Русская философия today

Славянофилам принадлежит несомненная заслуга в "проговаривании" задачи создания национальной философии, независимой от чужеземных влияний, опирающейся на собственные ментальные традиции, выражающей специфическое "российское" отношение к миру, особенности его рационализации.Конечно, в глобально-антропологической перспективе прав Гегель и иже с ним, кто говорит об "одной философии", выражающей в целом единообразную архитектонику человеческого разума. Вместе с тем, была и, похоже, будет еще какое-то достаточно длительное время ситуация национальных аранжировок, когда единые и одни проблемы философского и религиозного разума имели и пока будут иметь разные этнокультурные формы своих постановок – в зависимости от исторических особенностей складывания и функционирования того или иного культурного типа рациональности[64 - Суть разума, рациональности – в обеспечении адекватных ответов на вызовы окружающей среды, оптимизации существования в совершенно отличных природных и исторических условиях.].

Потому правомерны пока еще разговоры о национальных философиях, которые концептуализируют итоги не какой-то отвлеченной чистой рефлексии как таковой, а являются схематизациями рефлексивных проникновений всегда в контексте повседневности национального духа. Потому "как"[65 - Степень последовательности, систематичности, выбор "логик" и оснований, использование специфических соотношений понятийных, образных и эмоциональных средств выражения и пр.] и "что"[66 - Приоритеты национального внимания, типа отечественных "кто виноват" и "что делать".] ставят во главу угла философы, часто определяется, фигурально выражаясь, "молоком их матерей". И чем более молода национальная философия, менее самостоятельна, тем более явственно влияние этого, в общем-то чуждого "чистой" (т. е. общечеловеческой) философии, "нацфактора". Парадокс, но эта "националистическая начинка" исторически молодой философии накидывает на себя концептуальные облачения иноземного духа. И, наоборот, чем более развита и зрела национальная философия, тем более она близка к идеалам философии общечеловеческого духа; примеры тому – так называемые "классические" типы национальных философий: древнегреческой и немецкой, первых мощных явлений будущего интегрированного человечества[67 - Разумеется, и в них мы при надлежащем тщании можем найти националистические атавизмы, пристойные скорее "менталитету" (националистические мифологии, которые есть у любого народа), однако здесь их на порядок меньше, нежели в молодых или "просто развитых" (но не в стадии "классики") национальных философиях.].

Потому понятен, оправдан тот националистический задор, который присущ славянофилам. Кроме него ничего и не было, однако и его достаточно. Именно этот задор, породивший националистическую философскую мифологию (соборность, православная имманентность, мессианство), и является необходимым истоком любой национальной духовной традиции. Эти националистические задор и мифология – не философия, а скорее набор эмоций, однако именно они обеспечили главное – стартовый эмоциональный капитал необходимой самоуверенности и основательности: "Мы сами, мы можем, ибо не хуже, но даже лучше и проникновеннее"[68 - Философия – это не только размышление, это и страсть, борьба. Это две стороны одной медали. Без страсти не рождается ни одна философская книга, ни одна система. Причем окрасы страсти могут быть совершенно разными.].

Авторитет Вл. Соловьева как основателя одной из ведущих традиций отечественной философии – традиции русской религиозной философии – бесспорен. Однако надо прояснить, что в творчестве и личности Вл. Соловьева сделало его таковым и каковы его отношения с идейным импортом, а также его роль в отношении других возможных традиций в развитии отечественной философии.

Я полагаю, что глубоко правы те исследователи отечественной философии, которые говорят о ярком отпечатке русского национального духа в творчестве, биографии и личности Вл.Соловьева. Тип религиозного пророка, человека, захваченного мистическими началами жизни, бескорыстного, безалаберного, буквально изнывающего от невозможности решения предельных вопросов, желающего всерьез жить "по правде" и заботящегося о мире в целом. Именно подобную матрицу национального характера затем неоднократно воспроизводили в своих произведениях о русской философии и о русской душе философы конца классического этапа (30-50 гг. ХХ в., эмиграция).

Таких людей было и есть много в среде отечественной интеллигенции XIX-XX вв. и они составляют ее гордость и цвет. Были они и до Соловьева, и в его время, однако – и, думаю, это произвело, в силу эффекта новизны, серьезное, глубокое, учительское воздействие на генерацию постсоловьевских религиозных философов – впервые в России появился философ европейской философской выучки, вдобавок к тому пишущий много, хорошо, по-европейски последовательно и систематично.

Конечно, проблематика и акценты у него менялись, однако общий концептуальный каркас, опирающийся на рефлексивно проработанный, категориально отшлифованный оригинальный материал, оставался одним и тем же: религиозно-экзистенциальное отношение к миру.

Проблема его отношения к идейному импорту, или же, проще говоря, проблема степени оригинальности его творчества, заключается в соотношении в базисных положениях его концепции элементов классики, контекстуальных элементов парадигм его философской эпохи и собственно авторских элементов. Элементы философской классики есть во всех концепциях, даже в учениях со статусом "великих". И у Платона, и у Канта, и у Хайдеггера мы явно видим подобные необходимые ингредиенты, которые уже не стоит переоткрывать, изобретать заново.Элементы классики "не считаются" идейным импортом, хотя в свое время они и могли быть таковыми. У Соловьева общепризнанно такими элементами являются "платонизм" (через его учителя проф. П. Д. Юркевича), "шеллингианство" и "каббалистические мотивы".

Идейным импортом всё же принято обозначать те философские идеи, которые контекстуальны эпохе, в которой живет тот или иной рассматриваемый философ. Они могут прямо или косвенно заимствоваться. Прямо – усвоение, но выражение в виде своих авторских смысловых вариаций и аранжировок. Хотя новая идея захватывает конкретного философа-имярека, однако он полагает, что изначальная, авторская форма изложения весьма неудачна или же неубедительна, что он ее понял, выражает неизмеримо глубже, обстоятельнее, и его интерпретация,по сути, есть новая, более совершенная идея в сравнении с оригиналом. В качестве иллюстрирующего примера можно привести историю с "изобретением" идеи "абсолюта" Шеллингом и ее "заимствованием" Гегелем. Таким образом, говоря о "прямой форме заимствования", мы имеем всегда в виду именно подобное переинтерпретирующее развитие идеи. Плагиат в среде первоклассных философов как-то не принят.

Выражение "косвенное заимствование" мы употребляем для обозначения явлений одновременного открытия, изобретения в ситуациях общего культурного пространства, когда идеи буквально "носятся в воздухе" и действительно вызревают в нескольких головах практически в одно и то же время. Это вызывает затем болезненные и неприглядные тяжбы о приоритете, подозрительность и завистливость (Ньютон и Лейбниц – дифференциальное исчисление бесконечно малых).

Так вот, судя по всему, "идейным импортом" в учении Соловьева можно квалифицировать один из существеннейших элементов его онтологической конструкции – положение о конкретно-личностном характере Абсолюта. Я затрудняюсь определить характер заимствования: прямой либо косвенный, однако перекличка, можно сказать "созвучие", с центральным тезисом английского неогегельянства (Ф. Брэдли) о "конкретных универсалиях" трудно оспорить.

В пользу "косвенного" варианта говорят обстоятельства существования самостоятельной, уже оригинальной философско-идеалистической среды в России (гегельянство в России: Юркевич, Чичерин, Дебольский и др.). В среде платоников, шеллингианцев и гегельянцев вполне также могла носиться соответствующая идея. В пользу же "прямого" варианта говорит обстоятельство нахождения Соловьева в 1875 г. в Лондоне на стажировке, вблизи центра английского неогегельянства, где уже восьмью годами раньше появилась первая значительная работа Ф. Брэдли "Этические исследования"[69 - Хилл Т. И. Современные теории познания. М.: Прогресс, 1965. С. 37.].

Почему важно установление этого события "идейного импорта" в творчестве Соловьева? Ведь налицо бесспорно самобытные национально-культурные концептуализации особенностей российского отношения к предельным вопросам: богочеловечество, София, теургия и пр.

Я полагаю, что и здесь, в феномене якобы "основания", имела основное значение общая закономерность становления молодой национальной философии: специфическое самобытное содержание развивается в импортированных концептуальных формах. Положение о конкретных универсалиях, которое, можно сказать, "экзистенциализирует" понимание всеобщих логических форм, смысла истории и существование человека, на мой взгляд, фундировало философскую систему Соловьева и явилось также удачной понятийной формой для выражения российских ментальных особенностей: этически насыщенных рациональности и коллективизма, эмоциональной открытости, эстетического пафоса, амплитудности нравственных оценок и т. п. Всем этим качествам молодого, "варварского" национального духа не место в зрелом, "иссушенном" рационализме, ренессанс же западной душевности в ее полнообъемности (философия жизни, персонализм, экзистенциализирующее неогегельянство) предоставил подходящий шанс соответствующих концептуальных форм.

Также важно обратить внимание на обстоятельство идейного импорта в философии Соловьева и потому, что оно нормализует понимание становления отечественной философии, вводя ее в "общесоциологическое русло". Эмигрантская русская религиозная философия (Бердяев, Лосский, Зеньковский) сформировала миф об уникальной, сугубо самостийной, сугубо аутентичной "русской душе", форме русской философии – религиозной, православной философии "линии славянофилов – Соловьева". По сути же были принижены, а то и ошельмованы другие, светские традиции развития философского духа в России. Ну а о нашей склонности к уникализации собственной духовности и душевности и говорить не приходится – это наше слабое место: любим мы, чего греха таить, периодически удивляться своим достоинствам, находя их там, где другие народы видят обычно ущербность.

Так или иначе, но Соловьев стал подлинным основанием, знаменем, эмоциональным капиталом той традиции, которая стала называться "русская религиозная философия". Наконец-то, после столетия ученичества появились философы, не только обходившиеся практически без идейного импорта, но и сами ставшие экспортерами идей на Запад! И всё было бы хорошо, если бы не два "но". Эта традиция тоталитарно подавила другую, с ней конкурирующую. И она, увы, была насильственно пресечена на родине, а большинство людей, ее представлявших, стали изолятами на чужбине, с чьей физической смертью фактически прервалась и традиция.

Другая отечественная философская традиция, сложившаяся также в начале ХХ в. в виде группы молодых философов вокруг журнала "Логос"[70 - Б. Вышеславцев, Н. Бубнов, С. Гессен, М. Гурвич, Б. Кистяковский, В. Сеземан, Ф. Степун, Ф. Франк, Б. Яковенко, Г. Шпет и др. Вышеславцев и Франк в эмиграции перешли на позиции философов группировки "Путь" (православные философы),сходную эволюцию пережил и Н. Лосский.], предложила альтернативный проект развития русской философии. Отечественная философия должна стать высокопрофессиональной, академичной, что означает серьезное, глубокое изучение европейских философских традиций и кропотливую, длительную, систематичную работу по исследованию – созданию национальных философских проектов. Это вместо заклинаний о своей "априорной" самобытности и исключительной ценности в сравнении с "бездуховным Западом", столь свойственных философам славянофилосоловьевской традиции (в то время "путейцы": Бердяев, Булгаков, Флоренский). "Логосовцы" говорили о надуманности самого понятия "национальной философии", утверждая, что есть единая мировая философия, однако признавали возможность национальных особенностей в постановке, акцентах в решениях общих онтологических, гносеологических, этических проблем.

Вполне ожидаемо, что идейный импорт здесь культивировался, произведения современных им немецких философов неокантианского и феноменологического направлений считались высшими образцами и стандартами "правильного" философского творчества. Выходящее за эти пределы нерационально (а то и "иррационально"), ненаучно, рыхло, нелогично – в конечном счете, это "не философия", а "метафизика" или же просто "треп"[71 - Такие же мотивы, такая же самоогороженность, горделивое самолюбование есть и у хорошо известной группы современных отечественных философов той же в принципе идеологии, с теми же "святцами".].

Подобное прямое следование идейному импорту, его сакрализация или же "парадигмализация" либо вообще подавляет самостоятельное творчество, либо резко сужает диапазон его возможностей. И действительно, мы не видим крупных, оригинальных работ с какими-либо самостоятельными онто-гносеологическими или антропо-этическими построениями у представителей логосовской традиции начала – первой половины ХХ в. Только критика либо история философии. Однако эта традиция важна для понимания реальной и возможной истории отечественной философии. В противовес консервативному религиозному романтизму с отчетливыми духовно-тоталитарными тенденциями славянофило-соловьевской линии, она несла утверждение светских, рациональных, либерально-демократических идеалов философского познания и общественной жизни. Понятие "аутентично русской философии" вовсе не тождественно религиозной, православной, как то утвердилось с подачи самих историков религиозного направления и как-то быстро, без серьезного обсуждения, "по умолчанию" было усвоено российской философской общественностью 90-х гг.ХХ в.

Вместе с тем, бесспорно, что славянофило-соловьевская традиция принесла много оригинальных, независимых от идейного импорта с Запада идей (софиология, консубстанциальность, несотворенная свобода, соборность и т. п.). Вопрос лишь в степени их общечеловеческой применимости и конвертируемости в мировое философское концептуальное пространство. Другими словами, кому они, кроме нас, нужны? Если не нужны, то это не "философия", а "национальная мифология", т. е. проходят они "по другому ведомству". Стоит напомнить, что отечественная философия вошла в историю мировой философии именно в 20-30 гг. ХХ в. как раз через творчество тех наших философов (Бердяев, Шестов), которые сумели свое, русское, вместить в западноевропейские ментальные рамки и понятия. Они смогли стать экспортерами[72 - Их роль в возникновении персонализма и религиозного экзистенциализма.] идей онтологической первичности личной свободы, бунта как единственно возможного пути аутентичной персонализации и т. п.

Они смогли это сделать, найдя в опыте своего философского творчества золотую середину между идейным импортом (современного европейского категориального инвентаря) и собственным продуцированием. Бердяев и Шестов, в отличие от остальных наших философов-эмигрантов, занявших изоляционистские позиции, – активнейшие коммуникаторы: интенсивно общались с ведущими европейскими философами того времени[73 - Бердяев – с Г. Марселем, Ж. Маритеном, Э. Мунье, Г. Кейзерлингом, М. Шелером, О. Шпенглером; Шестов – с Э. Гуссерлем, М. Бубером, М. Хайдеггером.]. Именно поэтому они смогли конвертировать некоторые свои идеи в западноевропейский философский оборот. Но лишь некоторые. В своей философской автобиографии ("Самопознание") Бердяев неоднократно сетует на большое непонимание и внутреннее отторжение тех его идей, которые он сам считал главными, они же – скорее "русскими заморочками". Что же говорить о других наших философах-эмигрантах, если наиболее популярный русский философ испытывал такой дефицит понимания? В итоге с физической смертью философов-эмигрантов эта традиция на самом Западе оборвалась (эпигоны и историки философии – не в счет). Возродится ли она в современной России именно как философское направление с серьезными работами в обозначенных концептуальных рамках, не как лишь историко-философская память?

Вернемся, однако, к идейному импорту как форме развития уже советской философии, философии с чистого листа, лишенной как своей "путейской", так и "логосовской" традиций.

Можно было бы ожидать, что советская "марксистко-ленинская" философия будет довольно открытой для идейного импорта. Исходящая из просвещенческих идеалов единого общечеловеческого разума, равенства и братства, гегелевских принципов единства человеческого духа, "одной истории, одной философии", она должна была бы "впитывать в себя всё лучшее и прогрессивное". Однако получилось с точностью до наоборот: советская марксистко-ленинская философия превратилась в закрытую, самодостаточную систему идей наподобие религиозной. Может быть, это произошло потому, что в марксизме, и особенно в ленинизме, существенно поражена в правах индивидуальная свобода человека.

При всех не лишенных диалектической грациозности реверансах в сторону "относительной самостоятельности", общественное бытие в марксизме всё же определяет общественное сознание, не говоря уже об индивидуальном. Сознание является не чем иным, как "испарением" материального жизненногопроцесса ("Немецкая идеология"). Отдельный человек, конечно, может иметь самую причудливую судьбу, однако социальные слои и классы своим объективным положением в системе общественного производства и социальных структур всё же обречены на вполне определенные – консервативные либо прогрессивные – точки обзора реальности, мировоззренческие позиции. Заведомо прогрессивная ситуация обзора – у носителей социального прогресса, представители других слоев могут довольствоваться лишь отдельными прозрениями и "переходом на службу прогрессивным классам".

Такой настрой характерен, как известно, для любой религиозной системы идей: мы заведомо правы, а все другие заведомо заблуждаются, хотя и не без некоторого позитива, который можно снисходительно включить в свои построения, но после соответствующего препарирования, поправления, переинтерпретации в терминах собственного учения. Потому и советская марксистко-ленинская философия (в широком понимании, включая и философов из "братских стран социалистического лагеря") оказалась очень замкнутой и консервативной мировоззренческой системой: истина, в принципе раскрывающая суть мироздания, истории и человеческой жизни, уже дана классиками в "откровении", всё остальное – лишь детализации. Отсюда та позиция железобетонной уверенности и превосходства, вызывавшая у западных философов в редких случаях коммуникации[74 - Такое дозволялось только идеологически выдержанным товарищам, как правило иерархам советской официальной философии.] либо иронию, в лучшем случае, либо, как правило, раздражение.

Отсутствие нормальных профессиональных каналов идейного импорта привело к явлениям стагнации и схоластики.Отдельные имевшиеся ноу-хау, типа теории отражения или деятельностной концепции, были лишь эпизодами в унылом догматическом круговращении. Но свято место пусто не бывает. Идейный импорт – необходимая сторона любого партикулярного философского развития. Если нет его нормальных форм,то возникают его искаженные, уродливые проявления. Более того, парадоксально, но в условиях господства моноидеологического режима новая отечественная философия (советская)развивалась, по сути, в режиме доминирования идейного импорта. Только последний принял вид наглого откровенного плагиата, когда приемлемые или препарированные под приемлемые идеи прямо выдавались за свои[75 - С другой стороны, в тех условиях ведь не признаешься, что источник – "буржуазный философ".]. В особенности процветал подобный плагиат в новых, становящихся у нас областях гуманитарного знания, отпочковавшихся от философии в течение ХХ в., таких как культурная антропология, социология, психология, экология, науковедение и т. п. В традиционных областях философии типа онтологии, гносеологии и социальной философии плагиаторам было трудно порезвиться, т. к. здесь существовал особо строгий пропускной режим, где пропуском было знание не только текстов классиков марксизма-ленинизма, но и, в большей мере, категориально-методологических схем, сложившихся как в практике преподавания, так и в творчестве видных советских схоластов. Последние, как и средневековые схоласты, были зачастую весьма неординарными, талантливыми людьми, создававшими настоящие шедевры в рамках заданного концептуального поля и господствующей парадигмы.

Отдельным примечательным каналом идейного импорта было такое подразделение отечественной советской философии, как "критика современной буржуазной философии" – со своими кадрами, кафедрами и возможностями доступа к заветным, запретным текстам наших современных западных коллег. Профессиональный уровень здесь заведомо был выше среднего по стране – вследствие хорошей языковой подготовки и, главное, доступа к первоисточникам передовых мыслительных техник, новых тематик и алгоритмов решений. Потому-то именно они быстрее других пришли в себя после кризиса идентичности в отечественной философии начала 90-х гг. ХХ в. и последовавшего за этим почти десятилетия мировоззренческой прострации. "Пришли в себя" означает: попытались дальше работать в уже знакомом им поле идей, не в режиме "критики" или "истории философии", а в русле построения собственных учений. Получилось не очень самобытно, всё же они слишком хорошо знают первоисточники – это затрудняет творчество, в котором более полезна легкая невежественность в отношении предшественников.

Произведения жанра "критики современной буржуазной философии" заслужили в советское время популярность и быстро раскупаемые тиражи именно потому, что содержали обширные пересказы и цитаты критикуемых западных философов. Лучшие из "критического подразделения" оказались способными и к позитивному обсуждению вопросов, разумеется, при необходимо дежурном заключительном "развенчании". Благодаря этим первопроходцам поколение российских философов, проходившее профессиональную социализацию в 60-80 гг. ХХ века, оказалось всё же в принципе готовым к открытию железного занавеса и способным начать эпоху мировоззренческого плюрализма и философской самостоятельности. То есть мы уже знали, что и о чем говорят и пишут на Западе.

Знали, но и не предполагали, насколько отличны пересказы от настоящей философии. Магнетическо-парадигмальное воздействие марксистских текстов было привычным – на этом мы выросли в своей профессиональной социализации, так же как средний человек вырастает в привычной конфессиональной среде и "свой Бог" полагается "по умолчанию". Мы знали темы, проблемы, формальные идеи, но мы не знали, "как" это подано; оказалось, так же "хорошо", как и "по умолчанию" гениями-классиками марксизма.

Поток переводов, хлынувший к нам в 90-е гг. ХХ в., показал, что каждый неординарный философ способен так подать свои идеи, или же, что одно и то же, так выразить свою, из душевных глубин взросшую философскую веру (или соответствующие онтологические и гносеологические "полагания"), что эмпатический эффект подобного воздействия ошеломляющ. И не только на юношеские умы[76 - Помнится, лет восемь назад, уже в конце 90-х, один мой друг,к тому времени уже доктор философских наук, обладающий критическим, остро отточенным рефлексивным умом, ошеломленно делился со мной впечатлением после чтения недавно тогда переведенного "Бытия и времени" Хайдеггера. "Это ведь и есть по сути истина, так обстоит на самом деле", – говорил он. Настолько была сильна эмпатирующая мощь текста Хайдеггера. То же, но в отношении Шелера, Дерриды и др., я имел возможность слышать от других своих сотоварищей по профессиональному цеху.].

Ситуация современной отечественной философии характеризуется практически тотальным господством идейного импорта либо прямым и косвенным эпигонством. Это не "плохо или хорошо". Это, похоже, "неизбежно". Неизбежно, как выравнивание философской культуры у нас и на Западе. Неблагодарное дело сравнивать профессиональные рефлексивные способности – в отечественной советской философии они были отнюдь не хуже всех остальных, но использовались в рамках концептуально очень ограниченной среды. Выравнивание и означает формирование чрезвычайно диверсифицированной концептуальной среды. Подобная среда, возникшая в течение одного десятилетия, – культурный шок для поколений философов 60-80 гг. и даже для 90 гг. ХХ в. Должны появиться поколения, для которых эта новая среда – родная и привычная. Наша задача – попытаться дать им первые образцы, опыты. Ситуация конца XX – начала XXI вв. практически воспроизводит ситуацию конца XIX – начала XX вв. Тот же поток переводов, та же прострация, те же первые опыты (Соловьев, Трубецкой) и первая поросль молодых философов. И у нас сейчас как в столицах, так и в разных региональных философских центрах есть люди, высвобождающиеся от завораживающего влияния идейного импорта, пробующие свои силы в самобытных философских опытах. В том – залог нормализации развития отечественной философии, перехода наконец-то к стабильному существованию на собственных ментальных и концептуальных основах.

РУССКАЯ ФИЛОСОФИЯ TODAY

§ 1. РЕФЛЕКСИВНОСТЬ КАК СОСТОЯНИЕ ЗРЕЛОСТИ В РАЗВИТИИ И ПРОБЛЕМА "САМОБЫТНОЙ ФИЛОСОФИИ"

Осознанное владение и распоряжение собой, вместе с пониманием своего места, своей ограниченности и своего отведенного срока, – это, собственно, и есть философия. Это пиковое, зрелое состояние "формы" в каком-либо развитии, можно сказать словами Аристотеля – его "форма форм": "плод" у растений, "монотеистический бог" религиозных эволюций, "государство" в социальном развитии, рациональность взрослости в индивидуальной человеческой биографии. Это состояния "рефлексии", в самом широком, приложимом ко всякому органическому развитию понимании, есть достижение полноты соответствия в возможном развитии содержания какого-либо целого, его самооформления в рамках какого-либо качества. Конечно, подобное понимание философии метафорично и пользуется объективистскими конструкциями идеализма (Аристотель, Гегель), однако позволяет иллюстрировать важные качества философии, как и вообще зрелой формы любого развития: установление "обратных связей" в устойчивом разворачивании качества (рефлексивности) и ее имманентно-поздний, завершающий характер.

Десять лет назад, готовя раздел о русской философии в своем учебном пособии, я начинал его сакраментальной фразой: "философия – запоздалая гостья в российском доме". Я имел в виду, что Россия уже имела почти тысячу лет своей государственной истории, но лишь к XIX в. обзавелась своей профессиональной светской философией. Известно, что наши наиболее рьяные патриоты возводят начало отечественной философии именно к истоку государственности и принятия православия. Почитается как бы зазорным иметь государство, религию, традиции и мораль и не иметь философии. Меж тем, похоже, это абсолютно нормальное состояние для всех известных развитых региональных ли, национальных ли систем философии. Каждая из них имела в своем развитии в среднем от полутысячелетия до тысячелетия предваряющей духовной, не-философской стадии, будь то мифа или политеистических верований – для первичных, материнских цивилизаций "осевых народов" – либо эклектики заимствований, детского подражания и рабского копирования – для вторичных цивилизаций, развившихся под влиянием того или иного варианта "осевых идей".

Прежде чем появились первые системы китайской, индийской и авраамистской мысли, эти народы имели около тысячелетия раннегосударственной и духовной эволюции, принесшей, как известно, свои фундаментальные цивилизационные изобретения, в том числе и в ментальных конструированиях реальности. Для классиков древнегреческой мысли (Сократ, Платон, Аристотель) начало греческой государственности и самостоятельного духовного развития (Гомер и др.) – уже седая древность, отстоящая более чем на полтысячелетия. Более тысячелетия Западная Европа пребывала в духовном плену эклектики платонизма и аристотелианства, прежде чем в Новое время здесь стали появляться собственные системы философии (британский эмпиризм, французский материализм, немецкий идеализм и т. п.), выражающие их цивилизационную и ментальную специфику осознанного владения и распоряжения собой. Потому тысячелетие религиозного пленения умов и эклектики, равно как и последующие столетия засилья философского импорта в духовной жизни, – явления скорее закономерные и естественные.

Лишь обязательно после многовековой духовной эволюции на базе государственной самостоятельности возникает и укрепляется через национальные образовательные институты то или иное состояние рефлексивности национального сознания – на базе либо духовно-религиозного (Дальний и Ближний Восток), или же конфликтного духовно-светского развития (Греция, Западная Европа, Россия), – то, что мы считаем философией.

Ствол "единой мировой философии" существует разве что в воображении Гегеля и его последователей, хотя, надо признать, это довольно удобная модель для амбициозной нации или амбициозной философствующей личности. Вместе с тем, видовое державное единство разума сообщает и созвучия (последовательности, стратегии мысли) и общие паттерны – в его региональных (Восток-Запад) и национальных состояниях рефлексивности.

Вопросы самоидентификации определяют, формируют качество взрослости не только индивидуального либо национального сознания, но и любой профессиональной области. До тех пор, пока философы увлечены доказательствами преимуществ своих школ и направлений (как правило, "иноментального"происхождения) или же разработкой своих узкоспециализированных "делянок", они занимаются более "дискурсом", нежели "рефлексией". Иначе говоря, они выстраивают свои мыслительные последовательности, строят аргументы и конструкции в рамках принятых ранее (в период своей профессиональной социализации) схем и методологий, ставших для них необсуждаемыми очевидностями, само собой разумеющимся, их собственной самоидентификацией[77 - "Лингвистический философ", "антрополог", "специалист по социальной философии" или же эстетике и т. п.]. То, что он является, может быть, всё же сначала "русским философом", не приходит большинству сообщества в голову, кроме разве что тех, для кого профессиональная делянка – "история русской философии". Меж тем и для француза, и для немца, и для индийца с китайцем прилагательное, свидетельствующее об этнической составляющей философа, отнюдь не зазорно, но органично и почетно. Вместо того, чтобы пытаться стать "историческим народом" в философии, мы принимаем за чистую монету рассуждения представителей народов, уже утвердившихся в истории мировой философии (как преемственной последовательности народов, удачливых в философии), строя свои идентификации на иллюзорно-космополитической почве, а на деле же пополняя колониальные ряды добровольных вассалов тех или иных мировых философских метрополий.

Поэтому надо всё же разобраться в том, что же сегодня собой представляет сообщество людей, профессионально занимающихся преподаванием и исследованиями в области философии, – "русскую философию" или же "философию в России"? Вопрос сакраментальный, подымаемый активно еще в первых десятилетиях прошлого, ХХ в. и инициировавший первые классические "Истории русской философии" (Н. Лосский, В. Зеньковский), уже сам по себе свидетельствующий о достижении русской философией стадии рефлексивного состояния. Вместе с тем, впоследствии более полувека он почитался неуместным, местничково-ограниченным. Советская философия, считавшая себя правопреемником марксизма, лучшего продолжения предшествующего универсалистского прогрессивного ствола единой общечеловеческой философии, и воспитала нынешние поколения отечественных философов в убежденности, что философ, как и пролетарий, не имеет отечества. Сциентистская установка, полагающая объединяющим началом сообществ людей, ведущих исследования, одинаковый предмет изысканий и универсальные методы его препарирования, также утверждает, что ученый (физик ли, биолог или же философ) – прежде всего гражданин мира, интернационального мира научного сообщества, потом же, в качестве вторичного, не основного признака, – представитель какой-либо конкретной нации и культуры.

Похоже, всё это может быть верным в отношении именно научных дисциплин, которые способны установить (или же, по крайней мере, создать доказательную видимость) параметры некоторой количественной "объективности" своих предметных областей, отграничив их от сфер идеологии и массовых психологических предпочтений. Кроме тех из них, которые это сделать не в состоянии в силу своей имманентно идеолого-психологической природы, таких как философия, история, социология, психология, экономика или же литературоведение. Философия так долго почиталась за "науку", что была названием для обширнейшего комплекса знаний, многие разделы из которого получили дисциплинарную независимость и сходный с естественнонаучным статус "объективности". Сейчас из философии ушли практически все те дисциплины, в которых хоть как-то, с горем пополам, но можно отчасти использовать количественные методы исследования (социология, психология, логика). Осталась сплошная "идеология и психология" – разумеется, в широком смысле этих понятий, т. е. знание, оперирующее "ненаучными" качествами: "лучше", "интереснее", "духовнее", "важнее", "злободневнее" – квалификациями, устанавливаемыми, осознанно либо нет, заинтересованными субъектами в виде "исконного", "очевидного" и "достойного". Философия – квинтэссенция психологии, индивидуальной и национальной. Разумеется, речь идет о традиционно-приоритетных – метафизической, этической и эстетической – частях философского знания и проблематике[78 - Не о "философии науки, языка религии" и пр., имеющих свои вполне исчисляемые предметные области: исторически накопленную информацию – язык, историю науки, религии, которые и можно "исчислять".], имеющих "качественный" или же "идеолого-психологический" характер. Именно потому национально-психологическая, культурная, историческая идентификация философии просто необходима – это есть отслеживание истоков ее "качеств" или национально-культурных паттернов, лежащих в основах ее специфических метафизик, этик и эстетик.

Круг вопросов, которые мы здесь намерены обсудить, следующий. Взаимосвязь особенностей российского менталитета с наиболее часто выделяемыми качественными характеристиками русской философии по материалам дискуссий в отечественной философии начала ХХ в. мы рассматриваем в другой месте[79 - См. очерк в данной книге: "Русская душа и русская философия: проблемы идентификации в контексте глобализации"…].

Здесь же сначала мы попытаемся определить специфику основных источников складывания современного состояния отечественной философии: советской философии и рецепции идей русской эмигрантской, современной западной философии в 90 гг. ХХ в. Таким образом, "современной русской философией" мы называем философствование в России последних трех-четырех десятилетий. Далее мы намерены продиагнозировать состав поля интеллектуального внимания отечественной философии в плане основных мировоззренческих позиций. Нас также будут занимать вопросы:

? о реальном распределении в сетях современного отечественного философского сообщества ресурсов власти и влияния;

? об основных социально-психологических типах людей, имеющих в наши дни дело с философией.

§ 2. ИСТОКИ: СОВЕТСКАЯ ФИЛОСОФИЯ

Можно утверждать, что, несмотря на прошедшее пятнадцатилетие радикальных изменений в социально-экономической, политической и духовной действительности России, многие фундаментальные паттерны жизни предшествующей, советской, по-прежнему организуют наше мировосприятие, оценки и решения. Особенно это верно в отношении, может быть, наиболее консервативной сферы общественных явлений – философии. Справедливость тезиса Т. Куна о том, что парадигмы по-настоящему меняются лишь со сменой поколений ученых, здесь очевидна. Наше философское сообщество состоит в большинстве из людей, прошедших свою профессиональную социализацию в советское время. Выпускники философских факультетов 90-х, судя по рассказам деканов, ушли в другие сферы жизнедеятельности. Такое было и ранее, но не в таких масштабах, как в голодных и бандитских 90-х. Поголовье выпускников 2000-х еще невелико и это еще дети в профессиональном отношении, каковыми были и все мы в их годы.

Но ведь коренная ломка жизненных обстоятельств не могла не вызвать столь же болезненных трансформаций сознания нашего сообщества? Это бесспорно, однако не поняв качественной сути того, что называлось "советской философией" и предстояло "Большому взрыву" конца 80-х – начала 90-х гг., мы не поймем самой сути вышеозначенных трансформаций и того сегодняшнего состояния, ими вызванного. Итак, что же такое "советская философия", каковы источники, ингредиенты, основные свойства и фазы становления этого знаменательного феномена?

Еще Н. Бердяев и С. Булгаков подметили как авраамистские черты марксизма, так и его социокультурную трансформацию[80 - Булгаков С. Н. Карл Маркс как религиозный тип // Сочинения в 2-х тт. Т. 2: Избранные статьи. М.: Наука, 1993. С. 240-273; Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М.: Наука, 1990.] или его "ориентализацию" лишь в наполовину европейской стране[81 - Красиков В. И. Ориентализация и радикализация политического "проекта модерна" в российской революционной практике начала и конца ХХ в. // Экстрим. Междисциплинарное философское исследование причин, форм и паттернов экстремистского сознания. М.: Водолей Publishers, 2006. С.291-300.]. В итоге марксизм как в целом рационалистическое, секуляристское, материалистическое учение трансформируется – прежде всего, усилиями В. И. Ленина, Л. Д. Троцкого и И. В. Сталина – в парарелигиозную[82 - "Пара" означает "около" – религиозную, но не религиозную, так же как "паранаучное" – симулякры научного.], мессианистскую доктрину.

Всё вроде остается как и в классическом марксизме: исторический материализм, учение о формациях и капитализме, сциентизм, – недаром Ленин всегда позиционировал себя в качестве последовательного ортодоксального марксиста. Вместе с тем, за счет незаметного на первый взгляд сдвига в интерпретации соотношения субъективного и объективного в транзитивных социальных процессах, концепция волюнтаризируется, эмансипационное воодушевление придает ей романтико-исключительный, почти революционно-сакральный вид. У Маркса пролетариат и так почти новый, исключительный подвид homo, создаваемый, правда, не биологической эволюцией,а социально-исторической, – спаситель человечества от отчуждения и антагонистических форм общественных отношений.