Февральский дождь

– Ой, как вкусно! Давайте еще выпьем.

– Леонтий, прекрати! – Тамара выскочила из-за стола.

Другие перестали есть. Смотрели на отца осуждающе.

Бабуся заплакала. Тамара отвела меня и Аллочку в другую комнату. Взрослым надо было поговорить. Я показал Аллочке своего коричневого плюшевого медвежонка с красным бантиком вокруг шеи и черными пуговками вместо глаз. Игрушка была сделана кустарно, но мне медвежонок казался почти живым. Как, наверное, и Аллочке. С этой минуты она уже не выпускала его из рук.

Спустя время мы вернулись к взрослым. Водка кончилась. Перешли к браге. Отец снова начал требовать, чтобы я его поцеловал. Я отказался. Отец сделал вывод, что меня плохо воспитали.

– Ты, Леонтий, говори, да не заговаривайся, – поджав губы, процедила бабка. – Или это твоя благодарность?

Валя сидела подавленная. Потом я слышал, как бабка наседала на нее.

– Ну, скажи на милость, что ему мешало приехать и забрать сына?

Валя говорила очень тихо. Я снова слышал бабку:

– Что ж ты, тихоня, слова поперек боишься сказать? Говорила? Значит, плохо говорила. Боишься одна с дитём остаться? Не боишься? Тогда не давай ему спуску. А то возомнит о себе. А главное, пить ему не давай. Ты видишь, он как начнет, не может остановиться. Другой был? Не пил, что ли? Не рассказывай мне сказки! Он мужик пьющий. Просто не хотел этого показывать. А может, там у вас климат неподходящий для питья?

Отец обычно будил меня тычком. Валя боялась: если так будет продолжаться, то он и Аллочку начнет будить тычком.

– Надо же, какая цаца, – оборвал ее отец.

Бабка тихонько выговаривала ему:

– Ты Валю не притаптывай, она к этому не привычна.

Через несколько недель мама, которая по-прежнему жила в Омске подкараулила Валю на улице и начала внушать ей, что та не уживется с отцом. Мол, с ним никто не уживется. Разве что только она.

Через полгода соседка Ольга объявила Вале, что ждет от Леонтия ребенка. Валя не поверила. «Заглянул по пьяни», – в наглую интриговала соседка. – У меня ж свой дом, а у тебя? Для него свой дом – это все».

Отец не стал отрицать, что было дело. Недолго думая, Валя уехала с дочкой обратно в Ленинград. На прощанье я подарил Аллочке своего медвежонка. Узнав об этом, отец страшно разозлился. Он хотел, чтобы мишка достался его новому сыну от соседки Ольги, которого он как раз хотел назвать Мишей.

Валя написала Тамаре, что возвращалась она с Аллочкой практически в никуда. Комнату-то в коммуналке перед отъездом в Омск сдала жэку. С работы уволилась.

Ей было в то время 24 года.

Валя уехала, и отец тут же перебрался к Ольге. Бабка сказала, как отрезала:

– Юрика я тебе не отдам!

Но отец все же уговорил ее, привел меня в дом Ольги и велел называть ее мамой. Возразить я не мог. Но и мамой не назвал ни разу. Тогда отец впервые поднял на меня руку. Дал мне подзатыльник. Я заплакал. Было и больно, и обидно.

Я смотрел на Ольгу, ожидая от нее поддержки. Но видел только равнодушный, насмешливый взгляд.

Когда родился Миша, она заставляла меня выносить горшки во двор. Я отказывался. Она ставила условие – накормит только после того, как я выполню ее распоряжение. Я нажаловался отцу. Он принялся меня воспитывать. Мол, ябедничать нехорошо. Мачеха становилась еще злее. Я сбежал к Тереховым. Отец пришел за мной. Бабка категорически отказалась меня выдавать. Разгорелся скандал. Я чувствовал себя виноватым. Из-за меня столько ругани.

Я постоянно думал: почему отец такой недобрый? Что я такого сделал ему? В моем представлении все, кто сражался на войне, обязательно должны быть добрыми. Они же герои. Как может герой быть злым?

Через год после рождения сына Миши отец пришел со своими двумя чемоданами. Все Тереховы (бабка, дед, брат Геннадий, сестры Лидия и Тамара) смотрели на него, как на больного. Кажется, он не знал, как жить дальше. Он стал худеть.

Младшая Тамара сказала, что ему надо встретиться с Машей. Похоже, она послана ему самой судьбой, только он этого не понимает. Мама пришла. У нее было лицо женщины, которая переступила через свое самолюбие. На самом деле она торжествовала. Они с отцом закрылись в комнате, остальные ждали. Бабка хлопотала в кухне. Наконец, дверь открылась. Отец пытался улыбаться. Мама ничего не изображала, она была в слезах.

– Ну вот, решили сойтись, – сказала она.

Бабка накрыла на стол. Сели, выпили, женщины всплакнули. Чего в жизни не бывает.

Так в мою жизнь вернулась родная мама. В 1948 году ей шел уже 33-й год. Последние семь лет она жила без меня. Это тот срок, когда самое большое чувство может ослабнуть или даже перегореть. Наверное, ее тянули ко мне не столько муки материнской любви, сколько инерция этого чувства. Нельзя не учесть и самой главной причины – она любила отца. И, возможно, признавала за собой какую-то свою вину. Не могла бабка, при всем своем крестьянском самодурстве, совсем ни за что выгнать невестку из дома.