В поисках Авеля

* * *

Приблизив лицо к зеркалу, сняв пенсне, Люба неторопливо с рассеянным любопытством рассматривала приметы времени, накопившиеся к тридцати годам. Ни сожаления, ни страха перед будущим она не чувствовала. Как будто эта пожухлая кожа, слегка оттянутая пальцем, чтобы обозначилась морщинка, эти куриные лапки вокруг глаз принадлежали кому-то другому, совсем не ей, другой женщине, которой еще предстоял мучительный переход из категории молодых в категорию моложавых. Она даже улыбнулась: если именно время тот враг, что исподволь растворяет твой облик, то уж этого врага ей точно не надо опасаться.

Тут-то она и увидела мальчика, сидящего с книгой за столом в гостиной. Он был крупный, широкий в плечах, со встрепанной шевелюрой, и необыкновенно красивый. Было такое чувство, будто она его уже где-то встречала. С женщинами за тридцать это случается, когда они смотрят на юношей, прекрасных, как Антиной. «Жаль, что не моего романа», – подумала она, не оборачиваясь, и улыбнулась своему отражению. Слишком юный. Было видно, что он ее тоже украдкой разглядывает. Она кашлянула. Он, встретившись с ней глазами, уткнулся в свою книгу с виноватым видом.

– Простите, пожалуйста, – сказала она, – я вас не заметила сразу. Я Любовь Соколова, из девятого нумера. А вы Авель или Яков? Ваша бабушка вчера сказала мне оставить вещи внизу, сказала, что ее внуки, Авель или Яков, занесут наверх. Но вот беда, кроме маленького кофра у меня и вещей-то никаких нет. Так что я просто поднялась к себе и сразу легла. Устала с дороги. И вот спала, спала, постель удобная такая, а теперь уже и полдень скоро.

– Я Авель, – сказал мальчик. – Яков так рано не встает, он вообще ночной у нас человек. А у меня сегодня с утра дел никаких, вот я и заспался. Но рано или поздно, а просыпаться все равно приходится, – сказал он серьезно, будто делясь с ней выстраданной мудростью. – Вы садитесь, пожалуйста. Хотите чаю? Или молока с булкой? Я мигом принесу.

Вид у него был сконфуженный. Люба вдруг почувствовала симпатию. Он, во всяком случае, не производил впечатления молодого человека, сознающего свою красоту. Интересно, брат его тоже такой?

– Спасибо, – сказала она. – Я бы с удовольствием чаю выпила, но нужно бежать. Там, кажется, дождь идет?

Ее слова немного противоречили тому, как она разглядывала себя в зеркале, но мало ли, что тут имелось в виду.

– С утра да, шел дождь, – сказал он все так же серьезно, – но теперь стало ясно. В это время года дожди обычно идут ночью или с утра. Это вызвано формированием атмосферных потоков.

Она рассмеялась. Он говорил, как чеховский персонаж, этот мальчик.

– Да-да, – весело подтвердила она. – По утрам идет дождь, а ближе к полудню вас отвлекают от чтения незнакомые дамы.

Он вскинул на нее глаза.

– Надо же мне с вами о чем-то говорить? – произнес он. – Я вас не знаю. Если бы я вас ближе узнал, я сказал бы, что очень рад снова увидеться с вами.

Она озадаченно взглянула на него.

– Снова? Что вы имеете в виду?

– Да так. – Он отвернулся. С каждой минутой он казался ей все более и более странным. – Вы меня правда не узнаете или это для конспирации?

Тут она поняла, что он ей и в самом деле должен показаться знакомым.

– Боже мой, извините меня! – сказала она, нацепив пенсне. – Это все моя близорукость! Я только теперь поняла – вы тот молодой человек, которого я встретила у Бенедиктова. На докладе по синдикализму. Вы же обычно к Бенедиктову ходите, когда собираетесь поговорить о судьбах родины и общественном прогрессе?

– Не знаю, – отозвался он. – По-моему, Бенедиктов довольно глупый старик. И другие тоже. Ведут бесконечные разговоры, как всю жизнь вели, будто вокруг не война, не беженцы, и не этот урод в Ставке. Не понимаю, как все это можно исправить пустой болтовней. Это Яшка, мой брат, меня затащил. Он интересуется. А я пару раз зашел послушать, но меня теории не привлекают. Прибавочная стоимость эта… Мне ради нее и так приходится целый день мотаться, возвращаюсь усталый и сразу ложусь. Рассуждать хорошо тем, кому за болтовню платят.

– Вообще-то, – сказала Люба, – так о старших товарищах говорить не принято.

– Ну они мне совсем не товарищи, и мне не десять лет.

– Сколько же?

– Шестнадцать, – сказал он и покраснел. – А вам?

– Тридцать два.

Он присвистнул так непочтительно, что она чуть было не рассердилась, но тут же засмеялась.

– Да, видите, если вам шестнадцать, то ровно в два раза. Для тех, кто верит в магию чисел, это должно что-то означать. Но я по вашему лицу сразу поняла, что вы ни в какую магию не верите. Вы человек реалистический, правда? Что вы читали с таким интересом, пока я вас не отвлекла? Что-то романтическое?

– Нет, – он показал ей обложку, бурую оберточную бумагу с черными готическими буквами. Выходит, мальчик читает по-немецки и наверняка что-то серьезное. Такие мальчики любят про серьезное. Сбоку на обложке было овальное масляное пятно, будто кто-то читал эту книжку, поедая одновременно сардинки. – Это я у брата взял посмотреть. Он на шофера учится. Руководство по обслуживанию мотоциклетов Бенца и их ремонту в полевых условиях.

* * *

Люба лежит с закрытыми глазами.

В растворенное окно шумит тяжелый дождь, уходя за город, гремит гроза, приглушенные громы бухают и трещат, но все тише и тише.

В полусне она думает: счастье, что изобрели гранаты. Ведь сколько товарищей в прошлом погибло при снаряжении самодельных бомб. Покотилов, Швейцер. Акимов[20 - Покотилов Алексей Дмитриевич (1879–1904) и Швейцер Максимилиан Ильич (1881–1905) – эсеры, члены боевой организации, погибшие во время снаряжения предназначенных для терракта бомб; Акимов Владимир Петрович (пседоним Махновец; 1872–1921) – первоначально примыкавший к террористическим группам деятель русского революционного движения, позднее один из главных оппонентов Ленина и лидер социал-демократии.], опытный химик, едва уцелел. Тяжело вспоминать. Слава прогрессу, техника ушла настолько вперед, что в жертвенной этой работе отпала необходимость. Она не забыла, как сама готовила снаряды у кого-то на даче в Сокольниках. Заперлась на ключ – глухо щелкнул замок. Медленно подошла к столу, зажгла горелку. На сковородке серая пыль: гремучая ртуть. Синие язычки пламени лижут железо. Сушится взрывчатый порошок, трещат и поблескивают крупинки. По стеклу ходит свинцовый грузик. Когда он разобьет стеклянную трубку, будет взрыв. Она работает, заменяя товарища, погибшего на такой же работе. В разрушенной комнате нашли клочки его трупа: разбрызганный мозг, окровавленную грудь, разорванные ноги и руки, красное мясо. Навалили все на телегу, свезли в участок.

Лучше не думать об этом.

Да, это счастье. Динамитными шашками обложить, наружу от кольца проволоку. И можно перевозить, трясти, даже ронять, безопасно, удобно! Грише сказала достать, готовая услышать, что это невозможно, он ни на секунду не затруднился: надо достать? – достанет. Она спросила насчет риска, ведь подозрительно. Да какой там, бодро ответил Гриша, подкачусь к знакомому каптенармусу, скажу, узнал ямы на Днепре, где крупная рыба зимует. Там этого добра в цейхгаузе…

Да, – думает она, засыпая, – как удачно, что время не стоит на месте… прогресс.

* * *

Что бы она ни думала, Яков в их первую ночь не сомкнул глаз; он неподвижно лежал рядом, положив ладонь ей на талию, где уже образовалась складочка; слушал, как она размеренно вдыхает и выдыхает, стараясь соразмерить с ней свое дыхание. Он чувствовал себя очень гордым, ответственным за ее спокойный сон. Так он провел всю ночь, настороженный и умиленный, не смея шелохнуться.

Но когда она сама, уже проснувшись, лежала рядом с ним, не поднимая век и не шевелясь, ей удалось застичь его врасплох, посмотрев сквозь ресницы, – он глядел на нее при слабом свете дня, пробивавшемся сквозь шторы. Она не двигалась, лежа лицом к нему, хотела, чтобы он разглядел ее хорошенько, чтобы не возникло неловкости, неизбежной при пробуждении. Но он только улыбнулся, пробормотал ее имя и придвинулся к ней.

– Янечка, – начала она и замерла. Можно еще было превратить эту ночь в случайный каприз. Но он положил голову ей на грудь, нежно поцеловал у сгиба локтя, в плечо, в шею, прижал к себе.

– Не беспокойся ни о чем. Я о тебе так мечтал, так мечтал! Это судьба, правда. Я теперь за тобой, как нитка за иголкой.

Она обняла его обеими руками.

* * *

«Вот, наконец, и мне повезло, – думала она. – Это стыдно на фоне Дела, но ведь правда». Ей физиологически было с этим мальчиком так хорошо, как только в мечтах представлялось когда-то. Как будто она с Мишей. Которого тогда так любила, а он любил не ее, а Наташу Климову. Никто не звал его Мишей – только она наедине с собой. Другие звали по фамилии – Соколов. Или Медведь, Петр Васильевич, Каин. А она звала Мишей. После его гибели ей стало казаться, что он внутри нее: укрывается, как зародыш, в чреве, струится по кровеносным сосудам, тихо, как котенок лапкой, трогает мозг. Это странно, он был такой шумный, огромный. Его принимали за циркового борца, такой огромный он был. Но это тогда, когда он принадлежал всем. А теперь, когда его повесили, он стал только ее, и помещался весь без остатка, когда она прятала его внутри себя под сердце.

А Мозырецкий оказался слабак, хоть был когда-то бойцом. Андруся! Напрасно она с ним пошла в его дешевые номера и отдалась в тот же вечер, когда они встретились. Напрасно столько времени позволяла себя любить. Тряпка! Люба, Любочка, пойми, я готов сделать все для успеха дела, но сам не могу. У меня в Коломне семья, мальчик, две девочки, у жены туберкулез. Кроме моего жалования – ничего, все накопления съела болезнь, ей надо в Крым, на кумыс, нанимать няню. Если со мной что случится, они не выживут физически. Понимаешь? Я все, что надо, сделаю, достану, но сам на дело – не могу, не пойду. Андруся! Променявший пьедестал героя на мещанский благополучный мирок! Что ж, коли так, значит сам уступил место в истории неоперившемуся мальчишке.

* * *

Рош ха-Шана[21 - Еврейский новый год, празднуется два дня подряд в новолуние осеннего месяца тишрей, сентябрь-октябрь.], первый день месяца Тишрей, приходился на четверг, 28 сентября. Дедушка сказал им, что они обязательно должны быть в молитвенном доме со всеми, потому что накануне он видел сон. Он так сказал «Сон», как будто это было что-то особенное. Спорить не хотелось, старик в последнее время стал так плох, что они пошли.

Синагога полным-полна, надо пробираться сквозь толпу, прикрывая старика с боков, как маленького. Вот, дедушка, видишь, вот амвон и ковчег со свитками Торы. Вот кантор в накинутом на плечи талесе. Вот раввин в торжественном облачении, с ухоженной бородой. У него по бокам – батланим – почетные члены общины. На скамьях постоянные прихожане с молитвенниками в руках. Ну вот мы и пришли. Как ты хотел, всей семьей.

Проносят свиток Торы – золотой лев вышит на бархате – и каждый прикасается к нему бахромой талеса, целует ее. Братья тоже тянутся к проносимой святыне, хоть и нет в них веры, и страха нет. Но и в голосах молящихся что-то не то, не слышно в их молитвах мольбы и трепета, не слышно ужаса перед Судией.

А ведь он запишет, что каждому уготовано в новом году: кто вознесется, кто упадет, кто будет жить и кто умрет; кто утонет в воде, кто сгорит в пламени, кого ударят пулей в затылок, кому осколком развалят живот, кого заколют штыком, кого отравят газами, кто сгинет в тифозном бреду, кто обратится в прах от голода, а кто от горя.

Кантор командует:

Тейкио-шворим-труа-тейкио.