Щепетильник

Чистосердов. Будь всегда таков, каковым я теперь тебя вижу: чужд ласкательства и хитростей и непричастен таким делам, которые вечное бесчестие нам наносят. Ты безвыездно жил в Пензе с своим отцом, которой хотя и воспитал тебя в благонравии, но не мог там показать в лицах всех сетей, в которые молодой человек, как ли он ни одарен разумом, однако часто попадается. Но в здешнем городе, а особливо в этом доме, рассмотришь ты всех родов людей: я нарочно для того тебя и сюда привез; но дивлюсь, что так долго не съезжаются.

Племянник. Может быть сегодни и никого не будет.

Чистосердов. Не может статься! Мне уже чрезмерно жаль, что по сию пору нет того глумливого Щепетильника, которой здесь продает и по ярлыкам проигрывает разные безделюшки; ты уже от меня об нем слыхал неоднократно. Постоявши возле него, в два часа больше людей узнаешь, нежели живучи в городе в два года.

Племянник. А в которой же горнице он бывает?

Чистосердов. Вот его прилавочек. Он по 50 рублев на неделю за него платит и вымещает дороговизну над нашими молодчиками: берет с них за безделки тройную цену и их же при всякой вещи дурачит.

Племянник. Но ездят ли сюда придворные и другие господа?

Чистосердов. Всеконечно. Большая часть из них после ужина приезжает. Иные прямо для провождения времени и отдохновения от трудов, а иные сбираются только за тем, чтобы над нашею братьею, малочиновными людьми посмеяться, но часто сами смешнее нас бывают.

Племянник. Но кто осмелится над господами смеяться? Я, хотя недавно здесь живу, однако видал, что их нередко и за дурачествы хвалят.

Чистосердов. Это делают льстецы, которых здесь больше, нежели чистосердечных.

Племянник. Разве льстецы всегда возле бояр трутся и разве в них слабостей больше?

Чистосердов. Нет! Слабости и страсти находятся равно в людях всякого состояния, но на знатного господина глаза всего народа обращаются, и в нем пороки виднее, нежели в малочиновном. Правда, что у нас больше таких бояр, которые, обладая прямыми достоинствами, истину любят, но и тех довольно, которые слепыя похвалы желают. А иногда и самые добродетельные и разумные люди несколько времени от льстецов в ослепление приведены бывают.

Племянник. Для чего же у вас льстецов терпят?

Чистосердов. Для того, что их слова приманчивы человеческому самолюбию, которое иными чрезмерно обладает. К тому же честной человек льстеца не скоро и узнать может. Первой о большей части людей по себе рассуждает; а последней без труда приемлет на себя все виды, по времени и обстоятельствам, и хотя он похвалами всякому погибель готовит, однако притворством обольщает простосердечие.

Племянник. Я от батюшки слыхал, что вы очень откровенны; итак, я чаю, вам жить здесь невесело.

Чистосердов. Несносно! Если бы льстецов не столько много было, то бы и преодолеть наконец удалося, но их число несметное. Ими набиты не только передние, но и все комнаты многих знатных господ. Они сводят знакомство с дворецкими, со всеми прислужниками, с няньками и с мамками; а в случае нужды они и последним холопьям в пояс кланяются. Словом, они своею подлостию сыскивают не только свободной пред честным человеком вход, но и замолвленье доброго слова, хотя до того непозволенным образом добиваются.

Племянник. Да как же вы между ими живете?

Чистосердов. Делая тому противное и ежечасно их ругая.

Племянник. За то вас возненавидят.

Чистосердов. Что мне до того нужды!

Племянник. Неужели вы и большому господину о пороках его в глаза сказать осмелитесь?

Чистосердов. Без сумнения! и я прошедшую зиму с некоторыми господчиками здесь и больше этого сделал.

Племянник. А каким образом?

Чистосердов. Однажды куча молодых шалунов, мнимыми достоинствами надутых, приехали сюда над добрыми людьми посмеяться. Многих дурачили, которые, будучи их разумнее, из презрения сносили от них обиды. Наконец напали они на бедную девочку, которая ни малого не подала поводу над собою ругаться. Обступили ее, начали бесстыдно шутить, ходили всюды за нею, делали разные и холопьям неприличные похабствы, и, напоследок оттолкнув ее подруг, с которыми она приехала, хотели свое дурачество усугубить; но, по счастию этой бедняжки, я с моим другом тут случился. Мы избавили эту девочку и ругали вертопрахов за гнусной поступок, сколько хотели; а они, снося брань, бесстыдно смеялися и тем безумство свое утверждали. Короче сказать, дело кончилось тем, что о девочке все сожалели, все озорников бранили; поступок их остался для них поношением, а я с моим другом нажил с двадцать новых злодеев.

Племянник. Сами виноваты; лучше убегать от неприятелей, нежели им в глаза лезть.

Чистосердов. Ты говоришь правду. Но я иногда почитаю за грех оставить дурака без обличения и хотя я сюда очень редко приезжаю, однако всякой раз увижу множество шалостей, которых пощадить не можно. Но слава богу, что Щепетильник стал сюда жаловать. Он со всякого лукавца снимает личину и всякого повесу осмеивает.

Племянник. На это много ума и учения потребно, и я дивлюсь, что из наших купцов столь умной и обхождение знающей сыскался.

Чистосердов. Он не купец, а отставной офицер, которой давно без награждения отставлен за то, что начальникам своим, слепого повиновения требующим, в глаза говорил правду.

Племянник. У нас и офицеры не всё ученые; довольно и таких, которые с нуждою писать умеют.

Чистосердов. Доселева бывало, но ныне начинают выводиться, для того, что уже слуга боярской и купец через месяц в офицеры не выйдут, не так как встарину. Я знал некоторых письмоводцев, из ничего и не за весьма похвальные дела в чины вышедших. Они, втершись в случаи к большим добросердечным господам, их обманывали и на их ответ довольно купцов, подьячих и холопей вывели в офицеры; пускай бы уже достойных, а то таких, которые и в тех званиях гадки были. Но оставим прошедшее время, я желаю, чтобы оно у всех честных людей из памяти истребилось и их не сокрушало.

Племянник. Этого всем желать надлежит.

Чистосердов. Отец Щепетильников был офицер* и хотя жил в бедности, однако сына своего так воспитал, как и дворяне редко воспитываются, и, терпя нужду, обучил его языкам и другим наукам в такое время, когда государевых училищ для недворян еще не было. Но зато, ни он, ни сын его никакого награждения не получили и просить стыдились, не так как многие из нынешних молодчиков. Они лишь немножко выучатся на государевом иждивении, то уже и хотят чрезмерного награждения, тогда, когда еще и учения не заслужили; не только чтобы из благодарности потщились оказать отличные отечеству услуги. Но вот и работники его принесли товары. (Работникам.) Скоро ли хозяин ваш будет?

Явление II

Те же и два работника (одеты по-крестьянски. Приносят корзину на шесте, и, постанови ее, один отвечает на вопросы Чистосердову, а другой отпирает лавку и ставит свечи).

Мирон работник. Тотчас-стани пожалует.

Чистосердов. Для чего же он замешкал?

Мирон работник. Не ведаю, роцимой.

Чистосердов. Но верно ли он будет?

Мирон работник. Право будет-ста, и велел всим честным боярам сказаци, что у него новые есть… новые-стани!.. ни товары, а!.. а!.. голотиреи, привезенные из заморья, из Мемщизны… Имена-та некрещеные, так, кормилец, мудрены, что их скоро и не пробаишь. Как, бишь, они зовутся… ляд ведает! так хитров, хоть голова проць, так не знаю.

Чистосердов и Племянник улыбаются.

Мирон работник. А ла, а ла, а ла тилогрея! да а ла, а ла салфетка!.. што же-ста, боярин, галишься надо мною. Вить на нас дивит нецево; еще только с неделей двадчать как мы из Галица* сюда прибрели; а у нас эдаких мудрых слов ниту, и мы голчим по старинному поверью.

Чистосердов. Я не тому смеюсь и знаю, что вам эти слова выговаривать трудно. (Племяннику.) Это последние моды: а-ла-грек* и а-ла-салюет*. Пойдем в залу, я чаю, уже много людей собралось. (Работникам.) А вы, как скоро хозяин ваш приедет, нам скажите.

Явление III

Мирон и Василий.

Мирон работник. Спасиба, брат Васюк, что ты отомкнул прилавок-от; а я с бояринам-та позагуторился. Виць это тот, который не охоць до бусурманских-та фиглей и которой и тех бранит, кто их за христианские манеты покупает.

Василий работник. Как ево не знать, он очень знакомит. И когда сюда ни зайдет, то ницаво не купит, а весь вецер пробаит с нашим шалбером. Да нутка, брат Мироха, станем разбирать кузовеньку-та. Вить хозяин до сабя из нее велел все выбрать.

Мирон работник. Давай, парень! Вздымем-ка ее на лавку-та. Берись же моцнее! Вить она, братень, грузна, и я из саней ее церез моготу сюда притаранил. (Оба работники, поставивши корзину на лавку, вынимают вещи и разговаривают.)

Мирон работник (держа в руке зрительную трубку). Васюк, смотри-ка. У нас в экие дудки играют, а здесь в них один глаз прищуря, не веть цаво-та смотрят. Да добро бы, брацень, из-дали, а то нос с носом столкнувшись, утемятся друг на друга. У них мне-ка стыда-та совсем, кажется, ниту. Да посмотрець было и мне. Нет, малец, боюсь праховую испорцить.

Василий работник. Кинь ее, Мироха! А как испорцишь, так сороми-та за провальную не оберешься. Но я цаю, в нее и подуцеть можно, и колиб она ни ченна была, так бы я сабе купил и, пришедши домой, скривя шапку, захазил с нею. Меня бы наши деули во все посиденки стали с собою браци и я бы, братень, в переднем углу сидя, чуфарился над всеми.

Мирон работник (вынув груп купидонов, изображающих художества и науки, смеется). Смотри-т-ка! что за проказь? Какая их сарынь рабенок. (Испугавшись.) Ах, братень, никак это ангели божий! прости меня, чарь небесный! я, проклятой, глядя на хранителей-та наших, ухмыльнулся. Экие мемцы-та безбожники, как они их в кучу сколько смямкали!

Василий работник (смотря на купидонов). И, дурачина! С вора вырос, а ума не вынес! Какие ангели! Я слышал от нашево хозяина, что это хранчуские болванчики.