Русская философия today

Эта позиция, которая по видимости также похожа на виталистскую, на деле относима скорее к некоей психологистской модификации старой доброй европоцентристской теории прогресса. Здесь опять задается нормативный образец, в данном случае психологистский, "взрослого и умудренного". Вот, мол, наша молодая русская цивилизация еще немного повзрослеет, еще немного разовьется – и придет опыт, выдержка и рациональность[15 - Преобладая в общественном мнении западнической ориентации еще в XIX в., подобная позиция представлена и у Бердяева в его "Самопознании", когда он говорит о том, что мы еще молодой народ, варвары, тогда как западноевропейцы – уже старый, утомленный народ. И другие философы его генерации высказывали сходные идеи. В наше время эту позицию ярко выразил Л. В. Карасев (Русская идея /символика и смысл/ // Вопросы философии.1992. № 8).]. По такой логике самыми рациональными культурами должны быть китайская и индийская, по сравнению с которыми европейцы – вообще младенцы. Можем ли мы сказать подобное, помимо политкорректных экивоков в сторону мудрости и глубокомысленности восточных философских учений? Вряд ли: сами-то учения сформировались тысячи лет назад, не сейчас, и они были, есть и будут элитарными культурными явлениями. Душа же китайского ли, индийского ли крестьянина была и остается (пока) неизменной, как и их городские аналоги. Правители, клики, идеологии меняются, но всё в целом остается как есть: как горстке монголов (в сравнении с населением Поднебесной) в XIII в. удалось захватить Китай, так это было и в XIX в. проделано маньчжурами, а в XX в. уже маоистами.Могут сказать: Восток есть Восток и здесь нет "истории", но по такой логике история есть лишь у Западной Европы и нет ее у остального населения планеты.

Вернее, собственно духовная история отдельных, скорее интеллектуальных сообществ людей (конфессиональных, философских, научных) начинается, по-видимому, в "осевое время", однако социально-экономическая, социально-политическая жизнь долгое время еще подчинена естественным, природным ритмам в развитии агрикультур и человеческих популяций.История в современном понимании, как череда неповторимых, качественных, беспрецедентных событий вне старого Биологического Порядка, начинается с эпохи модернизации. Однако даже сейчас, после четырех прошедших веков транзитивных глобальных процессов, прежние социобиологические и социокультурные структуры человеческих популяций (этносов) вполне еще сохранны и успешно функционируют. Поэтому вполне пока еще обоснованы разговоры о "национальной душе" и "национальной философии" как средстве ее концептуального выражения.

Сначала обратимся к отечественной философской классике в обеих ее формах: националистической и космополитической. Адекватно ли выразили они неизбывные черты национального характера, узнаваемы ли они сейчас? Мне представляется, что вполне.

Начало вековечного противостояния двух великих партий в отечественной философии современного формата[16 - То есть построенной с обеих сторон на одной, объединяющей почве классического немецкого идеализма с его общей мировоззренческо-категориальной системой координат, который был кумиром как славянофилов, так и западников.] связано с осенью 1836 года, когда состоялась первая теоретическая дуэль: Чаадаев – Хомяков. Хотя дуэль была теоретической и зачинателем был Чаадаев, следствия оказались для последнего катастрофическими (по его же характеристике): он официально был объявлен сумасшедшим и подвергнут массовой общественной обструкции, со всеми вытекающими отсюда неприятными последствиями[17 - "Мы имеем пока только патриотические инстинкты", – с горечью констатировал тогда Чаадаев. См.: Чаадаев П. Я. Апология сумасшедшего // Сочинения. М.: Правда, 1989. С. 153.]. Речь идет о знаменитом первом "Философическом письме" (сентябрь 1836) и спустя месяц (октябрь) ответе Хомякова "Несколько слов о философическом письме". С этого началась и продолжается перманентная полемика о характере и судьбе русского народа. Со стороны славянофилов это были Вл. Соловьев ("Русская идея", "Национальный вопрос в России"), В. Розанов ("Черты характера древней Руси"), Н. Бердяев ("Русская идея", "Самопознание"), С. Булгаков ("Размышления о национальности"), Б. Вышеславцев ("Вечное в русской философии")[18 - Он тяготел сначала к "логосовцам", но потом стал вполне правоверным славянофилом. Это, кстати, судьба многих западником. Неустойчивость их типажа?], Н. Лосский ("Характер русского народа"), Л. Карсавин ("Восток, Запад и русская идея") и нек. др. Со стороны западников: К. Кавелин ("Философия и наука в Европе и у нас", "Наш умственный строй"), Б. Яковенко ("Очерки истории русской философии"), Г. Шпет ("Очерк развития русской мысли") и др.

Пожалуй, единственное, что их объединяло, это именно весьма сходная характеристика национальных черт "русской души" и их представленность в специфике нашего мировоззрения. Это знаменательное обстоятельство: они видели в принципе одно и то же, хотя, разумеется, и давали тому довольно разные оценочные характеристики, строя различные объяснительные модели.

Только ленивый не говорил как о доброте, религиозности, открытости, радушности, так и о крайнем идеализме (фантазерстве), расхлябанности, душевной нестабильности, максимализме и нигилизме. Но из этого набора как позитивных, так и негативных качеств были сконструированы по крайней мере три модели национального характера, причем в основании каждой лежали разные объяснительные схемы. Что это за модели?

Начнем с формально исторически первой. Формально потому, что первый громкий прецедент идеологического вызова в общественно-политической борьбе двух вечных партий в российской мировоззренческой жизни случился со стороны западнически ориентированных интеллектуалов. Тот вызов "Философического письма" более эпатировал публику, чем содержал какую-то упорядоченную аргументацию главного авторского тезиса, и выражал, как отмечают многие знатоки инцидента, более тщеславные амбиции автора. Собственно содержательные аргументы и проницательные наблюдения мы находим у другого крупного теоретика направления – К. Д. Кавелина спустя около полувека после первого знаменательного столкновения[19 - 1875 – "Наш умственный строй", 1884 – "Философия и наука…" Излишне говорить, что у западников в основе выявления остова национального характера лежат европейские стандарты, европейская точка в понимании того, каковым должны быть интеллект, чувственность, деятельность и нормы,их регулирующие.].

У Чаадаева основные постулаты еще не имели точных понятийных формулировок, присутствуя более на уровне эмоций зависти, раздражения и негодования по поводу "недотыкомок". Русские – какие-то "недотыкомки", "заблудившиеся в мире","растерянные существа", "пустые души", "расплывчатые сознания". Бурная реакция на подобные эпитеты была гарантирована. Здесь можно разве что отметить одно интересное наблюдение по поводу, так сказать, "неполноценной рациональности": "неумение сосредотачиваться на чем-то определенном, удерживать последовательность, руководствоваться ощущением непрерывной длительности"[20 - Чаадаев П. Я. Философические письма // Сочинения. М.: Правда, 1989. С. 22-23.]. Критерии классического (картезианского) рационализма – культивируемые способности разума к сосредоточенности, последовательности, непрерывности – при сличении с русским мышлением дают столь плачевные результаты, что впору лишь развести руками: "Ну для чего Господь явил миру столь странных созданий? Может, для какого-то поучительного урока, назидания всем остальным?" Однако в том знаменитом первом письме Чаадаев не приводит, по сути, никаких объяснений подобным результатам, кроме туманных рассуждений о дисциплинирующей силе католицизма в сравнении с православием. Правда, спустя несколько месяцев после обвала обструкции, когда он становится, так сказать, героем "черного пиара", в "Апологии сумасшедшего" Чаадаев формулирует ключевую для последующих поколений западников идею об "азиатчине, татарщине" как основной причине нашего плачевного состояния: "самой глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие свободного почина в нашем социальном развитии"[21 - Чаадаев П. Я. Апология сумасшедшего // Сочинения. М.: Правда, 1989. С. 143.]. Справедливости ради следует сказать и о том, что помимо того Чаадаев колеблется и между другими объяснительными схемами, правда все одинаково европоцентристского происхождения: географической (лишь намеченной) и констативной[22 - Восток есть Восток, Запад есть Запад, и никогда им не сойтись, однако они взаимодополняют единую человеческую натуру.].

Идея Чаадаева о "неполноценной рациональности" была развита Кавелиным и приняла у него форму тезиса о слабости развития личностного начала у русских: "наша нравственная личная несостоятельность и негодность"[23 - Кавелин К. Д. Философия и наука в Европе и у нас // Наш умственный строй. М.: Правда, 1989. С. 288.]. Главные причины того – отсутствие самоорганизации и интенсивности, двух имманентных сторон одного целого, рождающегося всегда в культуре личной активности, индивидуального почина. "Личное нравственное ничтожество" и "такое величавое государственное развитие" взаимообусловлены.

Итак, по сути, наши западники в лице Чаадаева и Кавелина[24 - Западники, так сказать, более левого спектра, типа Герцена, Чернышевского, Белинского, Добролюбова, впоследствии народников, имели скорее близкие к славянофильским, идеализирующие представления о патриархальных, докапиталистических "добродетелях" (и, соответственно, негативных чертах) русского народа, столь необходимые им для обоснования своих утопических проектов дальнейшего общественного развития России.] интуитивно предвосхитили веберовскую концепцию о рождении европейского капитализма: роль религиозной самоорганизации в обуздании стихийности, персонализации и формировании рациональной культуры[25 - Дисциплина католицизма, размякшая было в средние века от роскоши, содомии и индульгенций, была восстановлена сначала посредством "возвращения к истокам" протестантизма, затем самоочищением католической контрреформации.] и личностное профилирование трудовой этики[26 - "В нас, – писал Кавелин, – мало производительности, слишком мало труда, энергии, выдержки. В уме, талантах, способностях – нет недостатка, но они пропадают даром, вырождаются в пустоцвет". – Кавелин К. Д. Наш умственный строй // Наш умственный строй. М.: Правда, 1989. С. 307.]. Всего этого не было в российской истории религии фантазерства и мечты, господства стихийности и массовидности "при таком величавом государственном развитии". Отсюда проистекают такие органические производные черты, как серость (бессодержательность: ни хорошо ни плохо,не подлежит нравственному измерению), легкомыслие (надежда на "авось"), ветреность, всеобщее равнодушие, юродство и маниловщина. Вот вступим на стезю политической, экономической и религиозной модернизации – тогда и встроимся в общечеловеческий прогресс, станем нормальным европейским народом.

Те качества, которые были столь не по нраву либералам, совсем по-другому предстают во второй модели национального характера, сформулированной славянофилами. Это модель национального партикуляризма, прикрытого специфической религиозностью. Оказывается, для восточной, византийской версии христианства указанные выше качества русских оказались как нельзя кстати, как и наоборот: православие обрело в русских душах свою истинную, адекватную форму – форму "Святой Руси"[27 - Булгаков С. Н. Размышления о национальности // Сочинения в 2 тт. Т. 2: Избранные статьи. М.: Наука, 1993. С. 453.]. Ничего не умеющий "христолюбец" априорно много выше, чем стяжающий умелец, маловерный или же, нежа паче, атеист. Смиренное пассивное ожидание (долготерпение) манны небесной, "просветление действительности"[28 - Розанов В. И. Черта характера древней Руси // Религия и культура. Т. 1. М.: Правда, 1990. С. 86, 94-95.], моральность – выше легальности, а душа дороже формальной организации.

Главная индульгенция всем национальным слабостям (беспорядочности, халатности, пассивности, безалаберности и пр.):"не смотрите, что русские делают, смотрите на то, к чему они стремятся". Цели же абсолютны, святы и бесспорны:

? Найти ни много ни мало, а универсальную истину, ибо "мы – центр в человечестве европейского полушария, море, в которое стекаются все понятия, когда оно переполнится истинами частными, тогда потопит свои берега истиной общей"[29 - Хомяков А. С. Несколько слов о философическом письме (Напечатанном в 15 книжке "Телескопа") (Письмо к г-же Н.) // Сочинения в 2 тт. Т. 1: Работы по историософии. М.: Московский философский фонд. Изд-во "Медиум", 1994. С. 450. Спустя 170 лет так же пафосно и ничтоже сумняшеся пишет о "миссионерском предназначении российского народа" уже современный славянофил: "поиск смысла жизни для себя и других народов, словом – для всего мира". – Курашов В. И. "Русская идея": философская и культурологическая точки зрения // Вестник Российского философского общества. М., 2006. № 3. С. 127. Хомяков всё же более реалистичен: мы ну никак не сможем выразить истины африканцев или австралийцев, потому мы всё же центр "человечества европейского полушария"; для г. Курашова нужен смысл жизни никак не меньше, чем для "всего мира". Вот только забыли спросить эти другие народы: нужен ли им навязываемый смысл?].

? "Россия имеет в мире религиозную задачу": "восстановить на земле … верный образ божественной троицы (церковь, государство и общество)"; "всеобъемлющее служение христианскому делу, для которого и государственность, и мирское просвещение суть только средства"[30 - Цитата о "задаче" скомбинирована из двух источников: Соловьев В. С. Национальный вопрос в России. Вып. 1 // Соч. в 2 тт. Т. 1: Философская публицистика. М.: Правда, 1989. С. 289; Соловьев В. С. Русская идея // Соч. в 2 тт. Т. 2: Чтения о богочеловечестве. Философская публицистика. М.: Правда, 1989. С. 246.].

Раз такие цели, то какие могут быть разговоры о таких мелочах, как повседневный методичный труд, упорство и реализм?[31 - Даже у Чаадаева, наряду с нелицеприятной критикой, мы встречаем неожиданно-горделивое: "мы, так сказать, самой природой (? – В.К.) предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великим трибуналом человеческого духа и человеческого общества … Мы призваны решить большую часть проблем социального порядка … ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество". – Чаадаев П. Я. Апология сумасшедшего // Сочинения. М.: Правда, 1989. С. 150. Да, прав был Кавелин: "в нас аппетиты часто бывают развиты до болезненности, но нет ни охоты, ни способности трудиться". – Кавелин К. Д. Наш умственный строй // Наш умственный строй. М.: Правда, 1989. С. 314.]

Спору нет, были и есть фанатики, подвижники, для которых эти слова и цели не пустой звук. Эти витально одаренные индивиды, или, если угодно, "пассионарии" по гумилевской терминологии, могут эффектно и эффективно реализовать себя в любой религиозно-идеологической оболочке, будь то в католическом упорядоченном богослужении, или войнах за веру, или в протестантском "призвании к профессии", либо в православном богомольстве и милостивости.

Для большинства народа, однако, россказни о созерцательном, "боголепном" отношении к жизни, поощрение нестяжательства как легкомыслия и ветрености, юродства, безалаберности (живите как птицы небесные), фантазерства и жалостливости к себе культивировали отрицательные национальные черты, вместо того чтобы их ограничивать либо придавать им позитивные формы проявления. Вместо того – их смысловая инверсия и сакрализация. Мы упиваемся своими особенностями и снисходительно третируем европейцев (сейчас более американцев) за их ограниченность, точность и педантизм. Национальный партикуляризм, эгоизм выворачиваемы наизнанку и предстают в виде "универсализма" и "всемирной отзывчивости". Самое интересное в том, что мы убедили в том и Европу: они, будучи обрабатываемыми в течение полутора веков, также поверили в особый возвышенный склад русской души и русской религиозной философии. Впрочем, если есть сильная в том убежденность, значит это можно считать "реальностью",т. к. последняя и есть то, что данная культура почитает за таковую. В этом смысле славянофильствующая, религиозно-неортодоксальная интеллигенция[32 - Известно, что большинство русских, религиозно настроенных философов, таких как Соловьев, Бердяев, Булгаков, Флоренский, как и великих, также религиозно философствующих литераторов (Достоевский, Толстой), очень сдержанно, если не сказать неприязненно, воспринимались официозом православной церкви. Однако они не отказывались эксплуатировать культурный капитал своих великих соотечественников.] создала, сконструировала "религиозно-православную идентичность" или "русскую идею", ставшую соционтологической силой в виде коллективных представлений значительной части российского общества начала XX в., русской эмиграции и, в конце концов, некоторой существенной части населения современной России.

В этом плане у западнической критической модели национального характера, строгой к национальным слабостям и взыскующей труда и организованности, было мало шансов на успех в деле конструирования новой российско-европейской идентичности. Вместе с тем, справедливости ради, следует сказать и о неоднородности славянофильского направления в понимании и конструировании "образа России". Самые яркие философские звезды этого направления, будучи серьезными, глубокими мыслителями, не ограничивались готовыми идеологическими штампами, были самокритичны, двигались далее в понимании специфики российской ментальности – далее исходных координат, заданных отцами-основателями славянофильства. Тот же Соловьев, который хотя и продолжал дело Хомякова-Киреевского, более того, выдвинул лозунг "всемирно-религиозной миссии" России, был довольно критичен к "извинительным слабостям" российского национального духа, полагая необходимость их трансформации.

Рефлексивному разуму всегда тесно в догматических одеждах, он стремится создавать всегда нечто соразмерное имеющемуся жизненному опыту и своим способностям проникновения. Так и получилось, что другой знаменитый последователь линии "славянофилов-Соловьева" и негласный лидер "неославянофилов" начала XX в., Н. Бердяев, не только создает персоналистскую религиозную философию (где эпитет "православная"был малоуместен и втихую саботировался РПЦ), но и разрабатывает некую синтетичную модель "русской души". Оставаясь в целом на позициях славянофильства в отношении провиденциализма и мессианизма, он учитывает, включает в свою схему и критические, западнические акценты. Также в его модели сказались и влияния авторитетных в то время в Европе исторического органицизма О. Шпенглера и философии жизни. Бердяевскую модель национального характера можно назвать "виталистской". Суть ее в аналогии культуры как с органическим циклом, так и, более узко, с историей взросления человеческой души.Как и любое живое образование, культура проходит фазы детства, юности, мужания (созревания), затем увядания, дряхления. Тому сопутствуют душевные изменения: при созревании – притупление чувствительности, охлаждение горячности воображения, накопление опыта и возрастание степени собранности, самоорганизации (рациональности) и прагматизма; при увядании – одряхление души, вырождение витальности. "Мы более молодой, варварский народ", – отмечал близкий к Бердяеву Б. Вышеславцев[33 - Вышеславцев Б. Этика преображенного Эроса. М.: Республика, 1994. С. 9.]. Отсюда такие характеристики национального характера русских, как органицизм духовной жизни (нерасчлененность, целостность рационального и иррационального), коммюноторность (единство коллективистских и анархических импульсов), амплитудность поведения.

Казалось бы: вот повзрослеем, наберемся опыта – и станем не менее рациональными и организованными. Но не всё так просто. Возможно, время органических эволюций уже прошло.Молодые культуры, сохраняя свой архаизм, приобретают от старых самый что ни на есть продвинутый модерн: цинизм, высокие технологии уничтожения и декаданс – всё это порождает страшную гремучую духовную смесь анархии, апокалипсических настроений и тоталитарных практик.

Ясно, однако, что приведенные три модели национального характера несколько по-разному, с разных позиций[34 - Европоцентризма или позиции "внешнего" наблюдателя, национального партикуляризма или "включенного" наблюдателя.] выражают в принципе одни и те же признаки специфического российского типа национального сознания:

• мало дифференцированное, слабо рационализированное;

• в большей степени религиозно озабоченное;

• социально-пафосное;

• солидаристское;

• тяготящееся личной ответственностью и самоорганизованностью.

Вряд ли правомерно говорить, что эти признаки есть признаки лишенности, как о том может сложиться впечатление из-за эпитетов "мало", "слабо", "тяготящееся". И не только потому, что их по-славянофильски можно "обернуть" в:

• универсализм, целостность, органицизм;

• высокую религиозную духовность, жертвенный идеализм;

• социальное служение;

• соборность и кротость.

Это вообще-то распространенные, встречающиеся сплошь и рядом в других странах и менталитетах характеристики начала становления национальных философских, шире, мировоззренческих традиций. Они встречаются более поодиночке; специфика России в том, что у нее они представлены вместе, в целокупности. В Древней Греции, у истоков развития национального мышления, мы видим преобладание космологической проблематики; тотальная христианская философия предстоит развитию западноевропейского мышления, а сильная этико-политическая озабоченность свойственна китайцам точно так же, как мистицизм и беспредметная созерцательность – индийцам.

Представляется всё же, что наши классики обеих форм философской традиции в России хотя и верно выразили основные признаки национального характера, однако, увлеченные взаимной борьбой и, опять-таки, новомодными тогда западными влияниями, дали боле партийно-пристрастные образы и интерпретации русской философии. К ним и следует относиться как к полезным и необходимым моментам национальной рефлексии, которые дают материал и повод для всё новых и новых построений, двигающих нас к всё более полному, постоянно обновляющемуся самопониманию или развивающемуся далее базису русской философии. Обсудим подобное новое построение, родившееся из размышлений над приведенным выше материалом.

Мне представляется, что при объяснении генезиса национального характера следует перво-наперво учитывать глобальную ситуацию этногенеза: еще ли она полностью естественна, социобиологична (в духе "старого Биологического Порядка" Ф. Броделя), либо уже подвержена влиянию духовных факторов. Для большинства народов характерна ситуация стационарности (даже большинство кочевников имеют ограниченную определенную территорию), где ландшафт и климат определяют особенности добывания средств пропитания (хозяйство), а те,в свою очередь, формируют своеобразную культуру и менталитет. Но так было до появления первых городских цивилизаций и сопряженных с ними империй, в которых появляются космополитическая духовная жизнь и космополитически настроенные группы интеллектуалов, которые разрабатывают первые универсалистские идеологии религиозного либо философского характера. Именно они предпринимают первые опыты конструирования[35 - Термин "конструирование" означает выдвижение каких-то новых идей, в которые истово верит сам выдвигающий, всю жизнь посвящающий их активной наступательной пропаганде, миссионерству. Конструирование – полуосознанное, полубессознательное встраивание (корреляция) желаемого нового в имеющееся старое, преобразование, формирование новых привычек.] новых коллективных идентичностей, типа "эллины", "христиане", "римский народ", "мусульмане" и т. п. Впоследствии на основе этого опыта, уже в преддверие Нового времени, группы националистически настроенных интеллектуалов (литераторы, политики, религиозные деятели) конструируют национальные идентичности.

Возможны, таким образом, два пути формирования национальных идентичностей: естественно-стихийный, в отсутствии мировоззренческо озабоченных групп националистически мыслящих интеллектуалов, и конструкционный, когда наличествует в разной степени сознательности деятельность по выработке желаемой идентичности. В русской истории, до "учреждения" Петром интеллигенции, роль подобной мировоззренческо озабоченной группы играло высшее духовенство, чья забота не простиралась далее укрепления идентичности "Святая Русь", в чем оно, похоже, и преуспело. Деятельность уже по-настоящему аутентичных групп националистически мылящих интеллектуалов начинается, опять-таки, с Петровских реформ,но отделение их самосознания от сугубо этатистских интересов и самоидентификация с крестьянским и разночинным большинством России происходит лишь в деятельности славянофилов. Рассмотренные выше их модели национального характера и являются плодом их конструирования.

Сказанное означает, что в отношении российского национального опыта может быть еще применена модель, описывающая взаимосвязь территории, климата, хозяйственно-культурного типа и менталитета. Необходимость в дальнейших попытках конструирования остается, она востребована опять, ибо мы знаем, что случилось с предшествующими попытками. Они оказались временными и малоуспешными. Модель "Святой Руси"дискредитировала себя еще до Петра; славянофильская модель идентичности, конструируемая в XIX – первой половине XX вв., была отвергнута советским экспериментом и утратила актуальную связь коллективным сознанием в эмиграции; модель идентичности "советского народа" потерпела крах вследствие краха советской империи из-за грубых просчетов в экономической политике. И вот мы опять, как будто и не было позади тысячи лет истории, находимся в поисках "русской (российской) идеи". Положительное в этой ситуации то, что сейчас мы имеем хотя бы более свободное пространство для интеллектуальных маневров и рефлексии, многие сакральные символы и идеи "засветили" свою связь с "коллективным субъективным".

Итак, учитывая два обстоятельства: нашу многовековую стационарность, можно сказать "сращенность" с родной землей и крах имевших место конструирований национальной идентичности, показавших лишь их условность, – мы можем применить к полаганию объяснений национального характера стандартную модель "трехшаговой причинности". Последняя устанавливает детерминационную однонаправленную связь: "ландшафт/климат ? хозяйственно-культурный тип ? менталитет". Хотя связь детерминационна и однонаправлена, это не "географический детерминизм", т. к. влияние на духовную сферу осуществляется через определенные, уместные и утилитарные в данных природных условиях, виды и особенности хозяйственной деятельности. Также это уже не "чистый экономический детерминизм",который утрачивает свою обязательную каузальность, ибо мы утверждаем, что особенности осуществления хозяйственной деятельности определяют не "что" продуцируется в головах данного народа, а скорее "как" это делается: характерные рисунки ценностей, способы представленности и артикуляции мыслей.

Русские – это европейцы, которые от тепла Гольфстрима и Средиземного моря были загнаны в холодные снежные евразийские просторы, где непредсказуемость стала самим форматом их существования. Конечно, "загнаны" здесь метафора и синоним "исторической судьбы". Суровость климатических условий имеет прямое каузальное воздействие на эффективность единственного возможного для поддержания в таких широтах вида хозяйственной деятельности в рамках традиционного общества – земледелия[36 - Скажут, есть народы, живущие еще в более суровых условиях. Несомненно, но эти народы лишь выживают: сил, времени и возможностей на созидание более отвлеченных от практических нужд форм культуры, которые, собственно, и ценимы как "духовная культура", не остается. По этой шкале "объема затрачиваемых на выживание сил" русские занимают место, весьма приближающееся к северным народам или же народам сельвы и пустынь, нежели к так называемым цивилизованным народам стабильно-теплых широт Средиземноморья, Индокитая или Центральной Америки. Причем мы говорим всегда о традиционных обществах: модернизация радикально изменила цивилизационные "правила игры".]. Последнее в природных реалиях собственно центральной России (Нечерноземье) исконно было возможно как рискованное скудное земледелие. Здесь же, на исконно русских землях, сложился и этнос с соответствующим менталитетом. Здесь по объективным причинам "силы плодородия" почв нерационально вкладывать много труда: отдачи больше, чем исторически известная мера, всё равно не будет.

Интенсификация усилий сверх некой эмпирически найденной опытом поколений нормы вложения сил, отложившейся в виде "традиции", здесь именно нерациональна. Здесь рациональны не методически размеренная организация, а "ударный труд"лишь в строго соответствующие благоприятные (и необходимые) периоды и безделье в остальное время – время непролазной грязи и лютой стужи. Систематичность и обилие трудовых затрат (как, к примеру, у немцев или китайцев) не дают результатов, соразмерных вкладываемому. Либо стабильно непредсказуемый климат, либо лихие люди из Великой степи делали нерациональными любые трудовые затраты сверх необходимых.Так сложилась своеобразная наша рациональность.

Вообще рациональности не может быть "меньше" или же "больше" – это всегда качественное понятие и означает найденные или передаваемые варианты реагирования, соразмерные типичным ситуациям, минимизирующие затраты и потери в обеспечении основных потребностей. Типичные ситуации проживания в разных местах планеты очень разнятся, интеллект же есть, прежде всего, адаптивная система. Мышление же заключает найденные интеллектом технологии выживания в жизнеутверждающий мировоззренческо-ценностный формат: менталитет, фольклор и житейскую мудрость народа, которые,в свою очередь, когда-нибудь подвергаются концептуализации в религиозной и философской формах.

Итак, рационально то, что минимизирует усилия и ведет к тем же результатам при сохранении сил в данном контексте выживания. Знаменитые русские расхлябанность и "авось" – это не есть выражение "природной лености русского мужика"[37 - Хотя трудно отрицать, что при прочих равных условиях эти склонности более часто и в более массовом порядке, чем у других народов, могут приводить к "обломовщине" и "маниловщине". Здесь мы скорее хотим обратить внимание на то, что причины вовсе не в мифическом исходном отвращении к активной добросклонной деятельности.]. Это, если хотите, выражение некоего русского культурно-исторического "априори" или своего рода "опережающего отражения"(супер-рациональность). Нежелание "пожизненно горбатиться"проистекает из особо развитой рефлексивности – умения перед процессом деятельности прикинуть его затраты, риски и результаты, их возможную последующую судьбу. И это скорее "коллективная рефлексивность": знание, сценарии, "философия русской жизни", представленные в культурно-образовательном комплексе сказок, притч, песен, анекдотов, пословиц, составляющих среду инкультурации.

По обдумыванию, пониманию, интуитивному прикидыванию затрат и результатов, процессов добывания благ и жизненного финиша как такового русский человек, сызмальства впитывающий национальную "философию жизни" и воспроизводящий потому древние адаптации, древние решения-ответы на тотальную непредсказуемость и рискованность существования[38 - Опыт жизни поселенцев: немцев в Поволжье и Сибири (XVIII-XX вв.), китайцев в наши дни, – показывает, что с ними хотя и происходят какие-то процессы русификации в ментальном отношении, однако всё же отличные от наших: трудовая этика и культура способны давать иные, более отрадные – результаты. Правда, эти результаты получены в относительно тепличных условиях особого патронажа государства и в режиме "осажденной крепости" (особой этнической сплоченности и относительно отличном неблагоприятном окружении). Вывод: технологии и знания меняются, особенно последние столетия модернизации, но мысли мертвых (традиции) крепко еще держат умы живых.], делает важное для себя экзистенциальное вопрошание: "И зачем всё это надо?" И немец, и китаец трудятся до изнеможения,не задавая вначале этих вопросов: в их более щедрых и предсказуемых природных и исторических условиях существования имеется на порядок выше вероятность воздаяния "по делам их". Иные риски делают русских метафизиками: горизонт мелких дел и небольших результатов, обнимающий скудный, суровый, полный напастей русский ландшафт, не вдохновляет к тому типу труда, в отсутствии которого нас всё время обвиняют. Отсюда знаменитые русская хандра и русская лень. За лень выдают нежелание растрачивать впустую свои усилия, за исключением необходимого и преднайденного поколениями до нас, которые в данных условиях неминуемо обернутся несоразмерно плачевными результатами. "Русская хандра" или хроническая раздражительность ввиду обилия труднопереносимых мелкоты, пошлости, нудного повтора бытовых, служебных и государственных дел есть обратная сторона "русской лени". Если невозможно быть святым или великим, то тогда не всё ли равно кем, хоть свиньей и последним пропойцей?

Неутоленность целеполагания, отчаяние от физической и социальной невозможности в реализации "сил необъятных"(которые вполне успешно канализируются у немца и китайца)компенсируются в высоких запросах, безмерных целях, проявляются в нетерпеливости и максимализме. Потому-то русские и метафизики – любят разговоры о смысле жизни, Боге, всемирно-исторической миссии России: их историческое априори требует очень сильной побудительной мотивации к деятельности и впечатляющих горизонтов перспектив. Именно в этом смысле у русских "смысл стоит впереди дела": сперва надо решить, достойно ли дело, прежде чем его делать.

Равномерно распределенная жизненная интенсивность, ровное горение, отлаженное функционирование представлены в методизме, систематичности, продуманности и основательности немецкого мышления и немецкой философии, горестном вздохе русского мышления. Хорошо ли это? Бесспорно хорошо в каком-то смысле и для кого-то, в условиях, когда особенности одного типа национального мышления сами стали на два столетия единственными стандартами "серьезной философии как таковой", по крайней мере в континентальной философии. Однако прецедент становления англо-американской философии, а к концу XX в. и уже становящихся самостоятельными других региональных философских традиций: африканской, южноамериканской, новоиндийской, новокитайской и пр. – актуализирует проблему осмысления особенностей "русской философии", а не "философии в России".

Что мы можем сказать о подобных особенностях в дополнение или в полемике с выявленным нашими предшественниками? Полагаю, что речь должна идти более о корректировке языка описания. Многое сказано верно, но часто выражено посредством чрезмерных националистических идеализаций, породивших новые мифологемы. Я имею в виду построения типа "соборности", "цельного познания", "особой религиозности",которые были вменены всей русской философии лишь одним из ее направлений, ставшим, правда, мейнстримом, – собственно русской религиозной философией линии "славянофилы – Соловьев – Бердяев, Булгаков, Флоренский и Ке".

Следует иметь в виду, что в особенностях философствования находят свое выражение не прямо, непосредственно этнические особенности "толщи народной", а скорее они же, но представленные опосредованно, как черты мировоззрения и мироощущения особой группы российского общества – интеллигенции. Происхождение этого слова возводят к латинскому "intellegentia"[39 - "The speculative capacity of human mind, the ability to perceive logical relationships and general concepts". The Phoenix of Philosophy. On the meaning and significance of contemporary Russian thought by Mikhail Epstein.http://www.emory.edu/ INTELNET/ar_phoenix_philosophy.html

_edn1 Спекулятивная способность человеческого разума постигать логические отношения и общие понятия. Родовой признак российской интеллигенции – особо интенсивное проявление этого качества сознания, доходящего до уверенности в способности изменять реальность при помощи силы чистой мысли.]; известно, что история отечественной интеллигенции сформировала ее качественно отличный от западных аналогов "интеллектуалов, работников умственного труда" облик[40 - Впрочем, подобная отличность становится относительной, когда мы сравниваем нашу интеллигенцию, в истории которой возобладали радикальные, в основном левые, тенденции, с левыми же западными интеллектуалами, в основном которых Манхейм называл "свободнопарящей интеллигенцией". Другое дело, что на Западе они оставались в маргинальном положении "поденщиков революций".].

Интеллигенция была "введена" Петром, как и другие иноземные новшества. Двойственность ее положения также известна: вроде бы "баре" по образованию, социальному положению и оказываемому уважению, однако слишком бедны для бар и из простых. Эта амбивалентность (бедные, но респектабельные)создавала типично экзистенциальное мировоззрение: чувство вины, "долга перед народом", стремление к настоящей свободе и самоопределению, презрение к бытовой, утилитарной стороне жизни. Потому и русская философия прежде всего экзистенциальна как выражение мятущегося, виновного, идеалистического интеллигентского сознания[41 - "Карамазовы не негодяи, но философы, потому что все настоящие русские – философы" ("Братья Карамазовы"). Русским свойственно стремление к философии, отмечал и Н. А. Бердяев, подразумевая, однако, "по умолчанию" людей своего круга.], когда историческое априори русских – лень, хандра, нетерпеливость и максимализм – получает соответствующие наличные культурные оформления в религиозности, социальности и литературности.

Русская философия не потому "религиозна", "социальна", что русские как-то особо от природы религиозный народ или народ, более других озабоченный социальными вопросами. Нет, скорее указанные черты (нетерпеливость и максимализм) находили свое адекватное выражение в радикальных формах религиозности и социальности так же, как своеобразная, исторически адекватная российская рациональность – в "русской лени и хандре" и в особом трагическом и болезненно-депрессивном экзистенциализме.

Итак, в любом случае, мы можем говорить о том, что у нас в течение двух веков сложилась культурная традиция русского философствования в двух формах: