Привал

– Мы ее у себя оставим, – сказала Васильева. – Коменданты не возражают?

Она посмотрела на одного Станишевского так, словно спрашивала его о чем-то совершенно ином. Он это почувствовал, смешался, глупо пожал плечами и попытался улыбнуться. Зайцев с возмущением втянул ноздрями воздух и осуждающе покачал головой.

«Что же я делаю, дура старая?! – подумала Васильева, не в силах оторвать глаз от Станишевского. – Зачем?.. Чего раскокетничалась, корова?!»

Она с трудом перевела дыхание и показала Зинке на француза:

– Зинуля, заклей этому д'Артаньяну шов и посмотри, не кровит ли... Так, что у нас тут? Ну-ка, ну-ка...

Она перешла к англичанину, стала рассматривать выстриженный участок на его голове.

Оставив Светличного в дверях перевязочной, Станишевский незаметно вытащил Зайцева в коридор, притянул его к стене и зашептал:

– Старый, что делать?.. Я совсем чокнулся. Я люблю ее... Я, оказывается, всегда ее любил! Слушай, это же хрен знает что?! От одного звука ее голоса меня начинает бить колошмат!.. Знаешь, как перед атакой – когда страшно до сумасшествия, внутри все трясется и надо идти, назад пути нет... Что делать, Валерий, что делать?..

– Точно, чокнулся! – прошептал Зайцев и испуганно оглянулся по сторонам. – Ну, Андрюха? Нашел время... Что тебе, баб не хватает? Тут тебе так запросто не обломится...

– Да мне ничего не нужно! Я люблю ее, слышишь!.. Это ты можешь понять?!

– Что ж я, дурак совсем, что ли? – обиделся Зайцев.

В эту секунду из перевязочной вылетела Лиза и помчалась по коридору с радостным криком:

– Мальшик! Малыиик!..

Она увидела через окно Вовку Кошечкина, который под покровом темноты откуда-то спер для своей коняги тяжеленный брикет прошлогоднего прессованного сена и с величайшим напряжением волок его через двор. Он был замечен Лизой, когда, пыхтя и отдуваясь, пересекал полосу света, падающего из окна перевязочной.

Лиза выскочила во двор, схватила перепуганного Вовку за руки и втащила в дом. Она проволокла его через весь коридор, втолкнула в перевязочную и попыталась объяснить свою неожиданную радость всем окружающим:

– Я искал его!.. Это мальшик с водой для шпиталя... Если бы он забрал меня с водой... Нет! С собой!.. Там на плацу... Этого не было бы. Скандал нихт! – Она показала на передравшихся союзников. Обняла Вовку за шею и сказала, обращаясь теперь только к Васильевой: – Он хороший. Ему ничего не надо. Он – джентльмен!..

Вовка вырвался из Лизиных объятий и очумело огляделся.

– Быстро же ты спроворил себе приятельницу, джентльмен, – удивилась Васильева.

– Да, да! Я пшеятельник! Я буду его друг... – обрадовалась Лиза и погладила Вовку по рукаву шинели.

– Врет она все, товарищ майор!.. Я-то тут при чем?

Вовка отшатнулся от Лизы, всем своим видом показывая, что никакого отношения к ней не имеет и, как советский человек, наконец, как служащий Красной Армии, ничего общего с представителем иностранного государства иметь не может.

Но на Васильеву это произвело не очень приятное впечатление.

– Ладно тебе, Дон-Жуан из Конотопа, – презрительно сказала она Вовке. – Ты уж так от нее не шарахайся. Я потом с тобой сама разберусь. Марш отсюда!

Вовка как ошпаренный выскочил из перевязочной. Лиза ничего не поняла, обеспокоенно посмотрела на Васильеву и бросилась вслед за Вовкой.

Несчастного итальянца снова затошнило. Этого оказалось достаточно, чтобы общее нервное напряжение, державшее последние несколько часов самых разных людей в состоянии, близком к срыву, наконец получило выход.

– Да прекрати ты блевать, макаронник вонючий! – первым взорвался американец.

– Оставь его в покое! – угрожающе произнес англичанин. – Ему плохо...

– Когда этот ублюдок воевал против нас – ему было хорошо?! А теперь ему плохо?!

– Что он сказал? Что он сказал? – тревожно поднял голову от стола француз.

– Переводить? – деловито спросил старик Дмоховский у Васильевой.

– Переводите, – спокойно приказала Васильева. – Между союзниками не должно быть никакой недоговоренности.

Старик Дмоховекий перевел французу все, что прокричал американец. Француз рванулся со стола и закричал на весь дом:

– Ты много воевал против Гитлера?! Где ты был, сукин сын, еще год тому назад? Где ты был в сорок втором, в сорок третьем?!

С отставанием всего лишь в полслова Дмоховский перевел с французского на английский то, что проорал француз.

– Да если бы не мы – вы бы все с голоду сдохли! – закричал американец и бросился на француза.

Не вставая со стула, англичанин подставил американцу ногу, и тот, споткнувшись, растянулся на полу во весь свой гигантский рост, так и не дотянувшись до француза, которого заслонила своим телом хирургическая сестра Зинка и просто припечатала к операционному столу.

Станишевский, Светличный и Зайцев влетели в перевязочную и моментально растащили союзников по углам.

– Все? Союзники выяснили отношения? – спросила Васильева.

Дмоховский повторил ее вопрос по-французски и по-английски. По-итальянски он переводить не стал, так как итальянец был в таком состоянии, в котором глупо было бы задавать ему какие-либо вопросы. Но союзники молчали, тяжело дышали, бросали друг на друга ненавидящие взгляды.

– Значит, все! – решила Васильева. – Продолжим наши игры. Товарищей комендантов попросила бы пока не отлучаться. Сегодня у нас очень нервная клиентура.

Она усмехнулась и вдруг встретилась глазами со Станишевским. «Господи!.. – пронеслось у нее в голове. – Какое у него лицо... Он же поразительно красив, этот проклятый Ендрусь! Когда он стал таким взрослым? Он же совсем недавно был еще мальчишкой... А теперь эти жесткие складки у рта, запавшие от усталости глаза, резкие скулы... Ох, черт подери, не к добру это!..»

Километрах в десяти от городка прогрохотало несколько орудийных выстрелов, длинной, нескончаемой очередью рассыпался пулемет. Раздались глухие, далекие разрывы тяжелых снарядов...

«ЗИС-5» рокотал двигателем, готовился увозить арестованных в комендатуру. В последнюю секунду Васильевой удалось уговорить Станишевского и Зайцева оставить при медсанбате американца, англичанина, француза и итальянца.

В накинутой на плечи шинели она стояла во дворе у «виллиса», жадно затягивалась папиросой и негромко говорила хрипловатым от ночной сырости и бессонницы голосом:

– Сколько мне завтра раненых привезут, не знаешь, Зайцев? И я не знаю. Мне вон в тех сараюшках еще нужно дополнительные палаты организовать. А они всяким дерьмом забиты доверху. Дрова нужно колоть, печи топить, покойников хоронить. У меня за последнее наступление одиннадцать санитаров, три фельдшера, два хирурга погибли. Одни бабы остались на отделении да Невинный. Да мальчишечка новенький... Где мне людей взять? Тем более что итальянец и француз до утра все равно не очухаются. А те двое проспятся и будут вкалывать у меня как миленькие, пока за ними их транспорт не придет. Здесь они тоже будут не на легких хлебах. Ну, Ендрусь, Валерик?..

Затаив дыхание, Станишевский вслушивался в глуховатый усталый голос Васильевой, неотрывно следил в темноте за мерцающим огоньком ее папироски. Из того, что она говорила, он почти ничего не слышал, и она это чувствовала, поэтому обращалась только к Валерке Зайцеву. И не только поэтому. Она знала, что, обратившись к Станишевскому, выдаст себя с головой. Сейчас она даже боялась посмотреть в его сторону, так ей хотелось уткнуться носом в его старенький мундир, ощутить его руки на своих плечах, прижаться к его небритой щеке, почувствовать на своих глазах его сухие, растрескавшиеся губы...

– Ладно, Екатерина Сергеевна, – расслабленно сказал Зайцев. – Имеем право принять самостоятельное решение? Точно, Андрюха? Пускай...

– Конечно, – тихо сказал Станишевский.

Зайцев сплюнул и вдруг стал совершать действия, понятные только ему одному: он молча подошел к «виллису», забрал у Санчо Пансы автомат и сунул его в руки Станишевского. Потом жестом приказал Санчо Пансе перелезть в кузов «ЗИСа», а сам открыл пассажирскую дверь кабины грузовика, встал на подножку и сказал небрежно, буднично:

– "Виллис" я тебе, значит, оставляю. И за всем там прислежу. Так что ты не дергайся. И вообще – вшистко бекде в пожонтку [9 - Все будет в порядке (польск.).].