Гипербола жития. Авантюрно-приключенческий роман-фэнтези

– И что? За такой короткий промежуток времени все успели куда-то испариться?

Бабэльмандебский и Чубчик прислушались. Действительно, в воздухе висела ночная тишина, нарушаемая лишь только звуками природы и шуршанием гравия под ногами трёх статей, направлявшихся к зданию особняка.

– Куда же все успели подеваться? – удивился Иван Абрамыч. – Ещё совсем недавно до нашего слуха доносились голоса твоих гостей…

– Да полноте вам, друзья. Всё происходило согласно моего сценария: феерия, понимаешь ли, момент истины, – как-то уж больно замысловато выразился Монблан Аристархович.

Подошли к дому. Ни звука, ни живой души. Из освещения – лишь два окна на втором этаже.

– Там спать будете, – указал в их сторону хозяин.

Вошли внутрь. Полумрак в свете ночникового освещения. Зал был пуст. Ни единого признака пиршества. Всё куда-то невероятным образом исчезло: и музыканты, и гости, и а-ля-фуршет. До слуха доносились только характерные звуки шума электрических вентиляторов и калориферов с вплетающимся в них писком озонаторов воздуха.

На лестничном пролёте второго этажа, словно приведение, мелькнула чья-то расплывчатая фигура и тут же скрылась.

– Там кто-то есть! – испуганно уведомил своих спутников всё видящий и всё подмечающий Манюня, указывая мезинцем в ту сторону.

– Это мой телохранитель, чех, Марек Страшилка. Отличный парень, я вам скажу, – пояснил Монблан Аристархович. – Знает своё дело. Бояться вам нечего.

Поднялись наверх, в спальную комнату.

– Спите и отдыхайте, сколько душе вашей заблагорассудится! – сказал он, широким жестом руки обводя спальные апартаменты. – Когда проснётесь, вряд ли застанете меня дома. Я буду уже ух как далеко от родных пенат, за тысячи километров.

– Послушай, Монбланушка, старина, – произнёс Иван Абрамыч. – Мы, конечно, горды, что удостоены чести лицезреть тебя в полном, так скть, жизненном абсолюте. Всёё это прекрасно и не противоречит жизненным устоям рядового гражданина нашего общества. Но поясни однако же, что всё это значит – вся эта твоя затея с вечеринкой. У меня возникло и превалирует какое-то странное ощущение того, что многих из твоих гостей я когда-то, где-то видывал: голоса, понимаешь ли, манеры, повадки. Что-то, знаешь ли, подозрительно знакомое в их елейных, ехидных, нахальных физиогномиях. Я весь теряюсь в догадках и затрудняюсь что-либо сказать по этому поводу. К тому же, вся эта необычная обстановка… Твоё ли это благоприобретение или же всё это есть элементы сценического искусства? Развей мои сомнения, старина. Приоткрой завесу своей тайны.

– В общем так. Всё с начала, но не всё сразу. Я богат! – предвидя излишние расспросы, прямо в лоб пояснил Кочергин-бомбзловский. – Я чертовски богат!.. Что же мы стоим? – спохватился вдруг хозяин. – Присаживайтесь, господа. Места много, всем хватит.

Все уселись на мягкий диван, выполненный в венецианском стиле.

– Всё, что вы здесь видите – и дом этот, и земля, на которой он стоит, и всё, что окружено забором, – принадлежит вашему покорному слуге. – Сказав это, Монблан Аристархович приложил руку к груди, отвесив лёгкий поклон. – Бизнес мой – частного характера, весьма необычный, с вполне вероятным ущербом для здоровья, а может быть даже и с возможным «letalius ishodes». Сути его пока что не раскрываю, уж извините меня подлеца этакого. Всему своё время. Налогами не облагаюсь по причинам мне одному только известным, и о которых позвольте умолчать. Производство – полулегальное, основанное на экспроприации денежных излишков у дельцов от международной, мафиозной буржуазии. Штат невелик, всего три человека: я, собственной персоной, и ещё две штатные единицы. Обе с незаконченным высшим образованием: чех Марек Страшилка и Макар Хват-Шелкопёров – наш, отечественный продукт. Работа такова, что налицо постоянные разъезды по нашим городам и весям, и длительные загранкомандировки. Средства мои таковы, что позволяют содержать целый штат домашней прислуги и заниматься меценатством.

Всё, что вы сегодня видели и слышали – импровизированный спектакль – спектакль, подобного которому не было, пожалуй, нигде, хотя вся наша жизнь, как вы сами понимаете, одна сплошная игра.

Ты может и удивишься, Иван Абрамыч, но большинство из приглашённых гостей тебе давно уже знакомо, только надобно поднапрячься и вспомнить.

– Позволь, позволь! – удивлённо вскинув брови, произнёс Бабэльмандебский. – Я что-то начинаю потихоньку соображать, понимать и догадываться. Уж не старая ли это гвардия?! Ух ты! Ну ты, Монбланушка и даёшь стране угля!

– Ты совершенно прав, Абрамыч. Мне удалось собрать всю ныне здравствующую актёрскую братию нашей с тобою золотой театральной поры, как ты позволил себе заметить – старую гвардию нашего городского музыкально-драматического театра: старое, уходящее поколение. Боже! Какие были времена! Мы жили театром, грезили им, молились на него, лелеяли и оберегали от всяческих посягательств на старые, добрые традиции.

«O tempora, о mores», как говорится – о времена, о нравы. Ничего не стоит на месте. Всё претерпевает изменения. Всё молодое оттесняет – без всякого повода и сожаления – старое, казалось бы изжившее себя, на обочину жизни, и старый актёр умирает, сначала душой, а потом уж и сердцем, и, наконец – телом. Всё, баста: нет человека, нет и проблемы.

Из старой гвардии нашего театра многие уже отошли в мир иной, но ещё больше всё-таки живут, отвергнутые временем, влача жалкое существование.. И вот мне пришла в голову шальная мысль собрать воедино всех ныне живущих и здравствующих актёров нашего театра и организовать встречу в виде творческого вечера. Каждый из них должен был сыграть свою, придуманную им же роль, без предварительной подготовки, без репетиций. Всё должно было быть построено на импровизации, на основе внутреннего мироощущения и жизненного опыта.

Каждый из них сыграл сегодня свою лучшую, главную роль, кто-то, может быть, и последнюю – ведь самому младшему из них шестьдесят два года, а старшему – восемьдесят пять, – но как сыграл в этой величайшей, четырёхчасовой трагикомедии. Они выложились полностью, играя в этот раз не для публики, а для себя, для внутреннего самоутверждения, ради осознания того, что ты ещё что-то можешь в этой жизни, и можешь сделать это во сто крат лучше прежнего. Это был для них парад жизни, момент истины.

– Удивительно! – изрёк в задумчивости Иван Абрамыч. – Просто удивительно всё это!

– Что – удивительно? – спросил Монблан Аристархович.

– Удивительна способность людская к полному перевоплощению: в Большом такого не увидишь. Однако, с трудом, но кое-кого, кажется, признал, кого-то вычислил. У меня мелькнула такая догадка, но как-то не в силах был поверить. Взять, хотя бы к примеру, эту Прыгунец-Скакалкину. Так это ни кто иной, как Марфа Пингвинова. Её сподвижницы – Сколопендра и Саламандра, – Степанида Продувная и настурция Балагур-Смехотворная.

– Пра-альна! – заключил Кочергин Бомбзловский. – А Гармония Всеобъемлющая?

– Это кто?

– Ну та, что с Поцелуйко и Наливайко, ну ещё: «Моего здесь нет?»

– А-а! Насчёт двух первых, так это, кажись, Ёлкин-Палкин и Перламутров соответственно, а вот касаемо Гармонии… – Иван Абрамыч задумался. – Нет, что-то не припомню.

– Эх ты, голова твоя садовая. Это же Фурия Булдыкина.

– Точно! – Бабэльмандебский шмякнул себя по лбу.

– А помнишь её в роли просительницы, этакого забитого существа, в комедийной пьесе Марьин-Рощинского и Сергиев-Посадского «Якосьмь возопивши»?

– Ну как же, как же! Там ещё, помнится: на предложение чиновника Пятихвостова: «А ну, покажи-ка, наконец-то, свою гордыню», она, позабыв слова – суфлёр Хрянь-Моржовый в это время околачивался в буфете, – нашлась, дерзко, с гордым вызовом воскликнув: «Пожалуйста!», высоко подняв подол своей юбки. Помнится, зал был в восторге. Суфлёра лишили должности и перевели в дворники, а Фурию долго ставили всем нам в пример за выдержку, находчивость, хладнокровие.

– А вот ещё гости наши иностранные: Сунь Ся-ка, По Чём-пень, Ху Вон-там. Кто они?

– Сейчас, сейчас, погоди. – Иван Абрамыч на какое-то мгновение задумался. – Первый – Алямс Дармоедов, второй – Кика Дубадал, и третий – Микки Альпеншток. Кика с Микой, помнится, были закадычными друзьями.

– Да они и сейчас таковыми являются, – поспешил заверить Монблан Аристархович.

– А ещё из иностранных гостей признал Фросю Огнеупорную в роли Джуди Балерини из Палермо – дочери солнечной Италии. Потом – Петардо Хуан Бернардович из Бразилии. Так это Пантелеймон Вертихвостов. Припоминаю его любимые изречения: «Мама родила меня как человека, папа – как мужчину», или «Прошу оставить меня один на один с унитазом!».

– А каков Сусалий Пирамидонович Хэрвамвбок, а? Каков, я вас спрашиваю?

– Да-а, Мухобойников Тарантул Силыч был неподражаем в своей роли, – согласился Иван Абрамыч. – Помнится, на поминках тёщи, заливаясь слезами крокодила Гены, он говорил: «Как человека мне её жалко, как тёщу – нет!». Послушай, старина. А кто та жгучая, знойная, прекрасная креолка гуля пых-Мотузовская, что кофе подносила нам с Манюней?

– Не догадался?

– Не-э!

– «Ах, у меня в голове такая поэтическая проза!» – продекламировал Монблан Аристархович. – Ну что, вспомнил?

– Неужели Виолетта Недевушкина?! – изумлению Ивана Абрамыча не было предела. – В это невозможно поверить, потому что этого не может быть! Сколько же ей лет?

– Намедни шестьдесят девять стукнуло.

– Но тогда что означает то молодое, упругое тело, та свежесть и миловидность лица, вся та нагая прелесть одеяния Евы? Почти в семьдесят-то лет! Уму непостижимо! Голос – пение соловья, движение – порхание бабочки… Невероятно!

– Ну, ладно. А двоюродные братья Бжепшицкий и Пшибжецкий?

– Это наши вечные статисты Вездеходов и Бегемотов.

– Так, хорошо. А «Кто не с нми, посторонись на обочину истории!», – напомнил о чём-то хозяин.

– Так ведь это Бердун-Затюковский, его слова. Роль Шалдыбурдыка семнадцатого ему удалась на славу. А вот гендиректор Витольд Арнольдович Мюдак это кто?