хоть изрядно изодран, как стаксель на корабле,
чудом вставшем на якорь в виду Кале
после шторма в проливе… Ты выбрался из Казале,
на закате кровавого дня, где пушки свое сказали,
и Господь в заоблачном тронном зале
принимал последний парад полков.
Больше ты не позорный дозорный, сторожевой,
не мушкетный, не сабельно-ножевой,
но свободный, а паче всего живой,
и от этого буйная радость плоти
распирает жилы, тебя колотит…
Все, кто был вчера у костра, нынче призраки на болоте,
а ты жив, безумен, и черт его знает еще каков.
Почему ты такой счастливчик, ответь, Робле?
Столько крови на иерархах, на Боге и короле,
но ты все еще ковыляешь, ты на земле,
ухмыляешься страшно, хмельно и драно,
помирать тебе в этот раз оказалось рано…
Все вокруг колышется как-то неясно, странно,
незнакомо – взгляда не оторвать.
Да кабы парадиз всем героям служил финалом,
каждый строй в бою возглавлялся бы кардиналом,
но они же не рвутся в драку… За лесом алым
адским светом огрызок светила горит в дымах,
ты бредешь в никуда, вслепую, уже впотьмах,
временами смеясь, как оси скрипят
у обозных ободранных колымаг,
от одной лишь мысли, что снова захочется воевать…
Белль
В пятницу Белль приходит на Хендерсон-Авеню,
открывает двери своим ключом,
прижимает к уху айфон плечом,
и едва не роняет пакеты и свертки, где все меню
из любимого ресторана Рика,
предвкушая его удивленное: «Ты смотри-ка…
Я к апрелю себя на тебе женю».
Белль, едва сбросив плащ, ищет в доме невидимую пыль,
начинает метаться по кухне и накрывать на стол,
проходя мимо зеркала, тычет в себя перстом,
мол, давай, не стесняйся, девочка, оттопырь,
что ли, зря с диетами исстрадалась?
В новостях говорят про рейс Цинциннати-Даллас.
Но она же не видит ни паники, ни толпы,
потому, что сегодня пятница, и прилетает Рик,
и она так соскучилась, и впереди два дня…
«Цинциннати-Даллас: смертельная западня.
«Прерываем трансляцию парусного спорта.
«Рейс 138 разбился среди холмов у аэропорта.
«Прямое включение с места крушения… Грейс…»
И еще прежде, чем Белль поймет, что это за рейс,