Кыся в Голливуде. Дорога к «звездам»

Твоя дочка согрешила —
Мне на праздничек дала!

Мы ещё немножко с Водилой похихикали – каждый по-своему, а потом я посчитал необходимым не давать ему так уж расслабляться.

Мне почему-то всё время казалось, что Водила явно недооценивает опасность ситуации. То ли потому, что он с такими штуками никогда не сталкивался, то ли потому, что ощущал себя вот таким большим, сильным, мощно-сексуальным самцом, а это всегда несколько обманчиво гипертрофирует уверенность в самом себе. Со мной тоже иногда происходит такое. Естественно, в моих собственных масштабах.

Но в отличие даже от очень умных и чутких Людей я обладаю даром предвидения, неким мистическим Котово-Кошачьим необъяснимым свойством почти точно предсказывать ближайшее будущее. Я уже об этом как то говорил…

Я снова вспрыгнул на спинку пассажирского сиденья, чтобы лучше видеть дорогу и всё вокруг. Умылся, привёл себя в порядок и достаточно решительно и волево сказал Водиле:

«Всё, Водила. Всё! Закончили хиханьки и хаханьки. Вернёмся к козе».

– Какой ещё «козе»?! – удивился Водила.

«Которую ты обещал заделать Лысому и Алику».

– А… Это только так говорится – «заделать козу». Тут надо будет соображать по ходу…

«Нет. Мы должны всё продумать заранее. Может случиться так, что у тебя не будет времени соображать по ходу».

– А что ты предлагаешь, Кыся?

«Полное смирение! Никакого героизма. Они оба вооружены, а…» – закончить мысль мне не удалось, потому что Водила прервал меня и закончил за меня её сам:

– …а против лома нет приёма, да, Кыся? Это ты хочешь сказать?

Ура-ура-ура! Да здравствует гениальный доктор Ричард Шелдрейс! Да здравствуют Люди, решившие перевести и издать эту книгу у нас в России! Шура говорил, что сегодня это равносильно подвигу или самоубийству. Он имел в виду именно такие книги.

И конечно же, да здравствует Мой Шура Плоткин, который от одиночества (Я – не в счёт. Я – Кот. Я говорю о Человеческом одиночестве) насобачился читать мне вслух разные умные книжки!

А чуть ли не ежедневные половые упражнения с разными девицами или Кошками, как выяснилось, от одиночества не спасают. Это я и по себе знаю,

– Ты про кого это, Кыся? – осторожно спросил меня Водила.

«Да так… Ты не знаешь. Про одного своего друга».

– Давай, Кыся, не отвлекаться, – сказал мне Водила, и я услышал в его голосе лёгкие нотки ревности. – Значит, ты считаешь, что я должен взять у них пять штук зелёных, на всё согласиться и помочь им перегрузить пакет? А они мне сразу же после этого засандалят пулю в лоб! Да?

«Нет, не сразу», – подумал я…

…И вдруг сначала не очень отчётливо, а потом всё яснее и яснее УВИДЕЛ, как это произойдёт! Вот ОНО – наше, Кошачье-Котовое! Я же говорил!.. Это внезапное озарение БУДУЩЕГО. Как? Что? Откуда?.. В голове не укладывается… Но ЭТО же ЕСТЬ!!!

– А если я не захочу остановиться? – донёсся голос Водилы.

«Ты будешь вынужден это сделать», – с сожалением заметил я…

* * *

– Кыся, а Кыся!.. – услышал я голос Водилы. – Ну-ка очнись, родимый. Ты чего это замер, как памятник Ленину? Гляди, чего я тебе купил на той заправке!..

Впереди нас по-прежнему катился грузовик Лысого, и в правом большом боковом зеркале я видел бегущую за нами «тойоту» Алика.

– Кыся… У тебя совесть есть? Я тебе кыскаю, кыскаю и так, и эдак, а ты – ноль внимания, – обиделся Водила.

Я спохватился и потёрся мордой о Водилино ухо и виновато промурчал: «Прости, Водила… Задумался. Извини меня, пожалуйста…»

– То-то же! – обрадовался Водила. – Я говорю, глянь, чего я тебе на дорожку в той лавке припас!..

И Водила выкладывает на моё сиденье коротенькую колбаску, величиной с нормальную сардельку, в прозрачной упаковке, сквозь которую видно, что это никакая не колбаска, а самый настоящий сырой фарш! Такой же, как тот, который я лопал в столовой на Ганноверской заправке. Только там это называлось «татарский бифштекс».

Я спрыгнул со спинки кресла вниз на сиденье, обнюхал эту колбаску, и несмотря на то что она была с обоих концов запакована металлическими скобками, я всё-таки почувствовал, что к фаршу там явно примешан и сырой лук, с которым у меня с детства натянутые отношения.

Мне очень не хотелось огорчать Водилу, и я промолчал. Но Водила тут же сказал:

– Я посмотрел там в столовке, как ты этот фарш трескаешь, так сразу сообразил – надо моему Кысе эту хреновину на дорожку купить. «Цвибельнвурст» называется. Там лучок, приправки всякие. Я его лично – жутко обожаю! Но ты не стесняйся, если тебе с луком не по вкусу, – найн проблем! Я и ветчинкой отоварился. Так что – выбирай. И молока я тебе пакет купил. Честно скажу – пожиже. Всего полтора процента жирности. А то… По себе знаю, я как тут в Германии нормального молока попью, потом дрищу как умалишённый! Извини за выражение – сутки с горшка не слезаю. Непривычные наши русские желудки к нормальному молоку – нам, как всегда, подавай разбавленное, бля…

Спустя часа полтора стало быстро темнеть. Встречные машины уже почти все шли с зажжёнными фарами. Мы тоже включили «ближний свет», как сказал мне Водила.

Теперь, когда за окнами стала опускаться на землю тёмно-серая мгла, в нашей кабине, достаточно симпатичной и при дневном освещении, от мягкой зелёной подсветки приборов стало удивительно уютно и благостно.

На какое-то мгновение вдруг показалось, что нет в мире никакого кокаина, пистолетов с глушителями, Барменов, Лысых и разных профессиональных Аликов…

– Нет, Кыся, нам главное, чтоб нас никто до Мюнхена не тормознул! – упрямо сказал Водила, напрочь разрушив мои сладкие иллюзии, навеянные мягким светом приборного щитка, – Не станут же они пулять в центре большого города?! Там-то мы уж как-нибудь отмахнёмся. Мне бы товарища «Калашникова». Я бы им, блядям, показал светлое будущее! Ладно, хер с ними пока… Давай-ка перекусим лучше.

Очень ловко, не снижая скорости и не снимая левую руку с руля, одной правой рукой и зубами Водила разорвал целлофановый пакет с ветчиной, «колбаску» с фаршем, открыл коробочку с сыром и вытащил булочки. Всё это он разложил на бумажном полотенце прямо на моём сиденье, для себя открыл большущую бутылку кока-колы. Мне же Водила ухитрился налить молока в неизвестно откуда появившуюся квадратную пластмассовую коробочку.

– Ты не брезгуй этой посудкой, – сказал мне Водила – Она из-под мороженого, чистая. Я её специально для тебя в лавке попросил. Так что прошу к столу, Кыся!..

* * *

А через два с половиной часа произошло то, что я уже один раз ВИДЕЛ.

Когда до Мюнхена оставалось километров десять и в лилово-чёрном небе уже светилось гигантское розовое зарево большого вечернего города, я увидел, как белый микроавтобус «тойота» выехал из правого ряда в средний, мгновенно поравнялся с нами, а затем…

Вымотанный дальней дорогой, Водила смотрел только вперёд. Я же, чтобы лучше видеть, что произойдёт дальше, перелез со спинки своего кресла на спинку кресла Водилы и привалился боком к его затылку. Мало ли куда ещё захочет выстрелить этот страшненький Алик?.. А так я хоть смогу успеть наклонить голову Водилы пониже…

Водила рассмеялся, сказал мне хриплым от усталости голосом:

– Точно, Кыся… Давай помассируй мне шею, а то затекла, чёрт бы её побрал! Старею, Кыся. Мать её за ногу – судьбу шофёрскую…

Затем я увидел, как автоматически опустилось правое стекло кабины «тойоты» и оттуда высунулась худенькая рука Алика с большим пистолетом и навинченным длинным глушителем из американских телевизионных сериалов.

Мало того, я увидел лицо Алика… Левой рукой он держал руль, поглядывал на дорогу, бежавшую нам навстречу со скоростью сто двадцать километров в час, и старался перегнуться от руля в нашу сторону так, чтобы точно попасть из пистолета нам в левое переднее колесо.

В какой-то миг он увидел меня, стоящего на задних лапах, в ужасе прилипшего к стеклу, и тут произошло то, чего не было в том моём ВИДЕНИИ! Алик усмехнулся, подмигнул мне весело и выстрелил…

Выстрела я не слышал. Я только почувствовал, как резко вильнула наша машина в сторону, услышал, как под нашей кабиной что-то тревожно зашлёпало, и Водила хрипло выматерился такими словами, каких я не мог бы услышать ни в каком моём самом фантастическом видении!..

«Ах, ебть!.. Передний скат спустил, бля, сука!!! Мать их…» – были самыми-самыми приличными. Просто для детей дошкольного возраста. Остальные слова были чудовищным и бессмысленным нагромождением омерзительно грязного мата, призванного выразить всего лишь два вида нормальных человеческих ощущений – злости и удивления.