Лишь бы не было войны

Войдя во двор моего дома, я увидел едущую на роскошном голубом велосипеде Зину, которая крикнула мне вдогонку:

– Антон дома, и тебя ждет!

На противоположной от дома стороне двора возвышалась гигантская труба котельной, которая, как Эйфелева башня, была заметна из любого конца Орехова. Я помню, когда еще дед служил в милиции, какая-то полоумная жена уголовника-рецидивиста (его только что посадили в четвертый раз), ставши посреди двора, орала во всеуслышанье, что «повкыдае усих нас» в эту трубу (ее потом, кажется, забрали в психушку).

Антон сидел на кухне, что-то писал и живо отреагировал на мое появление:

– Какое вероломство! Ты только подумай! Она приехала только для того, чтобы сообщить мне о том, что не собирается выходить за меня замуж!

– Антон… Нам бы ваши заботы!..

– Кому вам?.. А…

Он разорвал уже почти написанное письмо и сказал:

– Ладно, брудер. Идем наверх, к Гале, познакомлю, – и, заметив сомнение на моем лице, добавил, – А зачем же еще ты сюда приехал?

Его логика была неоспорима, и я последовал за ним.

Галя встретила нас в домашнем зеленом халате с какими-то иероглифами на лацканах. Она угостила нас салом, вареными раками и молдавским вином, а сама рассказывала (уже в своей версии) историю об умершей старухе, причем найденная сумма увеличилась до двадцати тысяч. Я до неприличия много ел, а Антон демонстративно жаловался на жизнь и женское вероломство и сетовал на потерю трех лет, «лучших трех лет» жизни. Галя его утешала и дивилась, что он, будучи комсомольским вожаком, не может найти себе девушку. Вся квартира Гали (а ведь когда-то это была моя, то есть Вальдемарова, квартира) была выдержана в японском стиле, а ее халат оказался кимоно. Галя действительно была очень похожа на Эдиту Пьеху (самой Пьехи я в этом мире не обнаружил), и не верилось, что этой тридцатилетней женщине сорок три года.

Около одиннадцати Антон шепнул мне: «Действуй» и ушел.

В ту же ночь мне приснился сон, заслуживающий особого упоминания. Я в Киеве. Лето. Тепло. Каштаны. Сажусь в поезд. В купе входит гренадерский поручик в форме, но без фуражки. На вид лет 20. Да это же мой прадед Иван Сергеевич Тарнавский! С ним дама в дорожном платье и вуали. Это его жена, моя прабабушка – Ханна Николаевна, в девичестве фон Трампедах. Ей – 17. Мысль мчится, обгоняя все поезда вместе взятые. Я таинственным образом перенесся на сей раз в прошлое – в лето 1917 года – еще не все потеряно – договариваемся с поручиком – и к Корнилову – чтобы шел на Петроград без малейших колебаний и вешал всю демократическую сволочь! «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!» В душе – оркестр и слезы. Но тут поручик замечает, что на мне креста нет. Начинаем спорить. Я готовлю целую тираду апологии наших прекрасных славянских богов. Ханна Николаевна, как-то постарев на глазах, нас примиряет. Смотрю в окно. Поезд уже едет вдоль Днепра. На Днепре громадные валы, вровень с поездом, который едет по обрыву на высоте десяти метров над уровнем воды. Это напоминает вагнеровскую увертюру. Невероятно хорошо вижу без очков; все яркое и красочное, как на американском буклете. Дальше водная гладь, над которой встает солнце. Несколько девчонок в футболках и закатанных до колен спортивных штанах моют ноги в воде. Так хорошо вижу, что различаю маникюр на ногтях пальцев ног (на расстоянии 15 метров!) Пожалуй, это девчонки из нашего университета. Значит, началась массовая репатриация в прошлое (лучше жить в 17-м, чем в 96-м!) Надо как-то сойти вниз…

Проснувшись в бывшей нашей квартире, я тут же вышел на балкон и с высоты третьего этажа оглядел по-утреннему безлюдную площадь. Нет, это всего лишь сон. Хотя всякий раз, когда я вижу сон, я не сомневаюсь, что это явь – акустика, цвет и т. д. А жаль… Там-то я уж точно знал бы, что! надо делать. Уж я бы постарался, чтобы не настало ни 7 ноября, ни 12 декабря тем более. Судьба чертовски несправедлива ко мне. Почему, столь любящий древность, был я слишком поздно рожден – как сказал один китайский поэт с неблагозвучной фамилией.

АВЕНТЮРА ДВЕНАДЦАТАЯ,

в которой Антон дает понять, что деньги тоже пахнут

За эпохой буржуазии последует эпоха рабочего, за экономикой свободного рынка и буржуазными политическими компромиссами – эпоха авторитарного господства и планирования.

    К.Зонтеймер.

Позавтракав у гостеприимной Галинки, я спустился вниз к Антону и застал его за сборами.

– Куда?..

– Если хочешь, составь мне компанию.

– А куда?..

– Потом скажу.

Заинтригованный, я согласился.

Во дворе уже стоял черный мотоцикл с коляской, куда мы забрались и быстро понеслись по утреннему Орехову. Через пять минут мотоцикл уже стоял перед железнодорожным шлагбаумом. Я насчитал тридцать пассажирских вагонов, следующих из Жданова в Киев. За путями тянулись частные домики (я, кажется, никогда не был в этой части города). Нашей целью был один из мелких поселков к югу от Орехова.

– Видишь ли, – сказал мне Антон, когда мы слезли с мотоцикла, – в нашем наилучшем из возможных обществ все же есть «отдельные недостатки», на которые наше руководство не реагирует, полагаясь на творческую активность масс…

– Ты имеешь в виду что-то вроде народной дружины или «голубого патруля»?

– Ты почти угадал. Только мы контролируем не чистоту водоемов или мелкое хулиганство, а незаконное обогащение отдельных членов советского общества.

– А-а! Так у нас это тоже есть. Называется рэкет.

– Что есть сие?

– Молодые люди, вроде нас с тобой, объединяются в банду и облагают мелких коммерсантов налогами, защищая их при этом от других банд.

– Это напоминает философию истории Чернышевского. А что они делают с выручкой?

– Берут себе, чтобы со временем самим стать мелкими предпринимателями…

– Заколдованный круг… Вот где проявляется ваша буржуазная сущность! Всякий Робин Гуд мечтает стать шерифом. Нет, у нас все по-другому. Во-первых, мы не воруем у торгашей деньги.

– А что же вы с ними делаете?

– Они их поедают…

– Серьезно?!

– А куда девать деньги-то?! Можно было бы сжигать, но это менее эффектно.

– Насколько я понял, ты действуешь не в одиночку.

– Ты правильно понял, и мы сейчас направляемся на встречу с моими соратниками.

Уже вечерело, а мы все еще сидели в засаде под видом картежников, собравшихся на кружку пива под прикрытием дровяного склада. Наша жертва проживала на втором этаже небольшого домишки. Еще в обед один из нас под видом агента соцстраха выяснил у соседки, что хозяин возвратится поздно вечером. Но надо было ждать, другого случая могло не представиться.

Наконец около девяти в кухонном окне жертвы зажегся свет. Мы встрепенулись. Под окнами его квартиры росло несколько больших черешень; по стволу мы забрались на балкон и через небрежно прикрытую дверь бесшумно проникли в зал. Торгаш был не один, и это едва не испортило наши планы; но тут же мы услышали женский голос – его собутыльницей была какая-то девка, которой не хватало на покупку немецких полусапожек с гермесовскими крылышками. В масках и с преувеличенно большими пистолетами мы вошли на кухню в момент их первого поцелуя. Он – рябой и плохо выбритый – сразу понял, кто мы, а его гостья окаменела на все время нашего посещения.

– Сколько вам надо? – спросил он, бледнея с каждым словом.

– Все! – Антон был намеренно немногословен, дабы его голос не запомнился жертве.

– Но ребята!.. имейте же совесть…

Пять дул смотрело на него. Из тайника под половицей он достал внушительных размеров пакет со сторублевками, и я засомневался, съест ли он это все. Но нет, по приказу лаконичного Антона, он порезал их пополам и, запивая водой из-под крана, начал пережевывать. На глазах у него выступили слезы, а сами глаза все бегали: не ждать ли откуда подмоги. Но подмоги не было: ни один дворник, сосед или налоговый инспектор не появились в ту гибельную для его капиталов минуту. На триста тринадцатой купюре он взмолился:

– Может, хватит?..

– Тебе посолить? – Антон был неумолим.

Эта трапеза – самая дорогая в жизни нашей жертвы – продолжалась около получаса. Наконец, последние три сторублевки Антон вручил торгашу, которого уже начинало рвать, и сказал:

– Это твоя зарплата. Помни это.