Лишь бы не было войны

– Что вы? – она вскинула брови. – Не думайте обо мне так. Я приехала одним с вами поездом (в соседнем купе), и у меня нет знакомых в этом городе… Я так и буду стоять?

– Нет, нет! садитесь, – я даже привстал. – Как вас зовут?

– У меня очень экзотическое имя – Инда, – она повесила свой длиннополый плащ в шкаф и села в кресло напротив.

– В тебе… давай уж на ты… в тебе есть что-то восточное.

– Да, моя мама – крымская татарка.

– А меня зовут Вальдемар, – я протянул руку. – Будем знакомы.

– Ты – немец?

– Полунемец-полуукраинец.

– И что же вы, герр, и вы, пан, будете есть на ужин? – она явно кокетничала.

Я заходил по номеру. Хрестоматийного звонка, которым вызывается прислуга, в советских гостиницах нет.

– Здесь даже умывальника приличного нет! – я спустился на первый этаж и заказал в буфете. – Пожалуйста, две порции бифштексов, сыр, два салата, да вот этих, из помидоров, только покраснее, и бутылку сухого.

– «Золото Рейна»?

– Да, да.

– Обслуживающий персонал как всегда на высоте? – сыронизировала Инда, когда я вернулся в номер в ожидании заказа.

Через четверть часа мы ужинали. Умывальника в номере не было, но зато между платяным шкафом и кроватью с бледно-зеленым покрывалом стоял старый громоздкий пропыленный радиоприемник, настроенный кем-то на берлинскую волну. Когда я включил его, тишину номера наполнила «Девятая симфония» Бетховена в исполнении Берлинского филармонического оркестра под управлением Герберта фон Караяна – об этом сообщила лаконичная дикторша.

– Ты учишься? – неожиданно спросила моя гостья.

– Да, студент философского факультета ЛГУ.

– А я – натурщица, – призналась девушка, – да, да, натурщица. Все вы любите разглядывать прекрасных женщин на полотнах великих художников, а забываете, что для удовлетворения ваших эстетических потребностей нужны мы – часами просиживающие в холодных мастерских, стуча зубами.

– Да, об этом мы и не задумываемся, – я убавил громкость радиоприемника.

– У меня рекомендательное письмо к Глазунову. Но сейчас поздно и холодно…

– Ты мне очень нравишься, – произнес я, трогая ее плечо, – не знаю пока за что, но нравишься…

– А ты торопишься жить. Сколько тебе?

– Двадцать два.

– Я тебя старше, – она прищурилась. – На четыре года.

– Однако!.. Честно говоря, когда ты вошла, я дал тебе не больше пятнадцати.

– Странно это. Я ведь родилась в Талды-Кургане. Нас туда мерзавец-Сталин забросил. Какие там жуткие морозы! У меня сестренка маленькая умерла от воспаления легких, – на ее глазах блеснули слезы.

Я обнял ее и погладил по плечу, потом по щеке. У нее уже слипались глаза.

– Все, пора спать, – поднялся я.

Я долго целовал ее, хрупкую и легконогую. Она, казалось, была создана утолять жажду не хуже Бахчисарайского фонтана. Зеленоватый ночник освещал наши головы, прильнувшие друг к другу на одной подушке. А полуприглушенное радио убаюкивающе шушукало на той же берлинской волне:

Кто стражем хочет стать реки!

Я не был в этом мире фантомом. Я действительно существовал. Я занимал закономерную клеточку бытия. В этом заключался мой ключевой эксперимент, который я, пользуясь случаем, поставил в московской гостинице. Но как только я убедился в реальности моего существования здесь, сразу же зародилось и созрело ощущение того, что я видел свое двадцатидвухлетнее существование в «моем мире» во сне.

АВЕНТЮРА ДЕСЯТАЯ,

в которой я совершаю паломничество в прошлое и будущее одновременно

Коммунизм – это высокоорганизованное общество свободных и сознательных тружеников.

    Краткий политический словарь.

От Москвы мой путь пролегал дальше на юг. Через Тулу, через Орел, через полуночные Курск и Белгород, пересеча незаметно для спящих пассажиров условную линию, разделяющую российские и украинские области, через туманно-утренний Харьков (где на вокзале я купил свежий номер «Перца»); наконец, разъезд Синельниково направил экспресс по последнему семидесятикилометровому отрезку пути – в Запорожье. Я ступил на перрон в половине одиннадцатого утра восемнадцатого мая в субботу. Я не был здесь уже четырнадцать лет. Моя поклажа, как обычно, ограничивалась скромным чемоданом и фотоаппаратом в рифленом футляре. Расписание электричек обещало мне длительное сидение в переполненном зале ожидания, и я отправился побродить по городу. Очень скоро я нашел длиннейшую в мире улицу Мира, на которой родился (я имею в виду местонахождение роддома) – она разместила на своих четной и нечетной сторонах все архитектурные стили российской провинции от доходных домов времен Александра III до позднебрежневских железобетонок. Естественно, и здесь господствовал имперский стиль, разбавленный пятиэтажками и новейшими еще строящимися домами из мелкого оранжевого кирпича, в которых проглядывало что-то средневековое. Как всех своих путешествиях, я приобрел в киоске карту Запорожья и долго изучал ее уже на вокзале, закусывая мороженным в форме факелов.

Электричка тряслась по рельсам целый час, пока я не приметил уже почти стершиеся в памяти очертания Ореховского вокзала. Густые кроны привокзального парка уже скрывали бюст Ленина и перспективу главной улицы Орехова (в моем мире сна называлась улицей Ленинградских курсантов, а здесь – улицей Юрия Гагарина). Я не торопясь шел мимо частных домиков и трех-пятиэтажных домов с маленькими балконами, прошел мимо стадиона и пункта приема стеклотары (закрытого на переучет), мимо школы справа, где когда-то училась моя мама и откуда взбегали тонконогие школьницы в коричневых платьицах. Через квартал от школы высился большой универмаг, в котором со мной приключилась заслуживающая упоминания история.

Когда мне было два года, мама впервые повела меня в игрушечный магазин и позволила самому выбрать себе игрушку (тогда такие эксперименты еще не разоряли родителей). Первое, что я схватил, была огромная кукла, что лишний раз подтверждает мое неравнодушие к женскому полу уже в столь юном возрасте. Отказавшись через пять секунд от этой идеи, я побродил по людному залу и тут заметил нескольких игрушечных коней на колесиках, застоявшихся в ожидании двухлетних наездников. Надо сказать, что у меня тоже был такой конь по кличке «Бим». В полной уверенности, что это и есть мой уникальный и неповторимый Бим, я уселся на первого же коня и победоносно поехал по магазину. Все продавцы, покупатели и дети едва не померли со смеху. Выбрал в тот день я огромный ракетовоз.

Все это я вспоминал, рассматривая витрины универмага в очереди за отличным ореховским квасом, чей вкус я помнил всегда. Потом я пошел дальше, перешел на левую сторону улицы Гагарина, обрамленной цветущими каштанами. Там был продовольственный магазин «Березка» (нет, не валютный; от нашего уездного городка до любой границы было не менее трех месяцев, а если никуда не порываться, то и вся жизнь). У магазина в открытой легкой коляске сидел малыш и держал в ручонках стебель барвинка с нежно-сиреневыми цветами. У следующего овощного магазина «Город» («Огород» укр.) толпились люди в длинной очереди за прошлогодней картошкой, а столетняя бабка возле автоматов с газированной водой продавала редиску по двадцать копеек пучок. Еще дальше на углу улиц Гагарина и Гоголя было общежитие Ореховского сельскохозяйственного техникума, а налево – дом моего детства, большой трехэтажный сталинский дом, какой обычно строят в провинции для мелкого начальства. Здесь на втором этаже жил молодой человек, которому Вальдемар рекомендовал меня в длинном и обстоятельном письме объемом со среднюю новеллу Чехова. Я не знал его, но Вальдемар объяснил, что его дед – чистокровный немец, так что в моем варианте истории он, должно быть, был женат на предприимчивой крымской татарке в дальне-казахстанском городе Талды-Курган. Друг вальдемарова детства, он дважды приезжал в Ленинград и годами переписывался с ним. Ему-то и разрешили рекомендовать меня Вальдемару после долгого и малоинтересного инструктажа в райотделе МГБ. На фотографиях он – высокий, белокурый, со странной смесью на лице черт фон Караяна и Караулова. Двадцатипятилетний комсомольский функционер с высшим астрономические образованием (он мечтал открыть новую звезду – малый астероид – и назвать ее именем любимой девушки). Звали его Антон Торвальденко – в пятидесятые годы многие немцы на Украине измелили свои фамилии на украинский лад, что бы там ни думал Гитлер. Его отец, Гунтер Карлович, был вторым секретарем пионерской организации Орехова и очень любил возиться с детьми.

Перед тем, как войти во двор, я еще раз окинул взглядом просторную площадь направо от улицы Гагарина, в центре которой на месте бывшей церкви стоял огромный памятник Ленину, а дальше начинался ухоженный парк с каруселями и качелями. Как и четырнадцать лет назад, рядом со мной был киоск «Союзпечать».

Подметавший во дворе асфальтовые дорожки среди клумб дворник-еврей осведомился у меня, к кому, собственно, я. Я не удостоил его ответом и вошел в сырой подъезд. Дверь искомой квартиры как раз открывала, стоя ко мне спиной, школьница лет тринадцати с черным ранцем. Она обернулась на звук моих шагов и несколько секунд вглядывалась в черты моего лица; я тоже не спешил.

– Ах! Вальдемар! – воскликнула она наконец.

Это была сестра Антона. Тут в полуоткрытой двери появился сам Антон в тренировочном костюме и с книгой в руке. Меньше всего он ожидал увидеть меня.

– Вальдемар! Ну триста лет не виделись! Почему ты так долго не писал? Это ж просто неприлично.

После первых приветствий я подал ему рекомендательное письмо и сказал:

– Пожалуйста, прочти это. Только постарайся не удивляться прочитанному. Все это правда.

Зина, сестра Антона, как раз зашла в свою комнату переодеваться и не заметила столь странного поведения гостя при встрече с давним другом. Столь же удивлённый Антон тут же вскрыл конверт и углубился в чтение. Это продолжалось минут пять, в течение которых я успел прослушать весь выпуск новостей: сообщали о терактах голлистов в Нормандии, об успехах повстанцев на Филиппинах и о спуске на воду нового ядерного авианосца в Северодвинске. По мере того, как Антон читал, его лицо приобретало выражение, подобное выражению лица всех людей, посвященных в мою тайну: он соизмерял прочитанное со своим представлением о мире. Соображал он, видимо, быстрее, чем все они вместе взятые, ибо к концу чтения у него уже была точка зрения на это происшествие.

– Поздравляю вас, сударь, – сказал он мне, складывая письмо.

– С чем? – не совсем понял я.

– Если бы вы пожелали, вы могли бы играть огромную роль в нашей политике.