Гипербола жития. Авантюрно-приключенческий роман-фэнтези

Потом, как и следовало ожидать, стены американского конгресса, палата лордов на берегах туманного Альбиона, Рио-де-Жанейро, Париж, Рим, Берлин, Брюссель и так далее, и тому подобное. В результате – почётные должность и звание посланца Мира и доброй воли. В этом качестве объездил я почти весь свет. Но всему своё время и всему есть свой конец: от всеобщего внимания и чрезмерной опеки я просто утомился. Жизнь такая стала мне в тягость, и я решил выйти в тираж.

Инкогнито – чтобы избавиться от излишней людской молвы, – я переехал в этот город, оброс друзьями и знакомствами, окунулся в самую гущу народных масс, влача безбедное существование, и теперь я весь к вашим услугам: я ваш!

– Хрен с ним, с этим идальго! – устав слушать байки, изрёк Манюня Чубчик. – Я вижу, что этот посланец испытывает благостное томление от снизошедших на него блаженства, духовного счастья и покоя. Пойдём-ка лучше, Абрамыч, глянем, что там без нас делается. Шут с ними, с этими настырными бабенциями. Нам с ними детей не рожать, а кушать хочется, и дербалызнуть не мешало бы.

– Твоя правда, – согласился Иван Абрамыч. – Но, всё-таки, надобно соблюсти некоторую предосторожность…

Коридорная дверь с шумом и треском распахнулась. В коридор ворвалось какое-то «чудо-юдо» с косичками вразлёт, бешено вращая зрачками испуганных глаз и молчаливо взывая о помощи.. Так как оно очутилось на пути следования Ивана Абрамыча и Манюни, то невольно замешкалось и тут же было схвачено за ухо цепкими пальцами преследователя – запыхавшегося тучного гражданина. Чубчик хотел было заступиться за дитя, но Иван Абрамыч слегка осадил его, незаметно дёрнув за рукав: мол, подожди, посмотрим, что дальше будет.

– Попалась, поганка ты этакая! – с победным торжеством воскликнул преследователь, всё сильней и сильней сжимая ухо. – Ты чья будешь? Как тебя звать?

– Я – Манька Падекале! – дрожа всем существом и большими бантиками в косичках, объявило «чудо».

– Очень приятно! А я – Панас Мартынович Босфор-Гибралтарский. Значит чуть ли не однофомильцы проливные. А разницу чувствуешь: кто я и кто ты?! Чувствуешь? Я кого спрашиваю?

– Чу-увствую!

– Ты это зачем подкинула, душа твоя подлая, хлопушки ароматизированные Аппатию Весельчак-Бефстроганову и Игнациусу Мандауэллу, чем ввела их в великое смущение, а? И как ёжика за пазуху Милиции Уголовной сунула, тоже видел. Я уже не говорю о Майонезе де Оливье, которому ты с антресолей, на самое темечко, полпачки горчицы «Деликатесной» вылила. Я сразу как-то подумал, что это ещё за персоны нон-граты тут ходют-скачут. У-у! Так и дал бы тебе щелбана! – Панас Мартынович ещё сильней потянул несчастную за ухо.

– Ой, больно же ведь, дяденька! – заверещала она.

– Ничего, терпи! Господь терпел и нам велел! Кто ты есть такая? А три кнопки на сиденье стула Климентине Альфонсовне Лиходей-Злодеевской кто подложил? Я ведь всё видел и наблюдал за тобой…

– А раз так, то почему же вовремя не остановили? Самим, небось, интересно было.

– Ах ты дрянь маленькая! Да ты знаешь что я тебе за такие слова? – до корней волос возмутился истязатель. – Сколько тебе годиков?

– Я бы сказала, дяденька, да не помню сколько мне в прошлом году было.

– Ты ещё и поиздеваться надо мной решила, пакостница ты этакая. Ну, погоди!

– Ей где-то годик седьмой пошёл, не больше, – попробовал угадать Чубчик.

– Ты хоть раз себя в зеркале видела, коза общипанная? – не унимался Босфор-Гибралтарский. – Ну дылда дылдой, рыжая-конопатая с кривыми ногами и острыми коленками; и ведёшь себя как плохой мальчик, отпетый хулиган.

– Послушайте, любезный, обратился Манюня к инквизитору. – Ведь девчушка ещё маленькая, соображения на миллиметр, вот и думает, что она мальчик.

– Правильно! А покажите-ка мне ту девочку, которая не хотела бы стать мальчиком. Это говорю вам я, Панас Мартынович Босфор-Гибралтарский.

– В этом что-то есть, – философски заметил Иван Абрамыч Бабэльмандебский, и задумался.

– Есть и то, что жизнь преподнесла ей большой подарок: глупость неимоверную. У ней извилин – и тех одна, да и та прямая, мысли зацепиться не за что. Постучать по твоей башке, – Панас Мартыныч грозно посмотрел на Маньку Падекале, – так звон, небось, на всю округу стоять будет.

– Ну, ладно, дядя! Скажу тебе по секрету: наша глупость продлевает нам жизнь. Поизмывался над дитём, и хватит, – уже не в силах был сдержать себя Чубчик. – Отпусти страдалицу.

Инквизитор ещё раз потянул свою жертву за ухо и, наконец-то, отпустил.

– Ну ладно, иди уж, только на глаза мне больше не попадайся. А своим бой-скаутам, разведчикам сопливым, значит, пакостникам этим, скажи, – он молча он молча высморкался в платочек, торчавший из нагрудного кармана пиджака Манюни, – что, если оне и дальше будут продолжать безобразничать, то дядя Босфор-Гибралтарский быстро поставит всем вам клизму большую для промывания мозгов, если они у вас, разумеется, имеются. Всё, ты свободна, дитя рокового стечения обстоятельств. Прощай! – и он комично поклонился на все четыре стороны.

Но тут его рабочий механизм, на последнем поклоне, сработал на выхлоп.

– Э-э, клапан, кажись, прохудился. Я не стала бы, дядя, спать с тобой в одной палатке. И вообще, я вас осуждаю уже только за одно то, что вы есть! – Весь этот обвинительный монолог Манька падекале произнесла гневной скороговоркой.

Панас Мартыныч даже и опомниться не успел. Лицо его превратилось в одно сплошное багровое пятно, усы округлились, а глаза встали дыбом. Маньки и след простыл, а он ещё не мог выйти из полуобморочно-столбнячного состояния. Потом и его, как ветром сдуло: видимо, у него созрело определённое решение свершить вендетту над распоясавшимся, обнаглевшим созданием.

Бабэльмандебский и Чубчик вышли в залу. Здесь царили всеобщие оживление и праздничное настроение: звучала музыка, танцевали пары, за столами и столиками провозглашались тосты, сопровождаемые звоном хрусталя. В саду зажглись, закружились шутихи, засверкали блёстками разноцветных огней запускаемые с крыши особняка фейерверки.

– Как? Вы разве не слышали потрясающую новость? – донеслось до слуха друзей, когда они проходили мимо сбившихся в небольшую кучку гостей. – Некто Мордухан Мордубей у всеми нами уважаемого Скорпиона Серапионовича Бодун-Сморкуновского стибрил, самым наглым образом, капитал каких-то двух порядочных джентльменов: кажись – капитал Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Каково, а, я вас спрашиваю?

Вышли в сад, в задумчивости побродили по тёмным аллеям.

– Ты моя лучезарно-судьбоносная! – донеслось из левого тёмного угла.

– Вы предмет моей страсти! – донеслось из правого, в результате чего последовал незамедлительный ответ: «Низменные чувства повелевают вами, друг мой… Ой! Противный!.. Мне щекотно. Убери свои руки … на другую часть моего тела».

Прямо на друзей из темноты вынырнула беспечно болтающая стайка прогуливающихся.

– Мой ребёнок такое совершил двадцать лет назад, такое, что и сказать-то невозможно, да и на словах передать трудно, – вспоминая о чём-то, сокрушалась немолодая, но ещё вполне привлекательная на вид дама.

– Что же он такого предосудительного совершил? – перебивая друг друга, с нескрываемым испугом в голосе, поинтересовались сопровождающие.

– А он просто взял, и … не родился! – В восторге от собственной шутки она залилась звонким смехом.

– Вот такая-то проблемация сублимации, если, конечно, спирально посмотреть, – своеобразно выругался Манюня Чубчик. – Дурочка с переулочка. Пугает людей почём зря.

В отблесках фейерверка было замечено, как какая-то мужская стать, а вернее – господин Пейдодна, по какому-то поводу проявлял своеобразную форму протеста в виде объятия фонарного столбв. Другой же, господин иностранного происхождения, герр Дринькштоф, торопился на выручку первому, распластавшись в двухмерном пространстве, совершая руками круговые движения и пытаясь безрезультатно «подплыть» к своему приятелю.

– Правильно гласит неписаный закон: «Всё, что шатается, обязательно должно упасть» – посочувствовал Чубчик. – Не рассчитала братва сил своих, вот вам и результат.

Прошли в дальний угол сада, куда едва долетали людской шум и звуки музыки. Было слышно, как на смену игривому, весёлому, фугообразному пассажу пришли диссонирующие звуки фаготов, флейт, виолончелей, рождающие тяжёлое, тягучее маэстозо-состенуто. пробуждающее тоску и мрачные предчувствия.

– Дедушка сквознячок что-то разгулялся, – вбирая плечи в голову, посетовал Иван Абрамыч. – Как бы не застудиться. Давай-ка присядем да помолчим.

Присели на лавочку, укрываемые листвой акации. Ночь была всё так же прекрасна. Ярко светила Луна, покрывая серебром лужайки и верхушки крон деревьев. Игриво перемигивались звёзды. Откуда-то с юго-западной стороны доносились звуки собачьей брехни. Воздух был наполнен живительными струями ночной прохлады.

– А небо-то так и звездится, так и звездится, – в шутливой форме попытался нарушить молчание Манюня. – Сидим, не шелохнёмся, словно заминированные, а, Иван Абрамыч?.. Это просто какой-то частокол загадок, какой-то паноптикум. Что ни шаг, то открытие. Сплошной серендепити.

Но Иван Абрамыч был углублён в собственные мысли. Его молчание было столь красноречиво, что Чубчик махнул рукой и умолк. Где-то куранты пробили полночь.

– Друзья мои! Где вы, чёрт бы вас подрал? – донёсся из-за кустов сирени голас Монблана Аристарховича Кочергина-Бомбзловского. – Куда вы запропастились?

– Мы здесь, туточки, Монблан Аристархович, – радостно отозвался Манюня, предвкушая окончание затянувшегося молчаливого диалога. – Сидим вдвоём с Абрамычем как два сыча на одной ветке.

– А-а, вот где вы спрятались, облегчённо вздохнул хозяин. – А ведь подумал, ушли, черти, даже не попрощались. Слава Богу, вы ещё здесь, а значит и не откажитесь переночевать у меня, в этой скромной обители.

– Вы так говорите, будто гости уже разошлись, – заметил Чубчик.

– А почему бы им и не разойтись? Вот уже как десять минут полночь пробило.