Время красного дракона

Позорно и постыдно для пролетарских революционеров дальше терпеть сталинское иго, его произвол и издевательство над партией и трудящимися массами. Кто не видит этого ига, не чувствует этого произвола и гнета, кто не возмущается им, тот раб…»

Авраамий Павлович Завенягин дочитывал концовку рютинского манифеста с чувством недовольства и протеста. Он понимал, что почти все положения Мартемьяна Рютина верны. Но ведь выводы ошибочны: кто не возмущается, тот не раб! А как можно возмутиться? Каким образом? Никакого ощущения реальности! Рютин – сам авантюрист! А ведь был секретарем Иркутского губкома РКП(б), возглавлял обком партии в Дагестане.

Завенягин встал, бросил крамольные листы рютинского послания на стол, перед Ломинадзе:

– Виссарион, ты мне эти бумаги не показывал! Я их не читал! И по-дружески советую: сожги!

– Ты, однако, трус порядочный, Авраамий.

– Я реалист, Виссарион. И у каждого – своя судьба, своя звезда. Мне надо думать о мартенах, о домнах, о прокатных станах. Россия не станет сильнее, ни один человек не станет свободнее и богаче, оттого что ты держишь в сейфе эту рютинскую бумажку. И вообще, если твой горком завтра провалится под землю, металлургический завод не остановится.

С этими словами и вышел Завенягин от секретаря горкома партии. Прекраснодушный Ломинадзе никак не мог понять, почему Авраамий занервничал, заговорил жестяным голосом. И подумал: «Боится, что вдруг меня арестуют, найдут при обыске обращение Рютина. Полагает Авраамий, будто я могу его выдать, заявить пакостно: мол, и Завенягин сие письмецо читал с наслаждением! Но ведь меня не арестуют. Кобе достаточно моего унижения – ссылкой в Магнитку. Не соперник я ему». Тревожило одно: Сталин узнал, что он, Ломинадзе, голосовал на съезде против… вычеркнул в бюллетене фамилию вождя. Прощения теперь тоже не будет. Коба высказал обиду: «Ты, Бесо, предал меня. Ладно, поезжай спокойно, бог тебе судья!»

Сатана партии – Генрих Ягода – стоял рядом, молчал. Перед самым отъездом в номер гостиницы, где жили Хитаров и Ломинадзе, зашли Микоян, Енукидзе и Ягода. Распили две бутылки коньяка. Генрих Ягода подшучивал:

– Ты почему не оправдывался перед Кобой? Сказал бы, мол, ошибка! Мол, я не голосовал против!

Ломинадзе заупрямился:

– Зачем врать? Я вычеркнул Кобу.

– Не строй из этого трагедию, – жевал пластик лимона Енукидзе.

– А я не вычеркивал! – веселился Хитаров.

– И это нам известно, – обнял его Ягода.

Анастас Микоян вытащил из портфеля большой бумажный сверток с яблоками:

– Возьми, Бесо. Подарок для твоего сынка-малыша. А Нино прекрасной – поклон!

Ягода думал о Микояне: «Почему тебя не расстреляли, армяшка? Сидел ты в одной камере с двадцатью шестью бакинскими комиссарами. Их поставили к стенке, а ты остался живым?»

Серго Орджоникидзе подбадривал печального Ломинадзе:

– Не скисай, Бесо. Все будет хорошо. Помни о главной задаче: запустите там седьмой, восьмой и десятый мартен. Напомни еще раз Авраамию, что мы ждем сортовой стан «300» и мелкосортный «250». Ну и готовьтесь к съезду Советов. Выдвинь от Магнитки делегатом Марфу Рожкову – оператора со стана «500». Молодцом она! А я приеду скоро, жди. И с Авраамием дружи!

Но дружба с Авраамием Завенягиным не возникала. А после того как Ломинадзе показал ему манифест Мартемьяна Рютина, отношения и вовсе испортились. Секретарь горкома партии и директор металлургического завода на людях делали вид, будто они наитеплейшие друзья, улыбались, жали друг другу руки, а внутренне холодели и отдалялись.

Григорий Константинович Орджоникидзе с новым приездом в Магнитку уловил отчуждение между Завенягиным и Ломинадзе. Бесо был слишком горд и самостоятелен, к исповедям не тяготел. Серго начал разговор с Авраамием, прогуливаясь возле памятника Сталину на площади заводоуправления:

– Авраамий, ни разу не удосужился спросить: почему у тебя такое архаическое имя?

– Меня, товарищ Серго, назвали в честь Авраамия Палицына. Был такой писатель, келарь Троице-Сергиева монастыря.

– Что-то слышал о нем, но забыл.

– Он писал обращения к народу во времена Смуты. Пожарскому помогал. Казаков сподвигнул на разгром поляков.

Серго нахохлился. Упоминание о казаках было для него всегда неприятно. В 1919 году при расказачивании ему пришлось ликвидировать пять тысяч терских казаков. Гнали их колонной на станцию для переселения, а вагонов и паровоза не было. Троцкий приказал расстреливать всех подряд: и стариков, и женщин, и детей. Пятитысячную партию казаков пришлось перестрелять из пулеметов, оставшихся порубить шашками, ибо они взбунтовались по дороге. А несколько человек не добили, они уползли ночью в горы. Так вот и остались свидетели. Да и карательный отряд после демобилизации разнес весть по всей стране. Но ведь время такое было. И в директиве, подписанной Свердловым, прямо говорилось: «Провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем казакам». И Свердлов не сам выдумал директиву, с Ильичом согласовал. Решение было коллективное, правительственное. Палку, конечно, перегнули. Ошибку допустили. Но зачем об этом вспоминать, сыпать соль на раны? К чему кричать: «Аржаникизя проклятый?» Орджоникидзе был исполнителем правительственного решения!

Серго помолчал с минуту и спросил:

– Скажи, Авраамий, почему не ладишь с Бесо?

Завенягин не стал хитрить:

– Несовместимость у нас. И Ломинадзе, по-моему, авантюрист. Недавно дал мне прочитать манифест Мартемьяна Рютина. Хранит эту опасную бумажку на работе, в горкомовском сейфе. Молотов об этом знает от Ягоды. Полагаю, то, что знает Ягода, знает и Сталин.

– Дурак! – сжал кулаки Серго Орджоникидзе.

В кабинет Ломинадзе нарком не вошел, а ворвался разъяренно, ударил Бесо по щеке.

– Ты что, Серго? Рехнулся? – отступил растерянно Ломинадзе.

– Где у тебя писулька Рютина? Дай мне ее немедленно! Я сожгу ее на твоих глазах!

– Авраамий донес? – открыл послушно сейф Ломинадзе.

Орджоникидзе налил из графина в стакан воды, руки у него дрожали:

– Авраамий не донесет. А вот Ягода уже пронюхал об этом. Давай писульку!

Ломинадзе долго рылся в сейфе, перелистывал бумаги в папках. И пожал плечами:

– Нету! Исчезла куда-то. Я заметил: кто-то в мой сейф заглядывает. Ключ сволочи подделали.

– Ты понимаешь, Бесо, кто может заглядывать в твой сейф?

– Догадываюсь.

– Я был на прошлой неделе у Кобы. Договорились, что без моего согласия не арестуют ни одного начальника цеха, ни одного директора завода, предприятия. Ягода вырубает инженерные кадры. Наносит страшный урон. Какая может быть индустриализация страны без инженерных кадров? И о тебе был разговор. Коба настаивает, чтобы тебя арестовали. Вроде бы я его отговорил.

– Ты бы, Серго, предупредил меня заранее, если решат взять.

– Добро, нависнет угроза – позвоню. Ты спросишь: «Как здоровье?» Я отвечу: «Что-то сердце побаливает!» Запомни!

– Да, да! Запомню: «Как здоровье?» – «Что-то сердце побаливает!»

Цветь восьмая

Начальник НКВД Придорогин, с кем бы он ни говорил в своем кабинете, всегда выкладывал перед собой на стол пистолет. В милиции над этой привычкой Александра Николаевича посмеивались. Да и как не подшутить? Заходит к Придорогину, например, прокурор города. А начальник милиции револьвер из кобуры достает… Угрожающе получается. Появляется в дверях жена, а он оружие вынимает. И часто первопришельцам с гордостью говорит:

– Промежду прочим, писатель Бабель меня изобразил с точностью в сочинении своем – «Конармия». Есть у него там рассказик под названием «Соль», про солдата революции Никиту Балмашева. Я и есть тот герой, замаскированный на фамилию Балмашев. Это я застрелил бабу-мешочницу со свертком соли. Срезал я ее из винта с первого выстрела. Под ребеночка маскировала спекулянтка сверток с товаром. Но вот в газету редактору такого глупого письма я не сочинял. Немножко отступил Бабель от правды. Ну и народец – эти писаки. Что-нибудь, но приврут!

Порошин и Гейнеман хихикали над Придорогиным. Как он не понимает, что Бабель изобразил Балмашева дураком? Ведь баба везла сверток соли, чтобы выменять его, скорее всего, на хлеб. Может быть, у нее детишки с голоду пухли… Гейнеман считал Бабеля пророком:

– Он предвидел, что Балмашевы после Гражданской войны станут начальниками милиции, начнут по своему уровню творить беззаконие. Бабель предупреждал общество об опасности.