Дневник электрофикатора

К сожалению, письма не прочитали на съезде, сразу после смерти Ленина, а только в 1926 году, когда Сталин уже выдвинул везде своих представителей, расправился с неугодными. По всем округам ездили его представители Сталина: Микоян, Каганович, Молотов, Ворошилов и другие, и требовали, что бы троцкисты не посылались на съезд. Вот благодаря таким интригам он и стал вождем, а теперь расправляется со своим противниками, ибо убедить их в своей правоте он не может в виду своей ограниченностью, но может, просто заставит их молчат. И мне, кажется, что это только начало террора, впереди нас ждет страшные времена.

Иван замолк. В камере возникла угнетающая тишина, которую прервал Рокотов.

– Я запрещаю вам так говорить. Это всё вражеская пропаганда, которая хочет очернить нашего вождя, товарища Сталина.

Меня еще несколько раз вызывали на допрос, правда, следователь изменился, он был постарше и в звании капитан. Он меня не бил, но все утверждал, что я враг народа, поскольку вовремя не донес в органы на беспорядки, которые творились у нас в цехе. Причем он мне подробно пересказывал рассказы, анекдоты, отдельные фразы, которые велись в нашем коллективе между сотрудниками. Я даже не мог предполагать о том, что это может представлять интерес для органов, но оказалось, что теперь на этих безобидных разговорах, строились самые настоящие уголовные дела, на основании которых мне следователь шил 58 статью и в лучшем случае 10 лет, а в худшем даже расстрел. Однако, если я буду сотрудничать с органами, то мне дадут по минимуму лет 5. Он требовал от меня, что бы я выдал организаторов заговора, явочные квартиры и места, где хранится оружие и взрывчатка. Конечно, я ничего не мог ему сказать по этому поводу, тогда он выходил из себя, но не бил, а прибегал к другому способу – допросы проводил ночами, не давая меня спать. На третью ночь я потерял сознание, и меня отправили в камеру, где я очнулся спустя несколько часов. Иван напоил меня чаем и дал кусочек сухаря, который я с жадностью проглотил. Еще он расспрашивал о том, что требовал от меня следователь, и поинтересовался – подписывал ли я протокол. Я ему сказал, что я ничего не подписывал. Он меня за это похвалил и предупредил, что бы я ничего не подписывал, иначе я подпишу себе смертный приговор. Еще он сказал, что его, возможно, скоро отпустят, потому как не вызывают на допросы, и тогда на свободе он постарается что-нибудь для меня сделать.

Действительно, через несколько дней двери камеры отворились и охранник сказал: "Филипченко, с вещами на выход!" Иван молча собрал свои вещи, но видно было как он волнуется, руки у него дрожали, и он, никак не мог положить свои вещи в вещмешок, ему помог Карл это сделать. Затем Иван попрощался с каждым, обнял меня и шепнул на ухо:" Держись." Иван ушел, и все с нескрываемой завистью смотрели ему вослед, надеясь все же, что и для них когда-то настанет такое время.

Некоторое время меня не вызывали на допросы, и я уж грешным делом подумал, что следователи разобрались в моей невиновности, и собираются меня отпустить. Но не тут-то было. Однажды вечером, перед тем как мы собирались спать, двери камеры открылись, и меня позвали на допрос. Не помню какой это был день, ибо я уже сбился со счета, а извне, мы не получали ни газет, ни весточек от родных и близких, потому потеряли счет дням. У нас только Карл с немецкой щепетильностью вел календарь, отмечая на нарах дни, проведенные в заключении. Это было где-то в середине марта, возможно, даже в мой день рождения. Своего рода работники НКВД, приготовили мне подарок в мое двадцатилетие. Разве мог я предполагать, что встречу эту дату в Советской тюрьме, и с таким нелепым обвинением! Скорее я мог себя представить в застенках фашистов, империалистов капиталистических стран, куда поехал я освобождать трудящихся от рабства. Но вышло совсем не так. И в этот раз меня, действительно, ждал сюрприз – меня ждала очная ставка с Николаем Петровичем нашим бывшим начальником цеха. Правда, я его сначала не узнал, настолько изменился он, только следователь представил меня ему, только тогда я признал Николая Петровича. Затем следователь начал очную ставку, обратился к Николаю Петровичу, что бы тот давал показания. Когда он начал говорить, то у меня земля поплыла под ногами, ибо то, что он говорил было абсолютной выдумкой. Я его и видел всего несколько раз, и не общался с ним никогда , а по его рассказу выходило, что я, действительно, являюсь участником заговора, что в Запорожье я поехал с целью взорвать плотину Днепрогеса. При этом он называл имена людей, которых я вообще не знаю, но якобы вместе с ними я должен совершить взрыв Первого Мая этого года. Называл места, где спрятана взрывчатка, и кто мне должен её доправить в назначенное время и место. Я был потрясен настолько, что не мог ничего сказать, и когда после очной ставки следователь меня допрашивал, я просто молчал, чем вывел его из себя, и он вызвал какого-то громилу, который стал меня обрабатывать меня. После чего я потерял сознание, и меня отправили в камеру. Несколько дней я чувствовал себя, как умалишенным, я ничего не соображал, только говорил :" Что же это делается? Разве можно так лгать? Зачем они это делают?" Карл как мог, успокаивал меня, говорил, что у них есть задача собрать, какой-то компромат на человека, который власти почему-то не нравится. Вот они и из кожи лезут, что бы угодить Хозяину. Его тоже все время вызывают на допросы, и требуют дать показания на директора Сталинградского тракторного завода, ибо заподозрили его в троцкизме. А как он может дать против его показания, когда знает его, как прекрасного специалиста, ибо он руководил стройкой, а затем и стал директором завода. Политические его взгляды тоже не вызывали сомнения в приверженности его идеям Ленина, но кто донес на него, и вот теперь под него органы копают.

После очной ставки меня несколько дней не вызывали к следователю, но в покое не оставили. Вызвали, только теперь снова сменился следователь. Этот начал доверительный разговор. Даже предложил мне закурить, но я сказал, что не курю. Похвально, сказал он, а потом начал расспрашивать меня о семье, о моей работе, обещал даже свидание с родными и Оксаной. Говорил, что я настоящий парень, который не лжет, именно, такими должны быть советские люди, нас никто не победит никакой враг. Ведь у нас много врагов за границей, спросил он меня. Я подтвердил, что это так. Но у нас еще есть и внутренние враги, с которыми надо бороться, ибо они работают на внешних врагов, которые хотят задушить Советскую власть. И долг каждого советского человека бороться с такими людьми. Далее, он требовал меня исполнить свой долг, и назвать заговорщиков. От меня только надо назвать этих людей, и я буду на свободе. Потом он просто называл фамилии моих знакомых и незнакомых людей, что бы я причислил их к заговорщиков. Но я не мог это сделать, хотя силы мои были на исходе, мне хотелось скорее прекратить эту муку, и оказаться на свободе, как обещал следователь. Ведь для этого надо было сделать совсем немного – неужели я враг себе, твердил я себе. Но что-то останавливало меня в самый последний момент. Снова пошли допросы по ночам, до изнеможения. Я уже перестал себя чувствовать человеком, а просто биологическое существо, которое дышит, поглощает автоматически какую-то жидкую баланду.

Силы мои на исходе, если б не поддержка Карла, то я б уже согласился подписать все бумаги, которые подсовывает мне следователь, что бы прекратить все издевательства и моральные, и физические. Но Карл говорит, что не надо этого делать, ибо ты признаешься в том, что не делал, а, во-вторых, я своей подписью подставлю под удар других людей. Поэтому держусь, но не знаю, что это мне даст.

Инженер Рокотов вот написал письмо товарищу Сталину, то его через несколько дней вызвали на допрос, и в камеру занесли, так как сам он не мог ходить. Прошло еще пару дней и его вообще забрали с нашей камеры. Все в страхе сидят, ибо не знают, что с ними будет завтра. Не знаем, что делается там, на свободе, ибо нет никакой связи с внешним миром: ни передач, ни газет, ни журналов. Священник продолжает молиться в своем углу, а нам добавили еще молодого лейтенанта за то, что он рассказал в кругу своих друзей анекдот, который задевал высшее руководство. Он удивлялся еще, кто б мог сделать донос, ведь все были хорошо знакомы. Карл заметил, что такое нынче время, если б человек не донес на него за клевету на строй, то на него бы завели дело за не доносительство.

Тюремные будни шли своей чередой, когда однажды утром прозвучала команда: "Леднев, с вещами на выход." Я даже не понял, что происходит, когда Карл толкнул меня в плечо и сказал, что меня вызывают, и стал помогать собирать вещи. Я попрощался с ним, с другими арестованными , священник перекрестил меня, хотя я был не верующим, но это не возмутило, даже как-то успокоило, словно, ангел хранитель появился над моей особой. Меня повели по длинным коридорам, но не к следователю, а в канцелярию, где за столом сидел важный чин с тремя шпалами. Он пригласил меня сесть.

– Должен сказать, – начал он,– что обвинения, которые против вас выдвинуты не подтвердились, и мы вас освобождаем из-под стражи. Но вы не должны иметь обид на наши органы, потому что они стоят на страже Советской власти, и должны тщательно проверять все факты, лучше десять человек проверить на лояльность власти, нежели пропустить одного врага. Вы согласны со мной.

Я только махнул головой, потому что у меня перехватило дыхание от его слов, а на глаза лезли слезы.

– Только сейчас вы должны подписать одну бумагу.

У меня снова сжалось сердце, что я думал, что потеряю сейчас сознание.

– Не бойтесь,– успокоил он меня – это вы подпишите обязательство в том, что вы нигде, и никому не будете рассказывать о том, что здесь происходит. Вы ведь не собираетесь разглашать?

– Нет, – выдавил я из себя.

– Тогда прочитайте и подпишите.

Я прочитал и подписал дрожащей рукой.

– Все. Вы свободны, – он вызвал конвойного и сказал, что бы он выпустил меня на свободу. Я шел и ничего не соображал, только слышал, как щелкают многочисленные запоры и замки, которые открывал конвойный. Наконец-то последняя дверь и свет ударил мне в лицо, а за мной захлопнулась тяжелая дверь. Я сначала застыл, ноги, словно, ватные были, а потом сорвался и побежал, побежал и так почти до самого дома. Квартиру открыла мама. Конечно, она бросилась мне на шею, затем на шум вышла Оксана, и тоже повисла на шее.

Мама повела меня на кухню, она смотрела на меня, и не могла поверить, ибо оттуда, обычно, не возвращались. При этом она всё шептала: " Какой ты худенький. Какой ты худенький. Что они с тобой сделали?" Она предлагала мне что-нибудь покушать, но я говорил, что не надо. Я просто хотел сидеть, смотреть на них, и слушать их рассказы. Как они ходили по разным инстанциям, что бы узнать, где я и что со мной. Однако, ничего не объясняя их отправляли домой. Оксана даже попала на прием к Екатерине Павловне Пешковой, рассказала суть своего дела, она обещала помочь. Но спустя несколько дней сообщила, что ничего не может поделать, ибо я замешан в каком-то крупном антигосударственном заговоре. Пыталась Оксана пойти на прием к Орджоникидзе, даже к Калинину, но там сказали, что делами арестованных они не занимаются – идите в НКВД и там всё выясняйте.

Я же рассказал свою историю, о том человеке рассказал, благодаря которому я очутился на свободе, ибо я не сомневался, что своим освобождением я обязан Ивану Филипченко, и мне его надо найти, что бы поблагодарить его.

Вечером пришел папа, он тоже очень обрадовался моему освобождению. Я заметил, что он как-то осунулся, постарел резко за те дни, когда меня забрали в тюрьму. Счастливая семья в полном составе села за стол. Оксана и мама постарались, что бы стол был роскошным и вкусным.

17 апреля 1934 года.

Я на свободе. Это сладкое слово – свобода. Мне до их пор не верится, что я на свободе, могу идти, куда захочется, делать то, что мне надо, видеть вокруг себя родных и близких, какое это счастье! Это узнаешь только после того, как побываешь там. Ужасны даже не допросы, не избиения, а то, что тебя закрыли в ограниченное пространство, подавили свободу воли, ты не видишь неба, зеленых деревьев, не слышишь пения птиц. Постепенно твои чувства отмирают, и ты превращаешься в простое животное. Но теперь я на свободе, и как приятно вдохнуть на полную грудь чистый воздух, а не ту смесь человеческого пота, параши, разложения, сырости, нечистот в камере. И я хорошо сознавал, кому я обязан за это, поэтому первым делом я решил разыскать Ивана Филипченко. Конечно, я поехал в редакцию газеты "Правды", где он работал, но там его не было. Мне сказали, что он там не работает, ибо его уволили после того, как арестовали. Хорошо, что вахтерша сжалилась надо мной и дала его домашний адрес, где я и застал Ивана. Он мне очень обрадовался, поставил он чайник, и он рассказал мне свои хлопотания за мое освобождение. Он обратился к Анне Ильиничне Ульяновой – Елизаровой, старшей сестре Ленина, но её усилий оказалось мало, что бы вытащить меня из тюрьмы. Тогда они обратились к Надежде Константиновне Крупской, и только её обращение возымело действие – меня отпустило. Я благодарил Ивана за его помощь, говорил, что никогда не забуду за его участие в моей судьбе, и просил передать благодарность моим высоким заступницам. Иван обещал это сделать. Затем мы говорили о насущных наших делах, о том, что волнует нас, чем будем заниматься в будущем. Иван тогда рассказал об том инциденте, который произошел на последнем 17 съезде ВКП б, который происходил совсем недавно в Москве. Ему знакомые журналисты рассказали, как Сталина едва не сняли с поста Генерального секретаря, так как за него подало меньше голосов, нежели за Сергея Мироновича Кирова, которому и предлагали занять этот пост, а за Сталином оставить пост Председателя Совнаркома. Однако Киров отказался от предложения, что бы не вносить раскол в ряды партии.

18 апреля 1934 года.

Я поехал в энергетический институт, где хотел продолжить свою учебу, прослушать несколько лекций по ртутных выпрямителях, и выяснить некоторые непонятные вопросы. Однако мне сказали, что моя командировка уже кончилась, и никаких лекций мне читать не будут, и мне лучше не приходить к ним в институт. Мне никто ничего не хотел объяснять, и все, к кому я обращался, пытались побыстрее закончить разговор со мной.

После этого я решил, что делать мне в Москве нечего, и поехал на Курский вокзал, что бы взять билеты до Запорожья.

Оксана очень обрадовалась, когда я ей сказал, что завтра мы едем домой, ибо она так соскучилась за мамой, за своей родиной.

– Там у нас уже сады цветут, а я так люблю это видеть.

Мама немного расстроилась, а папа сказал, что лучше сейчас держатся подальше от Москвы, ибо тут сейчас происходит что-то непонятное: каждый день происходят какие-то собрание, ищут везде врагов, вредителей – так что добром это не кончится.

Примечания автора: Опасения папы Николая Леднева были не без основания, ибо после 17 съезда ВКПб,который почему-то назвали "съезд победителей" действительно, начались ужасы тоталитарного режима. Пройдет после него несколько месяцев, будет убит конкурент Сталина на пост Генсека Сергей Миронович Киров, и в стране начнутся самые жестокие репрессии, будут уничтожены физически тысячи и тысячи людей . Что говорить о простых людях, если из 1956 делегатов "съезда победителей" было арестовано 1108 человек, а из 139 кандидатов и членов ЦК партии, избранных на съезде, 97 человек было расстреляно в 1937– 38 годах.

Жуткая статистика. Хотя Адольф Гитлер уже в конце своей карьеры, когда советские пушки грохотали в Берлине сказал, что войну он проиграл потому, что не выстрелил в свое время старый Генеральный штаб, как это сделал в свое время Сталин.

26 апреля 1934 года.

Приехали в Запорожье, а здесь цветущий сад и теплынь до +25 градусов. Да, весна здесь самое замечательное время, какое многообразие цветов, пьянящий запах цветущих садов, пение птиц, свирели соловья и жужжание пчел.

С товарищами по работе встреча была очень радостная. Они поздравляли меня с тем, что я легко отделался от органов, некоторые интересовались, как со мной обращались в тюрьме, но я помня свое письменное обещание старался ничего не говорить об этом. Однако в управлении меня встретили довольно-таки прохладно. Николай Николаевич долго вертел в своих руках мою справку об освобождении, кривился, тяжело дышал, даже несколько раз схватывался со своего места, пока не спросил, почему это меня брали под арест. Я всё рассказал, как было дело. Он пытался верить мне, но это у него получалось с трудом. Он бегал по своему кабинету, затем взял мою справку о прослушивании лекций по ртутным выпрямителям. Я его понимал, если б не то обстоятельство, что у него не было в наличии специалистов по ртутным преобразователям, то он тотчас бы отказался от моих услуг, но поскольку, в данный момент я был человек незаменимый, то он не решался сделать этот шаг, На стройке наступали решающие дни, до запуска первого электровоза на линию Запорожье – Кривой Рог оставались считанные недели. Наконец, он бросил на стол обе справки и сказал мне:

– Это хорошо, что ты приехал, сейчас надо уже монтировать ртутные выпрямители.

– Я готов выходить хоть завтра на работу.

– Нет, спешить не будем. Недельку отдохни, а потом придешь, и мы все решим.

Я его понял – он хочет узнать у вышестоящих органов, можно ли меня принимать на работу или нет, поскольку на меня было заведено дело, своего рода "волчий билет". Это меня немного огорчило, но Михаил Иванович успокоил меня сказав, что бы я не волновался – даже, если меня тут не возьмут, то пойду на завод, там сейчас требуются много рабочих, тем более, что у меня очень престижная специальность. Электриков сейчас с руками-ногами отрывают, поскольку специальность новая и везде востребованная. Пока же посоветовал мне поехать в село и отдохнуть, на рыбалку сходить.

29 апреля 1934 года.

Мы с Оксаной поехали поездом в Подстепную. Надежда Ивановна встретила нас распростертыми объятиями, слезы радости градом текли по её щекам. Оксане едва удалось остановить этот поток своими уговорами и поцелуями.

Вечером у нас собрались гости, соседи, пришел даже председатель сельсовета. Все были искренно рады за меня и Оксану, желали нам счастья, здоровья и пополнения в семье, чем очень за смущали Оксану. Но это ведь дело житейское и я за чистую монету принимал это пожелание, ибо понимал, что это мой долг – делать и воспитывать новое поколение. Особенно, в тюрьме я задумался об этом, ибо боялся, что меня могут расстрелять, а наследников у меня не будет, и прекратится славная семья Ледневых. Еще от нашего соседа последовало практическое предложение – у него осталась еще картошка на посадку, и он предлагал его отдать нам, что бы мы посадили в огороде, а то ведь Надежда Ивановна была в такой депрессии из-за моего ареста, что ничего не делала на огороде. Мы с благодарностью приняли его предложение. Засиделись мы до полуночи. Потом за столом запели. Какое это было пение! Я в Большом театре не слыхал таких хоров.

Посадила огирочкы.... , или

Несе Галя воду, коромысло гнется.

Да, это был настоящий отдых для моей измученной души.

30 апреля 1934 года.

С самого утра мы вышли в огород, сажать картошку. Я копал ямки, Оксана бросала клубни, мама садила морковь, свеклу, лук. День был замечательный, я даже снял рубашку, что бы немного позагорать, а то от пребывания в камере, приобрел какую-то бледность. Когда , почти, уже заканчивали, то приехал председатель сельсовета, и привез нам еще картошки на посадку. Мама даже возражала, неудобно как-то, говорит она.

– Принимай, Надежда, у вас же семья больше стала, надо побольше картошки садить, ибо картошка у нас второй хлеб, если уродит, то никакие нам неурожаи не страшны.

Какие замечательные люди тут живут, какие добрососедские отношения между ними – последним поделятся. В городе люди живут немного не так. Я вспомнил Андрея, который сдал меня органам. Впрочем, его я уже немного понимал, если б он меня тогда не сдал, то его б обвинили в укрывательстве врагов страны.

У меня даже дрожь пробежала по телу, когда вспомнил о своих мытарствах.