Советник президента

– Нет, этим сейчас никого не удивишь. К тому же подведём президента – пятно ляжет на всю власть. Одно дело, если замазан министр, а тут фигура куда более значительная. На Западе к этому уже привыкли – чуть что случится, и в отставку. А наш народ к такому не готов.

– Так что же делать?

Помолчали.

– А как у него со здоровьем?

– Не хуже, чем у тебя.

– Ну, знаешь, премьер с диабетом, с нейро-циркуляторной дистонией – это уже не премьер.

– А ты откуда знаешь?

– Да я же про себя…

– Нет, мне это совсем не нравится. Начнут всех нас проверять, найдут десяток болезней. Ну а тогда… Я бы не сказал, что на всё наплевать, но будет уже не до премьера.

В итоге ни к какому решению не пришли. Какой-нибудь завзятый либерал, окажись он в этом месте в тот же час, был бы вынужден признать, что современная Россия в вопросе смены власти отстаёт от Запада.

Глава 39. Бедлам

Когда Джексон очнулся, то есть, внезапно засучив ногами, свалился с койки и сел на пол, затравленно поводя глазами по сторонам, была уже глубокая ночь. Предварительно, ещё не осознав действительного положения вещей, он огласил окрестности Спринг-парка истошным воплем нечленораздельного содержания. Однако никто не откликнулся на его призыв – всё дело в том, что Борис уже неделю находился в Бетлемской психушке, в просторечии называемой Бедламом, где крики пациентов это вполне привычное явление. Наверное, так кричала когда-то и его мать – в нескольких километрах к северу от Бедлама находится одна из старейших лондонских психушек, где миссис Джексон лечилась от умственного помешательства.

Впрочем, не скверная наследственность и не обстоятельства неудавшегося бегства терзали чувствительную натуру Бориса. Нынешняя драма заключалась в том, что, утратив теплоту внутрипартийной близости и соответствующую принадлежность к влиятельному политическому клану, Борис стал обнаруживать неуверенность, однако отнюдь не в силе собственного обаяния или, скажем, неуверенность в походке – но неуверенность вообще. То есть стал ощущать нечто такое, что из разряда предположений навязчиво и регулярно перевоплощалось в кошмарные видения.

Вот и теперь… Поначалу Джексон вообразил, если только это допустимо в состоянии сонной прострации, будто снится ему новый, ещё только предназначенный для демонстрации телесериал. Беспокоило лишь то, как бы кто по злонамеренности не прервал показ – очень хотелось посмотреть, чем дело кончится.

В лунном свете неестественной белизной отливали плечи, едва прикрытые рубашкой, и шаги босых ног были не слышны, словно подтверждая нереальность происходящего. А за окном поник ветвями спящий сад, в его безмолвии угадывались таинственные знаки, символы и представлялось всё то, что кажется непознаваемым и недоступным. В необъятных недрах дома, глухо резонируя, дробясь в закоулках и отражаясь от железобетонных перекрытий, множились отголоски могучего храпа пациентов. Словом, атмосфера складывалась не похожая ни на что.

Вот и золотистый нимб над головой появившегося перед его глазами силуэта, образованный светом уличного фонаря, указывал на то, что всё это явно неспроста. Силуэт присел на краешек койки и, оказавшись в более или менее освещённом месте, превратился в высокого человека с копной соломенных волос на голове и с печатью непреходящей тоски на осунувшемся лице.

– Как ты сюда вошёл?

– Да как и все – дал десять баксов санитару, и все дела.

– Ты кто?

– Спроси, чего полегче.

Тут Джексон призадумался. Что-то очень знакомое почудилось ему в облике незваного ночного гостя. Если бы только не эта неестественная бледность и худоба, как после полутора месяцев лечебного голодания, он мог бы поклясться, что встречался с этим человеком при совершенно иных, куда более приятных обстоятельствах. Но где, когда всё это было?

– Тебя-то за что в психушку упекли? – спросил он у ночного гостя.

– Так ведь это ты сказал, что я не в своём уме.

– Что-то не припомню…

– А ещё указал на моё невероятное невежество…

Только тут Бориса осенило:

– А-а-а! – закричал он. – Чур, чур меня!

Он ясно вспомнил, что тогда сказал: «Единственная причина, по которой я не стал бы посещать некоторые районы Нью-Йорка, это реальный риск встретить там президента США». И вот теперь… «Надо же, накаркал!» Он ощутил, что холодный пот побежал по его спине.

Видя смятение Джексона, ночной гость погладил его по голове и сказал:

– Не бойся! Я не в обиде, тем более что общее несчастье нас сближает.

Джексон постепенно успокоился и только размазывал слёзы по щекам. А потом спросил:

– Дон! Ты ли это? Не могу поверить! Неужели и с тобой расправились? Но за что?

– Был бы человек, а статья найдётся. Кажется, так у русских говорят.

– Так это они тебя сюда засунули?

– Всё может быть…

– Странно! Сначала сделали президентом, а потом… Видимо, не оправдал доверия?

– Что уж теперь… После драки кулаками не машут. Ну а ты как сюда попал?

– Говорят, пытался перейти китайско-русскую границу.

– Сам-то что же, ничего не помнишь?

– Я после этих процедур даже свою фамилию забыл, – признался Джексон, теребя и без того всклокоченную шевелюру.

– И давно из палаты общин вышибли?

– Да нет, меня иногда туда привозят. Сначала напичкают чем-то, а потом усадят с краю на скамью, чтобы в случае чего было сподручнее эвакуировать.

– Боятся, что скажешь что-то невпопад.

– Похоже, так. Но честно тебе скажу, выступать перед публикой больше нет ни малейшего желания.

– Оно и к лучшему. Зачем напрасно воздух сотрясать? Не люблю я эту говорильню. То ли дело Твиттер, там кратко излагаешь мысль, и никаких тебе критиков и оппонентов. Пиши, что хочешь!

– Да уж, – согласился Джексон. – А ты чего так похудел? Я сразу не признал…

– Оказался бы на моём месте… Ты понимаешь, готовят мне импичмент. А чтоб не рыпался, покуда упекли сюда… – Тренд немного помолчал. – Да, из Белого дома прямиком попасть в Бедлам, это, братец ты мой, не каждый выдержит. Но я не из тех, кто в таких ситуациях сдаётся. Объявил голодовку!

– И что?

– Разрешили писать в Твиттер, но проверяют, чтобы даже намёка не было на ту ситуацию, в которой оказался.

– И здесь цензура! Куда катится мир?!