Время красного дракона

Придорогин показал на деревянный крест. В центре креста была видна латунная рамочка с фотографией девочки под стеклом.

– Стреляй по фотокарточке. Попадешь – дам тридцатку.

Шмель опять прицелился, закрыл глаза, выстрелил. Зазвенело разбитое стекло, вздрогнул крест.

– Нехорошо как-то, люди обидятся, – дернул за рукав прокурора Порошин.

Придорогин отмахнулся:

– О чем говорить? Копеечное стеклышко, копеечная фотокарточка. Да и никто ведь не видел.

Начальник НКВД обернулся к железной оградке, за которую был прикован наручниками старик Меркульев. И остолбенел, побледнел, раскрыв рот. Отвисшая челюсть Придорогина дрожала, он не мог произнести и слова. На перекладине могильной оградки висели сломанные наручники. Меркульев исчез. Осталась от него только казачья, выгорелая от солнца и времени фуражка.

– Шмель, охраняй гроб! Глаз не своди с него. А мы старика догоним. Не мог он уйти далеко. Порошин, беги туда! Вы – в ту сторону! А мы – сюда! – распределил быстро роли поиска начальник милиции.

Минут через двадцать к Шмелю подошел доктор Функ:

– Что за стрельба была? А где остальные?

– Арестант утек, – объяснил Шмель. – Все побежали ловить его.

– И со мной чудо приключилось, – присел Функ на траву.

– Какое чудо?

– Подлетела ко мне в корыте старушка. И говорит она мне: «Садись, не бойся!» Сел я в корыто с бабушкой. И взлетели мы на корыте в облака.

– Вы пьяны, доктор, – усмехнулся Шмель.

– Да, выпили мы лишнего. Но на корыте я летал!

Придорогин, Порошин, Соронин и все остальные бегали и кружили по окрестности почти час, но утеклеца так и не поймали, не увидели. Вернулись потные, растерянные. Навстречу им шагнул Шмель:

– Товарищ начальник, я открыл гроб. И снова закрыл. Стою вот, охраняю. А доктор Функ пьяный, уснул.

– Что там? – отбросил крышку гроба Придорогин.

В гробу лежали в разобранном виде хорошо смазанный и залитый парафином пулемет, винтовка, четыре ящика с патронами, маузер и офицерская шашка с позолоченным эфесом. А старушечьего трупа не было. Не обнаружили и золота.

Цветь седьмая

Обыск в пятистенных, крытых черепицей хоромах Меркульева ничего не дал. Сержант Калганов пристрелил меркульевскую собаку. Матафонов разворотил печь. Лейтенант Груздев повыдергивал из горшков герань. Бригадмилец Шмель изрубил топором иконы. Не оказалось на божничке старинной рукописной книжицы, в которой говорилось про казачий клад. Кто-то предупредил Меркульевых о предстоящем обыске. Фроську арестовали, морили четыре дня голодом, били нещадно. Порошина пожалели, однако. Придорогин отправил его в командировку, задание дал: выследить и раскрыть в Свердловске притон, связанный с магнитогорской шайкой воров. Крали в Магнитке часто пишущие машинки. Оказалось, что увозили их в Свердловск, где разбирали на запчасти, а то и продавали в первозданном виде.

Свердловские чекисты недоумевали: почему на раскрытие весьма заурядного дела с кражей пишущих машинок приехал заместитель начальника милиции? Можно было вообще никого не присылать. Но гостю были рады, он – москвич, общался с Менжинским, Ягодой, Артузовым. Есть о чем с ним поговорить.

Порошин уехал из Магнитки в сомнамбулистическом состоянии, подавленный. Он хорошо представлял, как будут допрашивать его Фроську. Она может не выдержать… Признается, что сообщала ему, Порошину, о поджоге степи, о диверсиях Антохи Телегина и Гришки Коровина на линиях электропередач. И окажется, что он, Порошин, является укрывателем вредителей, врагов народа, сообщником контрреволюционеров. Да и о предстоящем обыске он предупредил Фроську, совершив предательство. За это все полагалась высшая мера наказания. Над головой повисла гибель.

Но опасения Порошина были напрасными. Фроська на допросах визжала, кусалась, скулила, когда ее избивали. И ничего не говорила. Правда, она призналась, что украла с банкета в завенягинском особняке каральку копченой колбасы. Через четыре дня горкомовскую буфетчицу пришлось освободить. Очень уж бушевал Виссарион Виссарионович Ломинадзе. И Завенягин просил прокурора Соронина проконтролировать ход следствия. Прокурор посоветовал Придорогину освободить девицу. Мол, дети за действия родителей, бабушек и дедушек не отвечают.

Синяки и ссадины с Фроськи через неделю сошли. Она снова воцарилась в горкомовском буфете, зазолотилась, заулыбалась. В один из будних дней Ломинадзе и Завенягин обедали в буфете запоздало. Фроська подала им фасолевый суп, бифштексы с рисом, по стакану яблочного компота. И молчаливо кружилась возле стола.

– Ты о чем-то хошь попросить, Фрося? – догадался Ломинадзе.

– Да уж, извините. Вещи мои из НКВД не вернули.

– Пулемет? – пошутил Завенягин.

– Трусы.

– Какие трусы?

– Мои, то есть не мои, а панталоны императрицы, шелковые.

– Разве ты их не продала тогда, на базаре?

– Не продала, в сундуке упрятала.

– А кто обыском руководил? Придорогин?

– Груздев, Пушков. Два сержанта были – Матафонов и Калганов. И сиксот Шмель. Собаку они пристрелили, гусей унесли, поросенка. Двух овец зарезали. И сапоги хромовые украли, два рушника, одеяло стеганое, чайник фарфоровый. И забрали рейтузы царицы. Ничего мне не жалко, но панталоны пущай возвернут.

– А ты жалобу на них напиши, прокурору, – подсказал Завенягин.

После обеда Ломинадзе и директор завода ушли вместе. Виссарион Виссарионович тяготился тем, что у него не складываются отношения с Авраамием. Завенягин был всегда как бы настороже.

– Слушай, Авраамий. Ты читал когда-нибудь письмо Рютина? – достал из сейфа Ломинадзе несколько листов машинописного текста.

– Краем уха о содержании слышал, но не читал, – честно признался Завенягин.

– Возьми, ознакомься.

Авраамий Павлович не понял, что означает это слово «возьми». Можно ведь взять и унести домой на какое-то время. А можно взять в руки и прочитать здесь, не выходя из кабинета. Завенягин вспомнил о предупреждении Молотова: не лезь в политические интриги! Но и любопытство жгло. О письме Рютина так много шепотков, разговоров. Завенягин взял из рук Ломинадзе листы с текстом, уселся поудобнее, начал читать:

«Партия и пролетарская диктатура заведены Сталиным и его сектой в невиданный тупик и переживают смертельно опасный кризис. С помощью обмана и клеветы, с помощью невероятных насилий и террора, под флагом борьбы за чистоту принципов большевизма и единства партии, опираясь на централизованный мощный партийный аппарат, Сталин за последние пять лет отсек и устранил от руководства все самые лучшие, подлинно большевистские кадры партии, установил в ВКП(б) и всей стране свою личную диктатуру, порвал с ленинизмом, встал на пусть самого необузданного авантюризма и дикого личного произвола.

Авантюристические темпы индустриализации, влекущие за собой колоссальное снижение реальной заработной платы рабочих и служащих, непосильные открытые и замаскированные налоги, инфляцию, рост цен и падение стоимости червонцев, авантюристическая коллективизация с помощью раскулачивания, направленного фактически главным образом против середняцких и бедняцких масс деревни, и, наконец, экспроприация деревни путем всякого рода поборов и насильственных заготовок привели страну к глубочайшему экономическому кризису, чудовищному обнищанию масс и голоду… В перспективе – дальнейшее обнищание пролетариата. Всякая личная заинтересованность к ведению сельского хозяйства убита. Труд держится на голом принуждении и репрессиях. Все молодое и здоровое из деревни бежит, миллионы людей, оторванные от производительного труда, кочуют по стране, перенаселяя города. Остающееся в деревне население голодает. В перспективе – дальнейшее обнищание, одичание и запустение деревни.

На всю страну надет намордник – бесправие, произвол и насилие, постоянные угрозы висят над головой каждого крестьянина и рабочего. Всякая революционная законность попрана. Учение Маркса и Ленина Сталиным и его кликой бесстыдно извращается и фальсифицируется…»

На полях возле этих строк было написано незнакомым для Завенягина почерком: «Ты, Рютин, сам – раб идеологии! Все зло идет не от Сталина, а от Маркса и Ленина – самых гнусных людоедов!» Завенягин покачал головой осуждающе, снова принялся за рютинский текст:

«Наука, литература, искусство низведены до уровня низких служанок и подпорок сталинского руководства. Борьба с оппортунизмом опошлена, превращена в карикатуру, в орудие клеветы и террора против самостоятельно мыслящих членов партии. Права партии, гарантированные Уставом, узурпированы ничтожной кучкой беспринципных политиканов. Демократический централизм подменен личным усмотрением вождя, коллективное руководство – системой доверенных людей.

Всякая живая, большевистская партийная мысль задушена угрозой исключения из партии, снятием с работы и лишением всех средств к существованию. Все подлинно ленинское загнано в подполье. Подлинный ленинизм становится в значительной мере запрещенным, нелегальным учением. Партийный аппарат в ходе развития внутрипартийной борьбы и отсечения одной руководящей группы за другой вырос в самодовлеющую силу, стоящую над партией и господствующую над ней, насилующую ее сознание и волю. На партийную работу вместо наиболее убежденных, наиболее честных, принципиальных, готовых твердо отстаивать перед кем угодно свою точку зрения членов партии чаще всего выдвигаются люди бесчестные, хитрые, беспринципные, готовые по приказу начальства десятки раз менять свои убеждения, карьеристы, льстецы и холуи.

Печать – могучее средство коммунистического воспитания и оружие ленинизма в руках Сталина и его клики – стала чудовищной фабрикой лжи, надувательства и терроризирования. Ложью и клеветой, расстрелами и арестами, всеми способами и средствами они будут защищать свое господство в партии и в стране, ибо они смотрят на них как на свою вотчину.

Ни один самый смелый и гениальный провокатор для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма, социалистического строительства и социализма, для взрыва их изнутри не мог бы придумать ничего лучшего, чем руководство Сталина и его клики.