Русская философия today

– националистической, партикуляристской, в виде "русской религиозной философии", которая, однако, сумела представить свой партикуляризм в виде универсализма "истинного христианства" (православия) в рамках "богочеловеческого проекта";

– космополитической, апеллирующей к "общечеловеческому содержанию" философии, на деле – зависимой и копирующей опять-таки партикуляристские, только немецкие, образцы философствования[42 - Западники зависели и буквально боготворили Гегеля: гегелевские кружки 30-40 гг. XIX в. – М. А. Бакунин, Н. В. Станкевич, В. Г. Белинский, А. И. Герцен. Н. Г. Чернышевский был производен в своей философии от Л. Фейербаха. Позднейшие гегельянцы: Б. Н. Чичерин, Н. Г. Дебольский, П. А. Бакунин. Неолейбницианцы: А. А. Козлов, Л. М. Лопатин, Н. О. Лосский. Неокантианцы: А. И. Введенский, И. И. Лапшин, Г. И. Челпанов, Г. Д. Гурвич, Б. В. Яковенко, Ф. А. Степун, С. И. Гессен. Социал-демократическая, а затем и советская философия, как известно, развивалась также в формате "Гегель-марксизм"или же опять "немецкие ревизионисты".]: классической немецкой философии, марксизма, неокантианства и феноменологии. Не правда ли, противоречивая, "вывернутая" какая-то картина, где противоположности на самом деле сходятся и превращаются друг в друга?

Отечественное философствование важно не только потому, что оно "наше", и нам, чтобы не утратить эту, пусть флуктуирующую, неопределенную еще, скорее неясно мерцающую, но всё же свою историческую идентичность, следует внимательно разбираться именно с ним, осваивать именно его. Русская философия, а не "философия в России", заявила о себе и среди других национальных философских традиций. Соединение непосредственной, архаической еще витальности (выраженной в национальном историческом априори), прилежно усвоенного европейского опыта изощренности мысли и чувств ("модерна") и переживаний перманентных социальных катастроф породило оригинальность и мощь экспрессии русской философской мысли, отлившейся в следующих формах:

• Русский "протестантизм" – обновление, восстановление мирового этико-преобразовательного пафоса христианства, который, в отличие от западного протестантизма, был обращен не в коммерцию и предпринимательство, а на моральные и социальные преобразования. Я имею в виду неортодоксальное, философское "активное христианство" Соловьева, Бердяева, пытавшихся реализовать с новой силой революционно-моральный ресурс христианства. Это сформировало новый религиозный идеализм, разительно отличный от всех прежних.

• Русский космизм как новая форма универсализующего, интегрирующего мышления, стремящегося к синтезу философии, науки и мистически-интуитивного постижения в создании новых всеобъемлющих описаний и объяснений сущего.

• Русский персонализм как выражение просыпающихся от векового забытья коллективизма и соборности юно-иррациональной, трагически разорванной личности, "собирающей"себя в условиях заброшенности в экстремальную среду обитания.

Однако главное даже не это. Традиция – это не то, что только хранят и, сдувая музейную пыль, вытаскивают из запасников на свет Божий в праздники. Традиция – это то, что нужно сейчас для сегодняшней злобы дня, активно востребуется и актуально используется, как в наши дни начала XXI в., когда опять,в который раз, с новой силой вспыхнули споры о национальной идентичности, "русской идее" уже среди неославянофилов и современных западников.

Итак, мы знаем – у нас есть собственная культурная традиция "русского философствования" с вполне определенными и устойчивыми маркерами. Однако встает вопрос: "А что нам с ней делать в условиях современного глобализующегося мира с его совершенно определенными стандартами, в том числе и философствования? Пригодится ли это нам, помимо этнографических целей, не будет ли выглядеть милым анахронизмом, следует ли ее сохранять и развивать, или стоит всё же перейти на другие векторы развития?"

Многое в определении ответов на поставленные вопросы будет зависеть от понимания сути глобализации. В ней ясно пока лишь одно – приведение, как спонтанное, так актуально-целеполагающее, многого разнородного к неким единым, одним или очень схожим многим, шаблонам: деятельности, поведения, морали, мышления, искусства, науки и философии. Спорят более о формах, методах, путях глобализации, необходимости ее либерализации, социализации, мультикультурации. Также не новой уже является и идея о том, что глобализация имеет длительную предшествующую историю и до XX в.[43 - Один из самых авторитетных отечественных специалистов по теме "глобализации", проф. А. Н. Чумаков полагает, что она "началась с великих географических открытий, сопровождавшихся установлением, прежде всего, экономических связей в мировом масштабе, но уже в XX в. стала многоаспектной". См.: Встреча с китайскими философами // Вестник Российского философского общества. М., 2006. № 3. С. 51.]

История глобализации – это история империализма. Сначала военно-политического (древние империи Египта, Месопотамии, Индии, Китая), затем к последнему добавляются культурные ассимиляции (эллинизация, романизация, арабизация). Однако по-настоящему прорывом в деле космополитизации человечества стал духовный империализм, когда отдельные партикуляристские идеи приобретали универсалистский статус, вырастая из тесных национальных рамок, через их отрицание[44 - Христианство, выросшее из самой националистической из всех возможных религий – иудаизма; космополитические философии эллинистического периода, преодолевшие эллинский партикуляризм; ислам, развившийся из националистического "военного" мировоззрения бедуинов.], становясь незаменимым и важнейшим средством духовной, а значит и социально-политической гомогенизации империй.

"Эпохи веры" – времена организованных массовых вероисповеданий были первой реальной попыткой действительной всемирной глобализации: либо под зеленым знаменем пророка (войны за веру), либо под сенью креста христианских цивилизаций. Как известно, они завершились патовой ситуацией кризиса веры в обоих крупнейших культурно-цивилизационных анклавах планеты. Ренессанс, Реформация, Просвещение в западных и восточных формах свели на нет экспансионистский потенциал христианства и временно, в то время, подорвали империалистские возможности ислама.

Новая действенная империалистская, т. е. объединительноуниверсализующая, появилась в виде "проекта модерна" – констелляции религиозных, философских, политических, моральных идей, отличавшихся пафосом гуманистического освобождения и преобразования окружающего мира в интересах человека. Она имела две фундаментальные формы: либерализма и коммунизма, индивидуалистического и коллективистского методов разрешения проблем.

Хотя в теории коммунизм родился в Германии, однако свое практическое воплощение и великую политическую судьбу обрел в России начала XX в. Проект модерна в России, помимо эмансипационных задач местного масштаба, имел и форму интернационализации мира на основе утверждения идеалов социальной справедливости, действительного равенства и братства. Реализация проекта в России не получила, однако, адекватного социально-экономического базиса, выродившись в политическое насильственное насаждение идей или тоталитаризм. Изначально не имела шансов на победу радикально-националистическая попытка, по сути старая имперская, – силой, без объединяющей, привлекательной для многих идеи, объединить мир только "железом и кровью" немецких нацистов.

Гораздо удачнее оказалась другая реакция на попытки коммунистической глобализации[45 - Живучесть социалистических режимов, их успешное социально-экономическое обновление в Китае, разворачивание масштабов левого эксперимента в Южной Америке говорят о потенциале этого комплекса идей как основе одного из путей глобализации.] – англо-американское политико-философское обновление классического либерализма. Это то же, что и советская, молодая партикуляристская духовная традиция (по своему происхождению), но взросшая на дрожжах острого тотального противостояния XX в. с Советами. Хотя собственно либерализм имеет более раннюю интеллектуальную историю, чем коммунизм, однако вплоть до начала XX в., времени начала великой конфронтации, он пребывал в аморфном, благодушно-отстраненном состоянии. Его носитель – либеральные интеллектуалы довольствовались академической и художественно-богемной сферами, ибо аполитичная по своей природе буржуазия не допускала их до сколь-нибудь действенного участия в политических процессах. Буржуазия по-настоящему востребовала интеллектуальные услуги "свободнопарящей интеллигенции" в политическом и мировоззренческом менеджменте, когда начали вырисовываться перспективы (20-50 гг.XX в.) поражения в мировом соревновании. Тогда, собственно,и сложилась относительно консолидированная современная либеральная идеология, представленная, разумеется, во множестве сходных вариаций.

Ее апологеты стремятся выдать ее за наследницу греко-римского, европейского, христианского и просвещенческого универсализмов, однако их стремления ничуть не отличны от желания нувориша или узурпатора обеспечить себя дворянской генеалогией, а то и сакральным происхождением. Конечно, основным истоком современной англо-американской культуры и, соответственно, типа мышления является, прежде всего, одна из европейских стран – Англия, родоначальник парламентаризма, эмпиризма и последовательного религиозного индивидуализма. Однако Британские острова всегда по своей культуре были и есть в постоянной традиционной оппозиции континенту и здесь всегда были сильны изоляционистские настроения. Хотя Британия и переживала основные культурные события европейской истории, но в весьма ослабленных своим периферийным положением формах[46 - Географическая отделенность в те времена была куда более серьезным фактором, чем сейчас.]. Как и Россия, Британия была полу-Европой, правда несколько по иным резонам. Англия надорвалась от своего удачного двухвекового империализма, имевшего амбивалентный характер: передовой индустриально-капиталистической основы и националистически-партикуляристской надстройки[47 - "Правь, Британия" – и никакой идеи. В этом смысле германский нацизм стал настоящей последней империей Европы,а немецкий народ – наиболее молодым, хранящим еще в начале ХХ в. свою витальность, похоже, исчерпанную в напряжении двух мировых войн практически в одиночку.].

В противоположность выродившейся в идеологическом и витальном смысле Европе (включая и Англию), отдавшей свою последнюю универсалистскую идеологию России, Америка смогла стать пока более удачной наследницей имперской глобалистской традиции. В витальном отношении подобного мощного суперэтноса (особенно последнего, ХХ в.) еще не было в истории: сюда на протяжении нескольких веков стягивались сначала наиболее авантюрные, пассионарные элементы со всех концов света, затем наиболее индивидуалистически настроенные, свободолюбивые и непокорные, наконец, наиболее упорные, предприимчивые, идеалистически настроенные, рисковые натуры. Именно подобный, качественный людской элемент[48 - "Качественный" не означает "морально-положительный",здесь было и есть полно бандитов, святош, несносных людей, но всех их отличает одно: целеустремленность, повышенная страсть к успеху, наживе, славе – словом, высокий витальный тонус, сообщающий большой динамизм общественной и экономической жизни.], культ энергичности и вера в себя лежат в основе американских успехов, их экономики, локомотиве мирового хозяйства со второй половины ХХ в.

И, в отличие от старушки Европы, Америка в лице своих теоретиков разработала свою империалистскую, националистическую идеологию, облачившуюся в тогу универсализма, идеалов общечеловеческого развития и преемницы европейских ценностей Просвещения. На деле это смесь английского партикуляризма, индивидуализма и эмпиризма, приправленного протестантским контрактом с Богом. Всё это вместе составляет американский прагматизм: и образ мышления, и культурный стиль, и, наконец, самобытную философию американцев с тем же гениальным названием. У этой культурной традиции в Америке не оказалось конкурентов в духовной сфере, за исключением разве что привнесенного ранее, из Англии же, абсолютного идеализма.

Вновь и вновь прибывающие, особенно в ХХ в., приносили с собой лишь крохи своих национальных традиций (скорее внешнюю, обрядовую, коммуникационную составляющие) и легко встраивали их в столь необходимые им новые общественные отношения, искомые ими, ради которых они и пересекали океан. Это свобода для самореализации, относительно равные шансы на успех и, добавим, прозябание, равенство и уважение друг друга[49 - Понятно, что за всё это надо было бороться и здесь: от рабства до Мартина Лютера Кинга.] на территории, где не действовали никакие другие привилегии и права, кроме права частной собственности и сил, усредненных кольтом. И "американская мечта" стала для большинства действительной самоидентификационной основой. Она же, в силу принципиального космополитизма американского формирования, приобрела с самого начала[50 - Начало выхода на мировую арену американизма совпадает с отказом от доктрины Монро, американского изоляционизма, и появлением советского коммунизма с его очень похожей космополитичной программой глобальных изменений (мир по образцу СССР мало чем отличен от мира по образцу США – по методам и конечным результатам).] характер универсальной либеральной веры, идеологии глобализации, ставшей таковой после низвержения своего близнеца-антагониста[51 - Либерализм и коммунизм как имманентные стороны "проекта модерна" // Красиков В. И. В экстриме. Междисциплинарное философское исследование причин, форм и паттернов радикального сознания. М.: Водолей Publishers, 2006. С. 268-291.]. Так или иначе, но глобализация имеет пока свой мейнстрим в виде идеологии мирового либерализма (американизма). Имеет она и свою философию, или свои, навязываемые скрыто и опосредованно, идеалы, ценности и нормы "современного философствования". Что это такое?

на территории, где не действовали никакие другие привилегии и права, кроме права частной собственности и сил, усредненных кольтом. И "американская мечта" стала для большинства действительной самоидентификационной основой. Она же, в силу принципиального космополитизма американского формирования, приобрела с самого начала[50 - Начало выхода на мировую арену американизма совпадает с отказом от доктрины Монро, американского изоляционизма, и появлением советского коммунизма с его очень похожей космополитичной программой глобальных изменений (мир по образцу СССР мало чем отличен от мира по образцу США – по методам и конечным результатам).] характер универсальной либеральной веры, идеологии глобализации, ставшей таковой после низвержения своего близнеца-антагониста[51 - Либерализм и коммунизм как имманентные стороны "проекта модерна" // Красиков В. И. В экстриме. Междисциплинарное философское исследование причин, форм и паттернов радикального сознания. М.: Водолей Publishers, 2006. С. 268-291.]. Так или иначе, но глобализация имеет пока свой мейнстрим в виде идеологии мирового либерализма (американизма). Имеет она и свою философию, или свои, навязываемые скрыто и опосредованно, идеалы, ценности и нормы "современного философствования". Что это такое?

Во второй половине ХХ в., ближе к его концу, сформировался дуализм "философии англоязычного мира" и европейской, континентальной[52 - Страны Европы, за исключением скандинавов и Нидерландов, в том числе и наша матушка-Россия.], при явном доминировании первой из сторон. К странам "англоязычной философии" относят Великобританию, США, Канаду, Австралию, Новую Зеландию, Норвегию, Швецию, Финляндию, Нидерланды, ЮАР и нек. др.[53 - Юлина Н. С. Очерки по философии США. ХХ в. М.: Эдиториал, УРСС. 1999. С. 120.]

Сама новая империалистская традиция в мировой философии, или философия англоязычного мира в форме аналитической философии (в широком смысле, включая философию науки, логический анализ, философию обыденного языка),появляется, укрепляется и становится мейнстримом (в ожесточении революционного ниспровержения метафизики) недавно, в последние полвека – полвека складывания American world.

Вплоть до конца второй мировой войны в Америке господствовала своя националистическая традиция философии в лице прагматизма, критического реализма, эволюционной космологии[54 - Историки философии ассоциируют "американский дух" с "золотым веком философии" Пирса, Ройса, Джемса, Дьюи, Сантаяны и Уайтхеда (Юлина Н. С. Указ. соч. С. 116-117).]. Начало нового, космополитичного этапа связывают с прибытием в США новых волн эмиграции, связанных со второй мировой войной, в которых наиболее динамичными и влиятельными оказались идеи "логического эмпиризма" Венской школы и Берлинского кружка[55 - Их привезли в Америку Р. Карнап, Г. Рейхенбах, К. Гемпель, Г. Фейгл, Ф. Франк, К. Гедель, А. Тарский.], органично вписавшиеся в первородные прагматизм и реализм американского духа. Кроме того, благодаря этим идеям американская философия получила возможности своего переописания средствами близкого ей по духу последнего европейского и новомодного тогда философского словаря, что придало ей уже новое универсальное, космополитическое измерение и соответствующие амбиции.

Доминирование философии англоязычного мира в сегодняшнем раскладе мировых философских направлений определяется следующими факторами:

? Обретение английским языком реальной монополии как средства международного общения. Философу, если он хочет иметь не только региональную, но и конвертируемую, международную известность, следует презентовать свои разработки международному сообществу на английском языке. Те же, кто более или менее плотно знаком с английским, знают, что выражать себя посредством английского языка (не говоря уже о том, чтобы мыслить) означает редуцировать свое особенное, лингвоментальное мировосприятие к лингвоментальным формам англоязычного способа миросозерцания. Машина английского языка, в отличие от других, обладает, на мой взгляд, двумя фундаментальными особенностями, определяющими сам националистический строй англоязычной философии: а/ большая конкретность, адресность, постоянно удерживаемая связь с происходящим ранее; б/ жестко-формализованная структура предложения. Первая особенность связана с "властью" артикля определенности и неопределенности (a/an & the) – вещи, процессы и лица всегда отслеживаемы и удерживаемы в конкретном внимании, и, соответственно, существует относительно небольшая доля слов (абстракций) без артикля, отношение к которым native speakers настороженно-условное: с ними неуютно, их стремятся по возможности избегать. Эмпирическая философия, ориентированная на опыт, указательность, верифицируемость, просто не понимающая спекуляции вне связи с текущими событиями, весьма органична для такого ментального помечивания мира. Жесткая структура предложений, требующая обязательных соблюдений имеющихся лингвистических схем, создает устойчивое впечатление именно "власти языка": что бы ни было в восприятии и воображении, язык всё равно построит всё по своим линейкам. Отсюда естественной кажется позиция, что "язык определяет мышление, словари и грамматики и есть содержание картин мира и самой субъективности".

? Влияние процессов информационной и коммуникативной глобализации (Internet, электронная, мобильная связь) проявляется в том, что за последние полвека резко возросла роль международных конгрессов, конференций, симпозиумов в формировании новых направлений и течений в мировой философии.

? Эти новые глобальные информационные потоки и коммуникации находятся в серьезной финансовой и организационной зависимости от США: как ее философских организаций, соответствующих отделений университетов, так и прямо от госдепартамента США[56 - Престижные и щедро оплачиваемые программы магистратур и professor visiting – заметьте, не только для всего остального небогатого мира, но в том числе для, казалось бы, небедной Европы.].

Россия в современном мировом философском раскладе занимает такое же место, как, к примеру, африканская или южноамериканская философия, т. е. среднее между отдаленным, региональным филиалом континентальной философии – как южноамериканская философия, где доминируют испаноязычные и португалоязычные версии европейской философии, – и каким-то радостно-примитивным, упоенно-партикуляристским наивом африканской философии. Может, всё же примкнуть к мейнстриму?

Такое решение представлялось разумным лет десять-пятнадцать назад, когда Россия была в полной социально-мировоззренческой прострации и культурной дезориентации. Сейчас же нам вновь стала интересна наша традиционно-культурная, в том числе и ментальная идентичность, да и мейнстрим утратил свою первозданную энергию и переживает свой кризис. Увы, нет ничего постоянного под этим солнцем.

Перспективы русского стиля философствования именно как обновления и синтеза космополитического и националистического, универсального и контекстного сейчас как нельзя хороши. Тому благоприятствуют следующие обстоятельства.

Ослабли влияния, привлекательность – как для мирового философского сообщества, так и для философской молодежи – основных современных "партий" (направлений) в мировой философии: аналитической философии и постмодернизма.Первая представляла дух и стиль мейнстрима философии англоязычного мира, вторая – последнее радикально-критическое слово континентальной философии, продолжившей критический пафос трансцендентализма.

Как ослабли? А как всегда происходит и со всем: попривыкли, исчезла новизна, неожиданность, заявленные проекты и цели как всегда остались в принципе нереализованными. "Лингвистический поворот" в философии ХХ в., выражением которого явились, в конечном счете, и аналитическая философия, и постмодернизм (постструктурализм), хотя и привнес много полезного, разъясняющего, расчищающего в философии, однако не устранил и не мог устранить исходную и вечную невнятицу, фундаментальную многозначность и смутность самой природы философского знания. А ведь, казалось, чего проще: разгребем лингвистический мусор естественного языка при помощи техники его анализа, будь то аналитической либо структуралистской, выработаем новые формы выражения мысли и способы чувствительности – и вот он, новый мир и новое мышление.Они не учли, похоже, простой вещи: такой язык (естественный)выражает именно такое состояние человеческой души – рационально-иррациональное, зыбкое, мятущееся, жаждущее обмануться и забыться в очередном "золотом сне", религии, метафизике, и, вместе с тем, с элементами прояснения, строгости, последовательности, четкости и самоотчетности. Одно устранить – другое зависает и иссыхает без своей "бинарной оппозиции". Постмодернизм не смог разрушить бинарную машину языка, поскольку нет ее в качестве отдельной самодовлеющей социальной силы. Язык – не машина, а стихия, родственная душевной, и ее нельзя подвергнуть деконструкции в течение одного-двух поколений – речь должна идти о их десятках.

То же и в отношении аналитической философии, вызов которой бросили "историцисты" последней четверти ХХ в. Они критикуют известные уязвимые места позитивистской традиции как таковой: эмпиризм, рационализм, сциентизм, и объявляют актуальность для философии проповеди социальности и мудрости в ее обращении к людским душам, необходимость для философии социологизма и иррационализма, психологизма, ограничения сциентизма и романтизм[57 - Юлина Н. С. Указ. соч. С. 175.]. Людям всегда нужны старая добрая метафизика, как и новые религии, историософии, легенды и сказки.

В подобном, можно сказать, "неоромантическом", "постметафизическом" мировом контексте, удивительно сейчас резонирующем с нашим, уже национальным контекстом универсализующего творческого идеалистического воображения, у нашей философии как сложившейся ранее, в XIX-XX вв., культурной традиции имеются серьезные шансы к завоеванию серьезных позиций на мировых интеллектуальных рынках. Главное препятствие – националистический партикуляризм и охранительство. Вспомним опыт греков и немцев: они смогли сделать свое философствование универсальным образцом лишь космополитизировав его форму, т. е. переописав выдаваемое ранее за "свое" – как "общечеловеческое". Китайская, индийская философия на это уже не способны, после тысяч лет окостеневаниясвоих форм выражения они пока остаются душой созерцательности и отрешенности, экзотическими цветами духа для элиты и богемы.

Русская философия молода, ей еще нет и двух веков (с начала знаменитой интеллектуальной дуэли Чаадаева и Хомякова), она в полной мере может утолить голод современного космополитичного человечества в идеализме, универсализме и великих целях. Главная проблема – в изменении явно националистической формы, устранении партикуляризма, в первую очередь православного (заменив его, если это так будет нужно, экуменическим). Короче, это переописание всего словаря. Необходимо отказаться от партикуляристских мифов, типа соборности (связанной лишь с православием и особой "русской душой"), и создавать новые, универсалистские мифы.

А что нас ожидает в противном случае продолжения политики удовлетворенного самосозерцания? Отчасти это консервирование стиля "а ля рюсс" в духе местечковой этнографической "русской православной философии", отчасти догоняющее развитие – когда мы будем дожидаться полного обвала и дискредитации аналитической философии и постмодернизма, появления новых западных романтиков, с тем чтобы сделать с них свою очередную кальку "философии в России".

ИДЕЙНЫЙ ИМПОРТ КАК ФОРМА СУЩЕСТВОВАНИЯ РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ В XIX-XX ВВ

Русская философия возникла, конституировалась в формате идейного импорта с Запада и продолжает существовать как скрытое, в большинстве случаев безотчетное, перелицовывание основных философских форм Запада. Подобный тезис, который мы собираемся здесь развернуть и привести аргументы в его поддержку, не является "нападками" на русскую философию, высокомерным отношением к ней, хотя совершенно определенно найдутся те, кто воспримет эту тему довольно болезненно. Что ж, сама устойчивая болезненность подобной реакции свидетельствует о том, что ее причина реально существует.

Мы не одиноки в отношении доминирования в философской жизни заимствований. Такое всегда имело место при становлении высокоразвитых культур, формировавших свои высшие слои (к коим относится и философия, и наука) через ученичество у предшественников. На засилье "греческого", "латинского", "китайского", "французского" идейных влияний в свое время жаловались древнеримские, средневековые, японские, немецкие (!) мыслители.

Периоды становления национальной философской традиции – процесс долгий, растягивающийся, как правило, на несколько столетий. И всегда он происходит в формате "идейного импорта", т. е. какое-то время (1-2 столетия) национальная философская мысль находится под необоримым чужеземным влиянием наиболее развитого, престижного типа (типов) философствования. В России период становления национальной философской традиции сначала затянулся вследствие особенностей предшествующего развития[58 - Двухсотлетнее татаро-монгольское иго, политика консервативной азиатской самоизоляции московских государей XV-XVII вв., позднее появление университетов как институциональной базы профессиональной философии (вторая половина XVIII в.).], затем, возникнув в XIX в., традиция русского философствования была насильственно прервана революцией 1917 г., как и в 1991 г. – традиция только-только оформившейся недавно советской философии. В итоге мы уже два столетия по сути дела топчемся на месте. Отдельные яркие исключения не могут изменить общей картины.

Как известно (Р. Коллинз), идейный импорт всегда подавляет собственные оригинальность и самобытность, пресекает возможность собственных "слабостей и ошибок", из которых и вырастает свое характерное философствование. Вместе с тем, идейный импорт как "первоначальная форма накопления национального философского капитала" с самого начала предстает и формой осознанного противостояния этому влиянию.Последнее проявляется в препарировании импортируемого: уже всегда берут, акцентируют лишь то, что резонирует с первородным, национальными смыслами. Конечно, национально адаптированная чужеземная идея остается в принципе, в структуре, той же, однако здесь уже появляются некие существенные моменты, обертоны, вариации, аранжировки, из которых затем и вырастает действительно самобытное.

Мы же никак не можем вырваться далее круга идейного импорта и вновь и вновь отскакиваем от рубежа, колеи, борозды, за которой следует новое и самобытное, в привычное и знакомое перелицовывание. Как игла патефона на заезженной пластинке, как герои знаменитых лент, застрявшие в каком-то дне, затерянном во времени[59 - "День сурка", "Зеркало для героя".].

Только XIX в. можно назвать временем формирования философии в России – не как ментальной особенности национального духа (мудрости), а академической дисциплины в сфере институционального образования. И это время есть время преобладания идейного импорта и его перелицовыванных форм.После 1917 г. ситуация была усугублена прерыванием только-только сформировавшейся традиции (так называемой "русской религиозной философии" линии Вл. Соловьева) и возвращением в состояние примитивного подражания одной из философских систем XIX в. (марксизм). Начинать пришлось сызнова уже в 90-х гг. XX в. в состоянии глубокого идейного кризиса и раздрая между попытками реанимации самобытной традиции, захиревшей в инокультурье и также уже не корреспондирующей с постсоветскими реалиями России и новым девятым валом идейного импорта[60 - Товарищей ретроградов из чисто ("обновленно") советско-марксистских рядов мы не принимаем во внимание. Согласно общепринятой схеме развития дисциплинарных матриц, их течение живо до тех пор, пока живы их физические носители. Что-то бескорыстного интереса философской молодежи к ним не наблюдается, и их ожидает участь динозавров.]. В этой связи имеет смысл вернуться к истории отечественной философии последних двух столетий в контексте идейного импорта.

У истоков становления российского философского духа в начале XIX в. мы находим сильнейшую, если не сказать "роковую", страсть к спекулятивной красоте классической немецкой философии. Страсть понятна и оправдываема, если вспомнить о том, что именно в то время немецкая философия выдвинулась в лидеры мировой философии. Это положение было завоевано не только гносеологическими и онтологическими новациями, но и, может, в большей мере посредством лидерства в "университетской революции" (Р. Коллинз), в ходе которой ученые во главе с представителями философского факультета завоевали университетскую автономию и так называемые "академические свободы".

Многие источники того времени говорят чуть ли не о болезненной страсти к немецкой философии (Канту, Фихте, Шеллингу, Гегелю) многих русских мыслителей, становившихся в одночасье кантианцами, фихтеанцами, шеллингианцами или гегельянцами. Верно, подобные явления можно объяснить разными причинами: свободолюбивым духом немецкого идеализма, становившегося формой выражения соответствующих потенций духа российского; разработанностью, систематичностью, зрелостью немецкого мышления – образца организованности, логичности, железной убедительности для всегда менее причинноорганизованного, "разболтанного" российского духа; и, наконец, запретностью плода, – западное философствование, начиная с вольтерианства XVIII в. и в последующем, всегда было под прямым полицейским запретом, что сообщало занятиям этой философией яркий вкус опасного приключения и чуть ли не божественного откровения. Практически все российские интеллектуалы первой половины XIX в. были под влиянием либо, по крайней мере, переболели страстью к тому или иному немецкому философу.

Прежде всего, конечно, это "западники", чье название, вообще говоря, достаточно условно, памятуя о том, что большинство из них мутировали во второй половине своей жизни (если доживали до более или менее почтенного возраста в российских экстремальных условиях) в свои идейные противоположности. Страстность русских натур по отношению к, казалось бы, сугубо метафизическим вопросам, о которых позже будут говорить как о национальной черте мышления, их увлекаемость идеями извне, в которые они буквально бросаются очертя голову, чтобы потом так же яростно отринуть свою бывшую любовь, ярко продемонстрировал Виссарион Белинский. Известен его "гегельянский период", когда, ознакомившись с учением Гегеля[61 - В пересказе М. Бакунина, т. к. немецкого Белинский не знал.], он резко поменял свою мировоззренческую позицию. А ведь он был кумиром, чуть ли не мессией и оракулом в одном лице для разночинной интеллигенции и студенчества, т. е. под прессом славы и обожания, – к чему, казалось бы, меняться?[62 - Весьма симптоматичен часто приводимый пример: когда после очередной многочасовой ночной ожесточенной дискуссии кто-то под утро предлагает подкрепиться, попить чайку,то Белинский бросает раздраженно: "Какой может быть чай, если не решен вопрос о Боге?"]

Особенно впечатлил Белинского "железный" тезис Гегеля: "всё действительное разумно, всё разумное действительно". На время неистовый оппозиционер превратился чуть ли не в соглашателя под святцами Гегеля. Затем, после "помутнения" Гегелем, Белинский с той же страстью увлекся идеями других немцев.

Более устойчивыми, можно сказать "пожизненными", гегельянцами были такие культовые фигуры среди интеллектуалов XIX в., как Александр Герцен, Михаил Бакунин, Аполлон Григорьев, Николай Страхов, Борис Чичерин, Николай Дебольский и др. Фейербахианцем был Николай Чернышевский. Характеризуя вторую половину XIX в. в отношении, историки русской философии (Н. Лосский, В. Зеньковский) подбирают благозвучные названия, типа "период ученичества" у западной философии. В это время формируется университетская философия в России – как известно, "становой институциональный хребет"национального философствования, и, соответственно, растут как грибы российские университеты в крупных губернских городах. Появляющаяся философская профессура ориентируется, естественно, на наиболее продвинутые тогда образцы философствования. Почти синхронно с Западом у нас появляются русские позитивизм, вульгарный материализм, атеизм, персонализм, неокантианство, неогегельянство, марксизм и пр.

Но что говорить о явственных, прямых заимствованиях, если в скрываемом (переворачиваемым на себя) идейном импорте можно заподозрить и тех, кто громче всех критиковал Запад, его рациональность и философию, кто осознанно поставил цель создания самобытной русской философии. Честь и хвала им, конечно, за это. Однако, дабы не пленяться национальными мифами, необходимо указывать и на то, что сами они ни на йоту не продвинулись в деле реального создания "русской философии", и как раз потому, что даже в своем "националистическом проекте" безотчетно следовали лекалам всё того же немецкого националистического проекта. Я имею в виду немецких романтиков с их консерватизмом, иррационализмом и националистической мистикой. Наши (А. Хомяков, И. Киреевский) опять следовали очередной философской моде, говоря об "иссушающем рационализме" Запада, отсутствии искренности и любви. Все эти песни как раз в то время и раньше распевали и немецкие романтики. Соответственно, и построения наших доморощенных консервативных романтиков посвящены ностальгическим историософским спекуляциям об особом национальном духе (правдивость, соборность, мессианство, телеологизм) – кальке с подобных мотивов их германских первоисточников.

Впрочем, я не нахожу особой трагедии в подобном "конфузе", который не является новостью для тех, кто более или менее ориентируется в истории отечественной философии и чье мировоззрение не заперто в националистическом чуланчике. Повторю, импортеры заведомо не могут создавать свое, яркое, отличное от импорта, ибо они, увы, знают, "как правильно". Если человек переводит достойные с его точки зрения философские тексты, транслируя чужое содержание в свой культурный контекст, то он уже захвачен, увлечен этими идеями, которые исподволь, незаметно становятся и его мыслительным масштабом, мировоззренческой матрицей. Известно, что многие выдающиеся философы на дух не переносили не то что переводить, излагать, но даже читать произведения других, даже и вполне достойных коллег по философскому цеху. Переводчики, перелагатели-сказители – фигуры всегда второстепенные в отношении философской оригинальности[63 - Яркий пример – Николай Лосский, автор хорошего перевода "Критики чистого разума", однако в отношении оригинальности его собственной системы имеются серьезные сомнения. Его зависимость от Лейбница необорима: монады и субстанциальные деятели составляют сущность мироздания.].

Вместе с тем, без идейного импорта появление самобытной национальной философии просто невозможно, весь вопрос лишь в длительности периода зависимости и формах его преодоления.