Потерянное семя

– А сын у неё есть? – осторожно спросил он. Старая женщина не пригласила гостя в дом, смотрела настороженно, недоверчиво.

– В области учится, студент он у нас, – ответила охотно не без гордости за внука женщина. Видно, она и впрямь возлагала большие надежды на внука и хотела гордостью это выразить…

Вера пришла, когда уже стемнело, она работала в сельском магазине. Юрий сидел по-прежнему во дворе, а хозяйка, уходя в дом, не пригласила, но это его нисколько не обидело.

– Ой, кто тут? – испуганно спросила она, увидя, как к ней двинулась фигура мужчины с огоньком сигареты.

– Вера, не бойся, я приехал… – прерывающимся, но мягким тоном отозвался Маркунин. Он разглядел её от падавшего из окна электрического света через веранду. На улице только кое-где горели на столбах фонари. Вера была полноватая, круглолицая, но с несколько пухлыми щеками, прежних утончённых черт, которые делали её красивой, в ней почти уже не остались, она совсем обабилась. Так что нынешняя её внешность его разочаровала.

– Ты, Юра, что ли? – в оторопи сдавленно проговорила она. – А чего мать не пустила в дом? – быстро спросила.

– Я не напрашивался, ждал… Надо поговорить…

– Давай проходи! – отстранённо пригласила она, указывая рукой.

В доме было чисто, аккуратно, обстановка старая, какая, наверное, стояла и в те далёкие годы. Маркунин только сейчас по-настоящему почувствовал тоску по тому времени, которое здесь, казалось, остановилось. Он поставил при входе чемоданчик и смотрел на Веру, снимавшую пальто. Маркунин был в кожаной куртке на меху, шапку из норки держал в руках. Из прихожей, однако, приметил в зале новый японский телевизор, от которого дохнуло на него нынешним смутным временем.

– Ну, садись сюда! – предложила бодро хозяйка, Маркунин сел к столу, из спальни вышла мать Веры, маленькая, высохшая уже.

– Так это ты, Юрка? – спросила она, наклоняясь к нему. Маркунин кивнул. Женщина хлопнула с недоумением в ладоши, застыла, качая головой. – А чего же так… поздно? И где же ты был, чего так бросил её, и как ты ещё вспомнил? Окаянный! – плаксиво произнесла она.

– Мама, успокойся! Никто его тут не ждал. Я знала, что…

– Вера, я тогда приехал и заболел, воспаление лёгких открылось, – быстро заговорил Маркунин. – А потом меня послали в Сибирь, нет, не думай, я не был женат. Но о тебе думал, на месте больше года не сидел. Так и ездил по свету, как кочевник…

– И скока ты детей так, окаянный, по всему свету разбросал? – жёстко спросила мать Веры.

Маркунин тоже иногда думал об этом, но сосчитать не мог, хотя почти точно знал, что не меньше пяти, наверное, было. В голове опять, как и в поезде зазвучал мотивчик любимой в молодости песни: «…Колёса диктуют вагонные, где срочно встретиться нам, мои номера телефонные разбросаны по городам… заботится сердце, сердце волнуется, почтовый пакуется груз, мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз…».

– Я ничего не хочу знать о твоих странствиях! А ты, мама, пока я говорю, не встревай. Пусть ему будет век стыдно, если он бросал женщин в положении, как меня. Да, Юра, я хочу знать точно: зачем ты приехал? Увидеть сына, передо мной покаяться? – Вера была сильно взволнованна, но сохраняла самообладание. Маркунин, казалось, почти не изменился, разве что лицо осунулось, погрубело, а глаза такие же жёсткие, которые всегда внушали ей надёжность, всезнание… она тяжело перевела дыхание, глядя на него.

– Разве я похож на кающегося грешника? – Маркунин смотрел серьёзно, но искренне, хотя он мог ответить на её вопрос: зачем он приехал?

– Ты был уверен, что я не замужем? Ошибаешься – была, Юра, но муж погиб в Афганистане. И тебя я никогда больше не ждала, ты для меня умер тогда же, как не приехал в обещанный срок.

– Извини, Вера, но могу я увидеть сына? Мне сказали, что он учится, когда он приедет? – Маркунин не увернулся от её прожигающего ненавистью взгляда.

– Думаешь, сын так тебя жаждет увидеть? Ты в его сознании – не существуешь. Он знает, что его отец погиб в Афганистане…

– Это, конечно, подходящая, приемлемая для моей ситуации легенда, но я, как ты видишь, живой, в полном здравии. Но я предвижу твой вопрос, поэтому отвечаю— работал за границей, не выпускали, нельзя!

– Хватит, Юра, не прибедняйся несчастным! Какой я буду в его глазах обманщицей… А мне этого совсем не надо.

– Нет, ты не обманщица, зачем это объяснять ему, нечего туману напускать! Ты не хочешь меня принять такого?

– Нет! А почему? Объяснять мне нечего! Я не верю, что ты женат не был, хотя представить тебя чьим-то мужем – трудно…

– А фото сына есть – покажи? – слова её пролетели мимо слуха.

Вера принесла семейный альбом. Маркунин увидел сына, снятого в садике, в школе. Он был похож на него, но всё равно к нему отцовскую близость не испытывал; в душе ничто не шевельнулось, сердце не заныло. И только удивление и сомнение одолевало: неужели этот, крепко скроенный парень, его родной сын? Он никак не мог привыкнуть к этой мысли, чтобы глубоко, проникновенно осознать этот факт; он даже не почувствовал своей вины, впрочем, Маркунин верил, что в те далёкие годы он исполнял святой долг, не мог собой распоряжаться: «Сегодня не личное главное в сводках рабочего дня». Опять слова из песни пришли на память навязчиво. Тогда эта песня владела всеми его помыслами, о какой любви можно было говорить; собственно, смысл жизни действительно виделся не в личном благополучии. Он был, как и многие тогда, заражён сменой места, его толкал вперёд душевный подъём оттого, что везде он был нужен. Жить было интересно, работать и находить время для кратких романов с девушками и женщинами, которых в то время и уговаривать не надо было – почти сами уединялись с ним. Правда, стоило ему любой из них обещать «золотые горы», как ему действительно казалось, что он готов жениться. Но когда Юрий добивался своей цели, он вскоре пронзительно, до отчаяния понимал, – что не для него семейная обуза, так как для перемещений в пространстве ему нужна свобода, простор…

А нынче Маркунин, похоже, совсем сдался. Романтическая молодость прошла вместе с той песней, звавшей всегда в дорогу. Теперь все куда-то устремлены исключительно за личной выгодой, что в те годы решительно осуждалось. Что же случилось с людьми: бывшие комсомольские вожаки поголовно ударились в бизнес, тем самым как бы обманув все его самые лучшие ожидания. И пафос времени сегодня какой-то знобящий, заражённый всеобщим невротизмом, как можно больше урвать, ухватить. В те годы властвовал высокий подъём духа, который сами же и уронили, он упал на землю и его легко, бессожаленья затоптали бегущие за золотым тельцом…

Конечно, пора бы жить семейно, но чувствовал – не уживётся с Верой, да и она совсем не расположена принять его. А уговаривать её он не вправе, опять посеять иллюзии и обмануть? Он ведь никого никогда не уговаривал, а привычно прорекал высокие слова, как рыбак, закидываюший наживку. Маркунин не считал, сколько всего женщин прошло через его сердце, в котором ни одна не осталась. Впрочем, даже такой мысли никогда не приходило. Хотя когда-то гордился тем, что из числа встречавшихся на его пути понравившихся женщин, не было такой, с которой бы он не переспал. Собственно, для пустых с ними разговоров не завязывал отношений, да и они тоже предпочитали больше интима, чем просто встречаться. И почти все рассчитывали на брачные узы, но были и такие, которые довольствовались одними телесными связями и не стремились к семейной обузе. Если встречались замужние, то обыкновенно они всегда были почему-то недовольны своими мужьями… И не хотел, чтобы им так же были не довольны…

Маркунин закрыл альбом. Жизнь сына промелькнула в фотографических мгновениях, рождавших в душе смятение, что они с сыном останутся навеки чужими. Пора уходить, о чём и сказал Вере.

– Ты не подумай… Я тут проездом, пойду, – смущённо и неловко произнёс, не глядя на неё, жалея, что вообще приехал к ней в первую очередь, впрочем, она была ближе всех…

– Да что мне думать, вижу сама, не прочный ты, Юра, Бог с тобой. Мог бы переночевать, а утром бы… но задерживать – это, значит, посеять иллюзию самой себе, но лучше не искушаться…

Маркунин с лёгким сердцем взял чемодан, покачал головой. Вера уже ничем не соблазняла его. Если нет в душе чувств, так ничто уже их не разбудит. От прежней Веры и тени не осталось, вот и она почти легко отпускала его. Правда, в глазах её показались слезинки… И он ушёл, скрывшись в ночи. Автобус уходил в райцентр последний. Сидел в салоне и думал, что как хорошо, что не женился…

…В поезде опять звучал привычный мотивчик: «Колёса диктуют вагонные»… впрочем, отныне эта песня уже раздражала своим ложным пафосом, она звучала в сознании, как призрак того обманчивого времени, обернувшимся мишурой, не сбывшейся сказкой. В Сибирь он, конечно, не поедет, хотя там, у одной из его женщин, была дочь; остальные жили в ближайших областях. Маркунин знал, в каких городах и посёлках они жили, помнил, не забыл, а вот сами имена женщин, кажется, напрочь перемешались в памяти. И только у некоторых повторялись: была Надя, у неё от него тоже дочь, она жила в пригороде, где они, археологи, жили, а раскопки вели за пять километров…

Глава 3

Маркунин приехал туда пасмурным утром, уже ударил первый заморозок. На такси легко отыскал дом из нескольких квартир. Он вошёл в подъезд, бросил окурок, где и без того было мусорно. Надя открыла дверь, уставившись на не бритого мужчину. Она была худая, в старом вылинявшем халате, не причёсанная, лицо морщинистое, измождённое многолетним пьянством, что Маркунину было нетрудно определить. Но это открытие его отнюдь не смутило, он помнил, как очень давно они кутили с Надей и её забубённой подругой, имевшей тогда сына, но не жившей с мужем, залетевшим за кражу на зону. Маркунину стыдно было признаться даже себе, что в ту ночь переспал с обеими, причём Надя об этом знала, к чему, впрочем, сама в шутку его и подталкивала, а потом с обидой подругу спровадила…

– Не узнаёшь, Маркунина? – усмехнувшись, сказал он.

– Юрка, боже ты мой, какой важный стал господин! – воскликнула сипло женщина, хватаясь за грудки, за голову. – А на кого я похожа? Заваливай, я только пузырь взяла! И поговорим, оказывается, ты не забыл меня, а я вот какая стала зачиханная советским бытом. – Она деланно развела руки, пропуская гостя в комнату. – Все соки высосала такая житуха… – и притворно заскулила, оглядывая не прибранную комнату.

Маркунин прошёл нехотя, цепко оглядывая обстановку или подобие от былой обстановки. Диван-кровать разложен, покрывало съехало до пола, устланного затёртым паласом желтоватого оттенка, шифоньер, залапанный грязными руками, тускло поблескивал лаком, телевизор старый на такой же тумбочке, на окне запыленные цветные шторы.

Надя, конечно, замужем даже и не была, правда, с одним недолго сожительствовала на его жилплощади, а когда её мать умерла, вернулась в свою квартиру. Дочь жила здесь пока не окончила школу и техникум, но работала совсем по другой специальности в какой-то коммерческой фирме. А ночью ещё и подрабатывала, и Надя знала, где и как. Жила у одного бизнесмена, иногда появлялась у матери. По крайней мере, так ей объясняла она, но догадывалась, что бизнес у дочери был другой, а какой – не допытывалась. Слава богу, что ссужала ей деньжат, ведь работала уборщицей, за что крохи платили.

– Юра, я рассказывала Янке про тебя: ты после меня женился или всё так же беспутничал, ловелас несчастный? – она лукаво засмеялась. – Ой, а мы с Нинкой тоже не успокоились: как гуляли, как гуляли – по ресторанам шлялись! Помнишь, как ты от меня к ней на диван перебрался? Умора! – она засмеялась скрипучим голосом. – Но я не ревновала, ты же был у меня вовсе не единственным, а вот родить решила от тебя, умника, чтоб ребёнок мозговитый был, хи-хи. Янка на тебя похожа. Вот посмотри карточки, – она подала стопку цветных фотографий. Маркунин стал внимательно разглядывать.

– Да? Хорошая девка, но ты-то чего пьёшь, или нечем больше заняться, – рассеянно спросил он, рассматривая фотографии, запечатлевшие дочь на морском побережье, а рядом с ней накачанный парень. Янка с длинными белокурыми волосами, симпатичная, с полной грудью, крепкими покатыми бёдрами, фигура что надо, одно загляденье. Сам бы влюбился, если бы не знал, что она его дочь. А может, она бессовестно врёт, что Янку от него зачала?

– Ишь чего захотел! – усмехнулась криво она. – Такой же кобель, каким был. А пью почему? Такой я не нужна тебе? Да и не попрошусь. Кто сейчас не пьёт, страна вся в упадке, это не горе, что ли? – она махнула рукой, отвернулась.

– Ты не говори ей, что я был у тебя, – попросил Маркунин. – Она живёт, как сейчас все хотят, а что я ей… приехал по старому делу. Съезжу на место бывших раскопок повидать одного дедулю…

– Не веришь, что она твоя дочь? – уставилась Надя осоловелыми, булждающими глазами. Видно, не отошла ещё от вчерашней попойки.

– А ты хочешь, чтобы она меня признала за своего батьку?

– Я не настаиваю, это твоё дело! Знаешь, у меня такое чувство, будто мы вчера расстались, а ты как узнал, что у меня дочь?..

– Уже не помню, кажется, дед писал, ты его и не знала, но я ему наказывал, чтобы сообщил о тебе, – соврал он. – Ты же хотела мне ребёнка отдать, помнишь, как это было?

– А ты сколько-то раз был женат?

Маркунин выпил полстакана самогона и, будто забыв, что надо было ей ответить, перевёл разговор на другое. А потом вдруг поспешил к древнему городищу на попутной машине. В это время к дому подкатил старый «форд» с тремя молодцами. Но Маркунин, когда сел в грузовик, их не увидел. И поехал. «форд» не спеша последовал за ним…

Маркунин вышел на повороте. От главного шоссе пошёл по грунтовой дороге, ведшей к селу, в стороне которого высился большой высокий холм, с плоским завершением. По преданиям, на этом месте веков десять назад стояло в виде крепости оборонительное городище. Лесу тут было немного – сосновый бор и берёзовый перелесок, а дальше шли холмы, покрытые кустами и деревьями, а сейчас сквозила голость, пустота, земля припорошена снежком.