Закат Заратустры

– А я тебе не нужен?

– Нет.

– И давно ты это поняла?

– Я знала это всегда.

От переполнивших меня чувств я едва не задохнулся.

– Замечательные вещи открываются.

– Можно подумать, что ты об этом не знал.

– Не знал, – упрямо произнес я.

– Это твоя проблема, – одновременно холодно и отчужденно произнесла она.

Я ощутил отчетливое и очень сильное желание ее ударить. Это было немного странно: мне хотелось ударить человека, которого я любил больше всего на свете. Но это было именно так, хотя разбираться в причинах, породивших это намерение, мне было некогда.

– Сережа, у меня нет времени продолжать этот разговор. Вот-вот должен прийти человек, с которым у меня сегодня передача. Мне надо срочно в студию.

– А ты не боишься, что у тебя начнется с ним очередной роман. Все твои романы начинаются с твоего эфира.

– Нет, не боюсь, на этот раз – это женщина. Послушай, Сереженька, какой смысл выяснять отношения, если они завершились. Ты писатель, ты знаешь, что обо всем можно говорить до бесконечности. У каждого из нас очень много слов. Самое лучшее – это расстаться друзьями. И тогда мы будем с удовольствием вспоминать время, которое провели вместе.

– Ну, уж нет, друзьями мы не расстанемся. Если нам суждено расстаться, то мы расстанемся врагами. Уж это я тебе гарантирую. И если ты надеешься, что так все благостно и закончится, то ты глубоко ошибаешься. Именно сейчас все только и начинается.

Лена глубоко вздохнула и с сожалением посмотрела на меня, как смотрит учительница на способного, но нерадивого ученика.

– Как хочешь, я тебе все сказала. А теперь извини, мне надо бежать. Прошу тебя, не ищи меня больше.

Она встала и, не дожидаясь моей ответной реакции, быстро пошла к входу в радиостанцию. Я проводил удаляющуюся фигуру глазами; сперва я хотел броситься за ней, но последним, еще оставшимся у меня усилием воли, удержался от рывка. С моей стороны это было весьма благоразумно, потому что если бы я ее догнал, то скорее всего ударил бы. Я понимал, что бить женщину – гнусно, но уверенности, что эта мысль могла бы удержать мою руку, у меня не было никакой.

Лена, так ни разу не обернувшись, исчезла в гигантском чреве здания. Я знал, что она не вернется, но продолжал стоять на том же самом месте в тщетной надежде, что она появится снова, подойдет ко мне и скажет, что она ошиблась, что это было минутное помутнение рассудка и что она хочет быть только со мной.

Продолжать оставаться тут было бессмысленно, но и сдвинуться с места мне было не по силам. Куда и зачем идти? Что мне делать без Лены? Как жить без нее? Раньше я иногда думал о том зловещем дне, когда это случится, и Лена скажет мне, что больше не желает меня видеть. Почему-то я был уверен, что он непременно настанет. Я знал, что мне будет очень тяжело, но действительность, кажется, превзошла мои самые мрачные ожидания, в реальности все оказалось гораздо хуже и мрачней.

Единственное, что я хотел сейчас, – это повторить поступок Игоря. Еще полчаса назад я не понимал, что заставило его это сделать. Сейчас же мне все стало ясно; вернее, я по-прежнему крайне смутно представлял, причины, побудившие его шагнуть из окна, но зато я теперь прекрасно ощущал в себе тот вихрь чувств и эмоций, который закружил его в ту роковую минуту, когда для него лучшим выходом стал уход из жизни. Мне тоже она больше не нужна.

Я смотрел на громаду здания, где сейчас находилась Лена. Неужели она может быть абсолютно спокойной, готовиться к своей передаче, зная, что сейчас происходит со мной? Выходит, те несколько лет, что мы были вместе, абсолютно ничего не значат, если они не сблизили нас, оставили полностью равнодушными к страданиям другого. Я знал, что Лена не любит меня или в лучшем случае любит не так, как я ее люблю, но старался об этом не думать, и все это время старательно гнал подальше от себя, как назойливую уличную собаку, эту мысль. Мне все же казалось, что она по-настоящему привязана ко мне, что я ей дорог. Но сейчас мне была предоставлена полная возможность убедиться в обратном. Выходит никакая близость между людьми не в состоянии преодолеть изначально существующий между ними ров отчужденности, что это врожденное свойство человека и ничто не может вытравить ее из него. Я-то по наивности думал, что к нам с Леной это правило не относится, что мы близки настолько, насколько могут быть близкими два человеческих существа. А оказалось, что мы абсолютно чужие, лишь случайно оказавшись на некоторое время рядом, как два пассажира в переполненном автобусе.

Внезапно по моему телу пробежала дрожь. Такой силы ненависти, какая вдруг овладела мною, я не испытывал еще ни разу в жизни. Это чувство затопило меня целиком, словно река в период половодья пойму, и стало немедленно искать выхода. Несколько раз я ударил ботинком по ни в чем невиноватой скамейке, на которой состоялся наш разговор, и хотя ногу пронзила острая боль, ярость и гнев продолжали клокотать во мне с прежней силой. Если бы я мог попасть сейчас на работу к Лене, я немедленно бы бросился туда и разметал бы там все, на что хватило бы сил и запала. Но путь к ней преграждали вооруженные автоматами милиционеры, а потому что делать с этим мощным зарядом, что находился внутри меня, я не знал.

Конечно, я не в первый раз в жизни испытывал муки ревности, муки отвергнутого любовника, но сейчас все было несравненно сильней, эти чувства буквально захватили все мое существо, целиком подчинили меня своей власти. И главное, я не знал, что делать. Более всего угнетало то, что я не видел никакого выхода. Как я могу жить без Лены, я не представлял. Однажды я сказал ей одну, удивившую меня самого в тот момент фразу: мы брели по вечернему городу, и мною овладело невероятное блаженство от того, что нас окружал теплый приятный вечер, а рядом со мной шла любимая мною женщина. Ощущение было таким острым и таким восхитительным, что я вдруг произнес: знаешь, я сейчас понял, что когда я с тобой, то чувствую, что нахожусь одновременно как бы со всем человечеством, а когда тебя рядом нет – то я одинок во всей Вселенной. Тогда я сразу почувствовал, что произнес нечто вроде пророчества и что когда-нибудь все так и будет. И вот настал момент, когда оно целиком сбылось: я ясно ощущал, что отныне я нахожусь один во всей огромной Вселенной.

Нельзя сказать, что я боюсь одиночества; писательство вообще профессия одиноких людей, она заставляет их подолгу пребывать в приятном или не очень приятном обществе с самими собой. Но есть разное одиночество: есть одиночество, когда ты находишься один, но одновременно еще и со всеми; его точнее следует называть уединением; и одиночество, когда ты только один и все связи с остальным миром у тебя оборваны, подобно проводам после бури. Именно такую разновидность одиночества я и испытывал, бесцельно, словно бомж, слоняясь по городу. Мне было трудно понять, что со мной происходит; уж чересчур тяжелая глыба навалилась на меня и придавила все мои аналитические способности. Да и есть ли смысл расщеплять на спектра всю радугу моих чувств; я знал, что это все равно не принесет облегчения. Моя жизнь завершилась, как сыгранный матч, судья дал свисток, предложив тем самым спортсменам покинуть игровое поле. И то же самое только что предложила сделать мне моя судьба. Почему она наложила на меня такую епитимью, мне было не совсем понятно; если это наказание, то за что? За мной тянется густой шлейф из множества самых разных мелких грехов, но вот больших провинностей я за собой не помню. И все же она сделала это, обрекая меня на долгий путь мучений и страданий, по которому мне отныне предстоит идти всю оставшуюся жизнь.

Почему один человек не в состоянии жить без другого? – это как раз тот вопрос, ответ на который человечество ищет на протяжении нескольких тысяч лет. Правда, что касается меня, то до сих пор каких-то особых попыток найти его я не делал, мне хватало констатации того, что такая проблема существует. Когда я встретил Лену, то почти сразу же понял, что без нее моя дальнейшая жизнь не будет иметь смысла. Ее лицо, голос, манеры – все вызывали во мне приливы бурных чувств, находило немедленный отклик даже в самых отдаленных пластах моего существа. До нее ни один человек – ни женщина, ни мужчина не был мне так близок, иногда мне даже казалось, что Лена не отдельный человек, а часть моего я. Это было какое-то удивительное дополнение к нему, возмещение того, что ему недоставало. При этом я отнюдь не идеализировал Лену, более того, я далеко не был в восторге от многих ее качеств, а некоторые из них приводили меня в отчаяние. Начать это перечисление можно с того, что я не считал ее уж такой умной; на мой взгляд, даже та передача о литературе, которая она вела, грешила многими недостатками, неверными и легковесными суждениями ведущей. Да и во время наших разговоров она не блистала особой оригинальностью; у нее был живой и все быстро схватывающий ум; но живость ума вовсе не свидетельство его глубины, а скорей он потому и живой, что поверхностен. На мой взгляд, в ней было чересчур много эгоизма; она могла быть внимательной и нежной, проявить заботливость и даже самопожертвование, но при этом я всегда ощущал, что эти черты вовсе не были у нее врожденными, просто она знала, как должен вести себя человек, считающий себя хорошим и порядочным.

Я шел по улице и с каким-то сладострастным наслаждением предавался перечислению ее пороков. Приносило ли мне это облегчение – сказать не берусь, но это напоминало погружение в какое-то странное море, вода в котором обжигало, подобно случайно выплеснувшимся из чайника кипятку. Я был целиком поглощен этим чувством; планы жуткой мести один страшнее другого сменяли друг друга в моей голове. Минутами я как бы приходил в сознание и ужасался всему тому, что продуцировал мой распаленный мозг, но затем ясность из него уходила вновь, и опять начиналось все сначала. У меня было ощущение, что кто-то один из нас либо мы оба должны погибнуть, не может быть, чтобы все осталось, как есть; Лена будет с другим, а я где-то рядом, но не с ней. Если она не желает быть больше со мной, то пусть не будет ни с кем.

Как у всякого пишущего, у меня буйно работала воображение и сейчас планы страшной мести возникали в голове очень отчетливо. Я уже почти был уверен, что воплощу один из них, только надо выбрать какой. А там будь, что будет. Пусть меня посадят, расстреляют – мне все равно, моя жизнь кончилась и что будет дальше, уже не имеет значения.

Пока меня осаждали, как враги крепость, все эти чувства и мысли к городу незаметно подкрался вечер. Обычно в это время я отправлялся к тому самому зданию, в котором работала Лена, она выходила ко мне – и мы гуляли: посещали кино, театр, реже из-за вечной нехватки денег ресторан, затем в зависимости от обстоятельств и настроения ехали либо ко мне, либо я провожал ее домой, возле которого после большой порции поцелуев мы и расставались чаще всего до следующего дня. Но сейчас ехать к этому огромному дому не было надобности, никто меня там не ждал и никогда уже не будет ждать, скорей всего тот другой, незнакомый мне мужчина будет сегодня, как и все последующие дни, идти рядом с ней. От этой мысли мне хотелось выть, а кулаки сжимались сами собой. И все же надо было решить, куда девать себя, не могу же я целую ночь шататься по улицам. Какая странная проблема порой встает перед человеком, он не знает, что делать ему со своей персоной. Пожалуй, впервые в жизни я задумался над этой удивительной дилеммой: вот есть некто, например, я, и этот я испытывает по отношению к себе ненависть, отвращение, ненужность. Как это может быть; конечно, далеко не новость, что наше сознание – это многослойный пирог, и каждый пласт живет как бы сам по себе, по своему разумению. И все же не совсем понятно, почему человек вдруг начинает не любить, ненавидеть себя, почему он становится для себя лишним? Почему у него вдруг возникает непреодолимое желание избавиться от себя? В этих вопросах заключался странный и опасный парадокс, смысл которого пока ускользал от меня.

Огромный город был для меня абсолютно пуст и чужд, в нем не было ни одного дома, ни одной квартиры, куда бы я мог войти как к самому себе. Необходимость же возвращения в свою берлогу вызывало во мне просто ужас; еще утром я надеялся, что вечером в ней зазвучит мелодия голоса Лены; но больше этого скорей всего никогда не случится. И все же я поплелся к себе, так как другой альтернативы у меня не было.

Впервые я вдруг пожалел о смерти Игоря с иной стороны; я понял, что лишился единственного человека, к которому мог не только пойти, дабы переждать ненастье, но и рассказать, чем оно вызвано. Я потерял верного друга, и только сейчас эта потеря встала передо мной во всей ее грандиозной трагической величине.

Я приехал домой и первым делом посмотрел на кресло, в котором любила сидеть Лена. Меня тут же охватило сильное желание его выбросить, так как я знал, что его вид отныне будет портить мне настроение всякий раз, когда мой взгляд упадет на него. Я сел на кровать и закрыл лицо руками; боль была такой невыносимой, что я готов был на любую жертву, лишь бы только избавиться от нее. Впервые я по-настоящему чувствовал, что означает выражение: болит душа. Сколько раз я описывал в романах подобные состояния своих героев, но только теперь я ощутил, что же испытывали они. Мне даже стало их жалко; все-таки писатели очень бессердечные люди, на какие только мучения и пытки они не обрекают персонажей ради своих мелких эгоистических целей – закрутить покруче сюжет.

Я знал, что вряд ли сегодня засну, хотя весь день провел на ногах. С физиологической точки зрения со мной вообще творились странные процессы; со вчерашнего вечера в моем бедном рту не было и макового зернышко, но никакого желания туда его положить я не испытывал. Наоборот, мысли об еде вызывали прилив отвращения. Да и зачем есть, чтобы поддерживать силы, не позволить сбежать жизни из моего тела. Но хочу ли я жить? Надо сказать, что мысли о самоубийстве преследовали меня с детства, точно не помню, когда они впервые заскочили в мою голову, но произошло это рано, в классе шестом или седьмом. И потом периодически навещали меня. Вернее, они никуда не уходили, а только на время затаивались в каком-то уголке моего сознания. И хотя тяга к тому, чтобы завершить все одним ударом, присутствовала во мне постоянно, но до сих пор я был уверен, что ничего подобного никогда не совершу. Я пытался анализировать это призыв смерти ко мне; мне казалось, что он связан был с моей вечной неуверенностью в себе, с прочно засевшем внутри меня комплексом неполноценности. У меня не было сомнений, что он у меня не только существует, но и весьма силен, диктует многие мои поступки, мысли, желания. Но странно, после моего знакомства с Леной, стремление свести счета с жизнью у меня пропало; в самом деле счастливый человек не думает о таких вещах, наоборот, они вызывают у него отвращение. Но сейчас, когда перекрытия дома моего счастья внезапно обрушились, желание покончить с собой не оставляло ни на минуту.

Я больше не мог находиться в комнате и выскочил на балкон. В городе уже воцарилась ночь – тихая, ясная и теплая с кистями звезд на небе и мягким шуршанием шин изредка проезжавших внизу машин. Я застыл на месте, всматриваясь в густую, словно вакса, тьму. От вечности меня сейчас отделял всего лишь один парапет. Как же легко и просто можно решить все проблемы, один полет продолжительностью в каких-то несколько секунд – и больше ничто и никогда меня не станет мучать. Не случайно же, что судьба меня поселила на последний шестнадцатый этаж, словно специально для того, чтобы не оставить мне ни одного шанса.

Я приблизился к ограждению балкона и посмотрел вниз на маршрут своего предстоящего падения. Я шмякнусь прямо на асфальт, и мои писательские мозги, переполненные замыслами ненаписанных произведений, а также всяческой иной ерундой, расплескаются на грязной земле. Итак, решено, я лечу. Прощай, Лена, что ты почувствуешь, когда узнаешь о таком замечательном финале нашего романа? Скорей всего ничего особенного, я слишком хорошо тебя знаю, чтобы предполагать, что такое столь незначительное событие в твоей жизни способно вывести тебя надолго из равновесия. В глубине души ты всегда была равнодушно ко мне, даже тогда, когда стонала от страсти в моих объятиях, ты оставалась холодной к тому, кто доставлял тебе наслаждение. Я продолжал размышлять на эту тему, и тем дальше разматывалась нить моих мыслей, чем дальше удалялось от меня намерение броситься вниз. Нет, я никогда не решусь на такой поступок; как удалось набраться на него храбрости Игорю? Эта загадка будет мучить меня всю мою оставшуюся жизнь. Наверное, в его натуре были черты, которыми я не обладаю. Я никогда не сомневался, что как человек он гораздо сильнее меня; в нем ощущался какой-то металлический стержень. И вот этот стержень сломался, но сломался совсем не так, как у меня, бесповоротно, с громким треском, так как будто его перегрызли плоскогубцами.

Я вернулся в комнату, полный сожаления от того, что так и не отважился на столь эффективно и быстро решающий все проблемы поступок. Ибо это означало, что мои страдания продолжаются и им не видно конца.

Мой мозг напоминал диапроектор, без конца воспроизводящий кадры нашей совместной с Леной жизни. Сам же себе я казался человеком, изгнанный из рая. Только теперь, когда я его лишился, я по-настоящему стал понимать, как же я был счастлив еще 48 часов тому назад. Контраст между прежним и нынешним моим состоянием был таким разительным, а от того особенно жутким, что я готов был выть от боли, обиды, досады, вернее, я сам точно не знал от чего, так сильно перепутались и переплелись во мне все чувства.

Я почти не спал всю ночь, хотя молил сон сжалиться надо мной и отключить меня, подобно приемнику от сети, хотя бы ненадолго от собственного сознания, которое приносило мне бесконечные мучения. Самое ужасное во всей этой ситуации заключалось в том, что она была безвыходной, у меня не было абсолютно никаких средств, дабы вернуть Лену. Я сам поражался своим кошмарам и теми мрачными сюжетами, которыми они были наполнены. Я не предполагал, какая огромная масса жестокости скопилась во мне; да я был вспылчив, подчас ярость и гнев овладевали мною настолько, что целиком подчиняли меня своей власти. Но это были мимолетные чувства, разрывы черных ракет в голубом небе. Эти эмоции приходили и уходили, как приливы и отливы, вновь возвращая мне самого себя – доброго, мягкого, гуманного и отзывчивого человека. Но сейчас было нечто иное; клокотавшая во мне ненависть не только не утихала, с каждой минутой она становилась все горячей, она разливалась внутри меня подобно реке в период таяния снегов, и я не знал, что делать с этим разливом. Как странно: женщину, которую я безумно любил и продолжаю любить ничуть не меньше, я одновременно жажду убить, жажду насладиться ее страданиями. Ум отказывался совмещать эти абсолютно противоположные чувства, словно не понимая, каким образом они могут уживаться во мне, но они сами, ни мало не смущаясь этому обстоятельству, бушевали в груди, подобно двум ураганам, налетевшим на одну территорию.

Заснул я под утро, полный ненависти, желания мести и одновременно любовью и нежностью. А едва пробудился после короткого сна, как тут же прилив прежних чувств снова нахлынул на меня. Я лежал, смотрел в потолок, и в какой уже раз задавался одним и тем же вопросом: что же мне делать? В моей комнате гостило солнце, его лучи перемещались по полу и по стенам, высвечивая царившей повсюду беспорядок. Лена часто начинала мои визиты ко мне с наведением тут элементарного порядка; она часто ругала меня за мою холостяцкую безалаберность, и мне всегда очень нравилось, как она это делала. Иногда я даже сознательно оставлял все, как есть, чтобы послушать, как будет, выговаривает мне она. Ее голос, интонации сводили меня с ума, и ей далеко не всегда удавалось довести свое благое начинание до конца, так как я до предела возбужденный ее нравоучениями увлекал ее в постель. Но теперь больше никогда она не возьмет в руки веник. Мне стало так больно, что я не выдержал и застонал. Нет, мы не можем вот так расстаться, я должен что-то предпринять. Я не могу себе даже представить, что я больше никогда не увижу и не услышу ее.

Я посмотрел на часы; скорей всего сейчас она уже на работе или подъезжает к ней. Но туда мне не попасть, раньше она выписывала мне пропуск, сейчас, естественно, надеяться на это бессмысленно. Значит, у меня остается одна возможность увидеть её – это снова встать на вахту перед входом в радиостанцию.

Я вскочил с кровати, отправился в ванную и посмотрел на себя в зеркало. Вид, конечно, был ужасный; небритая физиономия и красные воспаленные глаза придавали мне вид человека охваченного тяжелым недугом.

Но соскребать щетину со своего лица я не стал; какая разница как я выгляжу, мои чистые щеки все равно не помогут мне вернуть Лену. Так к чему тогда все эти утомительные процедуры?

День выдался замечательный – теплый, но не жаркий, с очень чистым ослепительно голубым небом. И эта великолепная погода только еще больше усиливала мое несчастье; природа как бы специально создавала контраст между моим печальным состоянием и тем радостным состоянием, в котором пребывала она.

Я не представлял, сколько мне предстоит провести времени на своей вахте. Рабочий день Лены был ненормирован, она могла пробыть в студии совсем недолго, а могла задержаться до глубокого вечера. Но я решил ждать ее при любых обстоятельствах; если понадобится, я готов был простоять тут и всю ночь. Что я собирался делать, когда увижу ее, я не знал, никакого плана у меня не было, и я даже не делал попыток его выработать. Я вообще плохо отдавал отчет в своих действиях, хотя все же понимал, что с точки зрения здравого смысла все мои поступки лишены всякого оправдания. Но мне было не до здравого смысла, та боль, что раздирала мне грудь, ничего не желала знать о таких скучных вещах.

Впрочем, все, что я делал, укладывалось в мои представления о человеке, я всегда его считал созданием иррациональным, чуждым и даже враждебным логике; это ум заставляет его поступать согласно ее законам, хотя подлинные законы, по которым он должен строить свою жизнь, совсем иные. По этому вопросу мы нередко спорили с Леной, которая яростно отстаивала логические основы жизни. Я хорошо понимал, почему она это делала, у нее было сильно развито стремление к упорядочиванию, ей хотелось, чтобы все вокруг нее – и люди, и явления – имели бы свои четкие, раз и навсегда занятые места. Всякая неожиданность, непредвиденность выводили ее из себя; я же зачастую вел себя крайне непоследовательно, и когда она сталкивалась с таким моим поведением, то всегда сердилась и старалась вернуть меня в поток обыденной жизни. Мне подчас казалась, что она представляет ее в виде программы передач радиостанции, на которой она трудилась; каждая передача начинается в строго определенный час и имеет свою продолжительность. И если не дай бог, в этой очередности что-то сломается, то это сродни по последствиям вселенскому потопу.

Час следовал за часом, а Лена не появлялась, Я даже точно не знал, там ли она. Звонить мне не хотелось, так как я не сомневался, что она не станет со мной разговаривать, а просто бросит трубку. Или вообще ее не поднимет. Несмотря на свою мягкость, она могла быть и очень решительной и непримиримой, а это как раз тот случай, когда она захочет продемонстрировать именно эти черты своего характера.

Внезапно я почувствовал, как заколотилось учащенно сердце; это было странно, но оно узнало о том, что Лена вышла из здания раньше, чем увидели ее появление мои глаза. Я рванулся к ней, но остановился; она шла не одна, рядом с ней, держа ее под руку, шел какой-то человек. Они были достаточно далеко, чтобы я мог бы хорошо его разглядеть, но мне показалось, что он не молод, по крайней мере существенно старше меня. Я последовал за ними; они о чем-то разговаривали и судя по их виду были поглощены своей беседы, так что большой опасности, что они заметят, что за ними «хвост», не было.