, Миша не досказывал, снова напрягал жилы на лбу и с перерывами матерился. Потом они покушали одних ягод, да таких черных и горьких, чуть глаза не повылезали. Но понос заклинило. Это мероприятие их так истощало, что шли, непрерывно держась за штаны. Потом, непонятно с чего, ударили дожди. Должен был снег, да природа совсем сдвинулась умом, и тайга превратилась в мокрую дрянь. Спали без огня, стуча зубами. Вспомнился Гене мирный барак и лампочка над дверью. Попутчики двигались злые, как черти, спорили:

– Пора, – говорил Миша. – Ты глянь на него – одна душа осталась.

– Надо дождаться холодов. Он же сразу попортится.

– Дождешься. Одни ботинки останутся – один тебе, другой мне.

– Не бойсь. Видишь, идет. А вчера пел «Мы красные кавалеристы». Слыхал?

– Надо сказать, чтоб не пел. Пусть силы экономит.

– Ладно, – сказал Беня. – Сегодня посмотрим.

Вечером они велели Гене раздеться, вроде определить, нету ли у него таежной болезни. Долго щупали его холодными руками, страшно ругались.

– Ну что, братцы, – тревожно спрашивал Гена. – Нету? Я ничего не чувствую.

– Одевайся, Мересьев… Видишь, Миша, полно ещё.

Миша плевался на все четыре стороны, пока не устал. В общем, поругались окончательно, но потом подшибли палкой бурундука и отсрочили.

С каждым днем двигались все медленнее, хотя и подморозило. Дальше тянуть было нельзя. И вот ночью Гена проснулся от холода и такого разговора:

– Я тебя в тот раз послушал, – хрипел Миша, – и что вышло. Он завонялся, ты понял? А ведь мороз был… Потому что когда задушишь – это уже покойник получается, или нет? Курицу как? – Курицу режут, а кабана – колют потому что.

– Хватит, ты раз уже резал.

– Ты не это самое, я тебе говорю!

– Дура я, послушал. Надо было того брать, с шестого барака.

– У того сало старое. Попробуй увялить.

– А этого чем жрать будешь, покажи зубы.

Лежал Гена помертвевший, все понял. Вспомнил и лагерные рассказы, и разговоры с Беней, вспомнил про паспорт с карточкой и заплакал.

– Тихо! – цикнулБеня, – вроде не спит.

Наутро Гена поднялся и начал вот что:

– Как умру, братцы, – плакал он, ковыляя, – как умру, так про одно прошу: закопайте меня поглубже.

– Не бойсь, Гена, закопаем. Тебе понравится.

– Не хочу вам работу давать, да люди вам после спасибо скажут.

– Чего ты, Гена?

– Что вы их от гибели выручили, всех.

– А ну, стой, говори, чего – от гибели?

– А так. Буду я лежать, растаскает меня зверь-грызун, заразится. Убьет охотник лису, мясо свинье скормит – и нет поселка. Ох, не хотел я говорить, хотел утопиться, когда шли возле речки, да людей пожалел. Опять – рыба меня, медведь рыбу, и поехало. Называется, цепная реакция… У меня такая хвороба внутри, хуже болезни. Я раз слыхал, как врачи спорили. Говорили, в случае чего, надо глубже зарывать, как радиацию. Или держать в керосине.