Империя и воля. Догнать самих себя

При всем уважении к достижениям Сталина, его прорыв был осуществлен не просто не оптимальным, а предельно радикальным сценарием, вынужденным и извращенным. В результате этого прорывного развития мы надорвались. Но виноват в этом, собственно, не Сталин. Он сумел найти выход из ситуации почти безнадежной. Ведь его программа прорывного развития была реализована с большим историческим запозданием – начав реализацию этой программы на несколько десятилетий раньше, Россия избежала бы Смуты и ее трагических издержек. Сам Сталин в разговоре с Черчиллем в 40-е годы оценивал период коллективизации начала 30-х годов как самый страшный и тяжелый в своей политической судьбе. С внутренней русской точки зрения, этого не должно было быть в нашей истории – такая цена модернизации была чрезмерной. И в то же время зададимся вопросом: могла ли сталинская система иначе выйти из ловушки, в которую загоняли ее международные хищники?

В итоге Смуты и ее последствий «излишки» русских сил были «сброшены» в ходе двух мировых войн и гражданской войны, перешедшей из горячей фазы затем в продолжавшийся несколько десятилетий социальный террор. Мы потеряли темп роста и из бурно растущей нации уже в середине XX века превратились в демографически стагнирующую. А могли бы, как прогнозировал Менделеев, быть на 200 миллионов больше, с иной пропорцией между русскими и азиатами в империи и с принципиально другим укладом жизни. Не с выкорчеванной крестьянской цивилизацией, а с современной цивилизацией на органичном традиционном фундаменте. Следующая наша Смута, 90-е годы, привела в этом плане к еще более катастрофическим последствиям.

Демографический рост сам по себе не является причиной Смут, но он является материальным выражением процессов роста жизненной энергии нации – роста не всегда созидательного, зачастую слепого и опасного. В начале XX века имел место извращенный исход из ситуации, когда возрастающий напор жизненных сил народа требовал изменений в структуре общества, создания новых институтов развития для экспансии этих сил; вместо правильной перестройки и создания передовых институтов началась разрушительная перестройка – Смута, породившая катастрофы, в которых этот напор был распылен, растрачен впустую и в результате ослабел.

Другой важный фактор «революции» – империя не успевала переваривать присоединенные территории. Присоединение Украины в XVII веке породило церковный раскол. Царь Алексей Михайлович очень долго не хотел этого плохо подготовленного воссоединения Украины с Россией. Присоединили страну с её Киево-Могилянской духовной академией, с ее церковными структурами, нашпигованными иезуитами и агентами западного влияния. Раскол был фактически предрешен.

Второй пример – Польское царство и Финляндия, присоединенные в 1812 году, которые стали движущими силами Смуты начала XX века (без этих поляков и евреев, давших львиную долю революционеров, сепаратистские элиты просто не нашли бы достаточной опоры внизу). Привисленский край, наряду с описанными выше аграрными проблемами России – это еще одна причина 1917 года. Вероятнее всего, без этого фактора ни Февральской, ни Октябрьской революций не было бы. (Говоря это, я ни в коей мере не унижаю, и не принижаю значение внутренних «русских» факторов Смуты, не пытаюсь выдать их за несущественные; я лишь указываю на то, что привнесение чужеродных культурных и религиозных компонентов в национальную жизнь приводит к трудно предсказуемым последствиям.)

Третий пример, который ярко описывает известный британский историк Доминик Ливен (сам он из рода остзейских баронов) – присоединение при Сталине в 1938 году Прибалтики и Галиции. Ливен считает, что, если бы Сталин отказался от прямого включения в СССР Прибалтики, Бессарабии, Западной Украины, то горбачёвская перестройка не сумела бы разрушить Советский Союз, субстрат этой «революции» был бы недостаточен.

Я не хочу сказать, что такая точка зрения есть истина в последней инстанции. Однако Галиция, безусловно (и мы это видим сегодня на Украине в ее текущих событиях, «евромайданах» и проч.) была той лабораторией, в которой вывели альтернативное «украинство», не свободное, а подчиненное западной цивилизации на уровне культурного кода.

Все это означает, что при расширении империи нужно закладывать механизмы переваривания и абсорбции этих пространств, этих человеческих масс, их культурной интеграции.

Все это нам уроки на будущее.

Часть II. Империя – между монархией и диктатурой

Царство Россия

Мутация идеологий

Попытки выстроить российское политическое поле в соответствии с классическими учебниками политологии приводят к тому, что вместо представителей реальных общественных запросов, существующих внутри нации, мы видим вокруг некие политические химеры. Внешне они похожи на консерваторов, либералов, социалистов – по существу же они представляют не реальные страты нашего социума, но административно-предпринимательские кланы. Поведение многих наших политиков наводит на мысль, что им в принципе все равно, какую идеологию поднимать на своих знаменах.

Ситуация усугубляется тем, что и сами базовые идеологии современности стремительно мутируют, их смысловые контуры оплывают, их идейные стержни «потекли». Так, например, либерализм, всегда провозглашавший главной ценностью идеал «свободы», эмансипации от сковывающей опеки государственных и традиционных институтов – в нашу эпоху становится инструментом для насаждения самой отъявленной политкорректности. В неолиберализме прорезаются клыки тоталитарности.

Социал-демократы по идее должны отстаивать ценности «социальной справедливости», главной из которых является древняя заповедь «кто не работает – тот не ест». Однако на деле классическое левое наступление труда на капитал в современную эпоху обернулось формированием нового кастового строя, строя потребителей с засильем меньшинств и диктатурой паразитических слоев общества. Излишне говорить о том, что эта диктатура меньшинств с ее культом толерантности несправедлива. Однако защитников новой «левой» идеи социальная справедливость, похоже, уже не интересует. Их интересует социализация асоциального, гармония со всеми не трудящимися, всеми отщепенцами и раскольниками, всеми тунеядцами и изгоями общества. Особо уродливые проекции эта идеология получает в обществах более бедных и ущемленных в социальном плане чем сытый Запад, потому что там несправедливость переживается гораздо острее.

В зеркале «нации» русским свойственно видеть свое Царство – аналог таких понятий как «мир», «космос», «вселенная».

Что касается национализма, о котором пойдет речь далее, то традиционно данная идеология была призвана защищать почву и суверенитет. Мутация национализма оказывается наиболее глубокой и вопиющей, потому что под видом отстаивания национальной независимости идет сдача цивилизационной и культурной идентичности, ее размывание. «Национализм» постиндустриальной эпохи незамысловат: он предполагает, что нация свободно и добровольно отказывается от своей идентичности, происходит ее десуверенизация, подчинение транснациональным структурам и внешнему цивилизационному субъекту. Прикрываясь национальной идеей, продажные элиты попросту решают свои проблемы, встраиваясь в большой глобальный мир. Более органично это получается у элит малых наций, всегда живших на границах больших цивилизационных ареалов, в зонах столкновения между ними. Переходя в качестве геополитических трофеев из рук в руки, эти «буферные нации» уже привыкли к роли перебежчиков и цивилизационных оборотней, к ощущению себя то ли жертвой, то ли пионером исторического процесса.

Пост-русские националисты

В России обычно упускают из виду, что перестройка в начале 90-х годов увенчалась демонтажом СССР именно под лозунгами европейского национализма (то есть борьбы за national state в «приличном» западном понимании). С как-бы-националистическими лозунгами выступили те, кого сейчас мы называем либеральными демократами. Историческая аберрация не дает многим этого сегодня осознать – но наши демократы требовали тогда для России и «россиян» именно «националистического будущего» – счастливого цивилизованного житья-бытья европейской нации. (В эпоху поголовного «интернационализма», впитанного советскими людьми с молоком матери, «россияне» как символ освобождения от этнокультурной идентичности еще не противопоставлялись «русским» ввиду другой идеологической конфигурации: противопоставление двух этих понятий началось позже.) Однако прямым следствием и родным братом перманентной революции наверху должен был явиться и через несколько лет явился в действительности рост агрессивного и деструктивного экстремизма в низах общества.

Готовность «распустить» державу, глашатаями чего в 1990 году выступили столь авторитетные деятели патриотического направления как А. Солженицын и В. Распутин – обернулись хаосом и разрухой для всех. В этом смысле наши писатели, а в еще большей степени вдохновители и реализаторы «провозглашения суверенитета» РСФСР А. Сахаров и Б. Ельцин – выступили как прародители современных «странных националистов» (возможно, того не желая). Тем не менее, мне близок резкий ответ на известную формулу А. Зиновьева про коммунизм и Россию – «кто куда метил, тот туда и попал». Точнее говоря, среди диссидентов были, конечно, и искренне заблуждающиеся. Но среди геополитических противников СССР никто не заблуждался: им было мало дела до коммунизма как такового, их беспокоили только величие и самостоятельность России.

Новый феномен «пост-русских»[33 - Аверьянов Виталий. Пострусские грядут? // Литературная газета № 33 (9 августа 2006).] начал формироваться именно тогда, возникнув как чувство расхлябанности и безответственности, преимущественно интеллигентское, а затем развившись до грандиозного предательства многих поколений предков, пядь за пядью собиравших земли Российской империи. И иначе быть не могло, потому что главными подстрекателями и выгодоприобретателями этой бесхребетности и этого предательства выступили на тот момент США и их союзники, крупные ТНК, и уже в третью очередь – руководство союзных республик, пожелавшее «покняжить» суверенно, не сообразуясь ни с историей, ни с мнением собственных народов (высказанным на референдуме 1991 года о сохранении СССР). Именно им была выгодна Россия без идентичности, безликая, потерявшая саму себя, с продуктами ее распада – с одной стороны, ксенофобами, с другой, озабоченными дискредитацией собственной страны антинационалистами.

Спор публицистов и теоретиков об империи и нации в 2005 году[34 - Со стороны бутафорских националистов на арену были выпущены подпольные идеологи с призывами изобрести новую Русь, открыть свои «ведические корни», родить себе веру, заклясть и вызвать великих языческих богов и т. д. Востребованным оказался поэт Широпаев, ненавидящий Византию, святого князя Александра Невского и называющий православие «осколком хазарского влияния», а историческую Россию – «тюрьмой для русского народа», и даже – знакомые штампы! – страной рабства и кнута. Востребованным оказался некий профессор Петр Хомяков, призывающий покончить с Россией, «имперско-византийской» традицией и сформировать демократическую конфедерацию «Русь» с обязательным отделением Северного Кавказа и обязательным же проектом интеграции русских в Запад и НАТО. Официальной религией новой нации Хомяков предлагал сделать язычество. Актуализировались региональные диссиденты, ненавидящие Москву (кто-то театрально, а кто-то и по более серьезным причинам – будучи вынужденным бежать в провинцию от московских преступных группировок). Нашлись и бутафорские «имперцы», которые с пеной у рта начали отождествлять вышеупомянутые клинические случаи с русским национализмом вообще. Они противопоставляли язычникам абстрактный Третий Рим, клерикальную идею, византизм в его архаизированном и догматизированном понимании и прочие книжные концепции. Полемика в горячей фазе продолжалась до 4 ноября («Правого марша»). Как по команде, в ноябре искусственный спор утих.] был бессмыслен еще и потому, что ни в нынешней ситуации (условной демократии), ни в ситуации приближающейся национальной диктатуры (если угодно, «пятой империи», «диктатуры развития» или как-то еще) – этот спор ровным счетом ничего не решает. Ведь пока наша нация не имеет никакой возможности строить реальную империю, если конечно не считать ею проект «либеральной империи» Чубайса. В чем же был смысл профилактических выпадов против «имперства» под видом «этнонационализма»? Смысл, который вкладывался в эту борьбу ее режиссерами, довольно прост: не дать состояться национал-державной консолидации на общественном уровне, намеком на что стало воодушевление в патриотических кругах в связи с Правым маршем в 2005 году. Ведь трудно найти более удачную поддержку национальной диктатуре, чем зрелая и состоявшаяся общественная среда, которая сознательно подставит плечо политическим силам, решившимся на мобилизационный проект.

Такой зрелый национализм раз и навсегда положил бы конец «пост-русским националистам», решившим, что история «отпустила нас на свободу». Что поколения предков, строивших и защищавших Отечество, можно больше не принимать в расчет.

Модель Константина Крылова

Один из самых одаренных этнонационалистов Константин Крылов в своей статье «Русские ответы. Статья вторая: культурофилия» на сайте APN.ru рисует гипотетический образ будущего, когда коллапс России приведет к захвату власти в ней со стороны «богатой и вооружённой до зубов Чечни», которая устроит «всероссийский джихад». Похожий сценарий известен аналитикам как «план Джемаля», публично заявившего, что кавказцы являются основным источником формирования нового революционного класса, призванного перевернуть Россию.

У Крылова антиутопическое моделирование чеченской пост-России строится на трех тезисах:

• оккупанты будут вынуждены использовать в качестве государственного русский язык,

• через какое-то время верхний слой начнет называть себя «русскими» (при этом для собственно русских рабов уже сейчас существует новый этноним – «русня»),

• наконец, они усвоят в некоем усеченном формате русскую культуру и возможно даже примут православие (если Церковь поведет себя гибко и дипломатично).

Эту метафору Крылов приводит для того, чтобы обосновать центральный тезис своей статьи: «Причастность к русской культуре – и в аспекте «знания», и в аспекте «предпочтения» – не делает человека русским». Между тем эта метафора повстанческой революции и новейшего чеченского ига, которую Крылов разыгрывает явно в парадигме пророчества вещего Авеля про «три ига» на Руси, совершенно не годится для объяснения феномена нации. Для подтверждения или опровержения культурофильской трактовки национального начала вопрос должен быть поставлен иначе: каковы пределы нации, каковы те границы, переходя за которые человек или группа людей уже не могут удерживаться в поле нации?

Дело в том, что ответ на вопрос этот разнится в случаях, когда мы говорим о малых нациях (субъектах national state) и когда мы говорим о таком сложном и исторически тяжеловесном явлении как русская нация. Это, так сказать, два совершенно разных порядка. Примерно как царство и класс (или отряд и семейство) в биологии. Почему и чеченцев противопоставлять великороссам в прямом смысле и неверно, и даже где-то оскорбительно в отношении законов «живой природы».

В «Русской доктрине»[35 - Русская доктрина / под общ. ред. А. Кобякова и В. Аверьянова – М.: Яуза-пресс, 2007. (В скобках отмечу, что Константин Крылов относится к числу экспертов Русской доктрины, предоставлявших для нее свои материалы.)] мы пришли к тому, что пределы большой нации задаются не этническим, не культурным ее измерениями, не измерением политического формата (все эти факторы являются разновеликими частями единого паззла или, выражаясь по-русски, сложной матрешки). Пределы большой нации задаются ее цивилизационными характеристиками. Большая нация может состояться только как цивилизационный субъект, то есть как субъект системный, и перед этим масштабом меркнут частные моменты. С другой стороны, это не означает, что большой масштаб должен затмевать нужды и чаяния отдельного русского человека.

Но априорно приравнивать среднего русского к ординарному западноевропейцу, новоиспеченному гражданину «суверенной Эстонии» или, скажем, уроженцу Гвианы – это тоже перебор. Нагрузка на русского как носителя национально-цивилизационной традиции и нагрузка на варвара, который выпал из мировой истории или участвует в ней по касательной – мягко говоря, не одинаковы.

Собственно, тот публицистический эффект, на который рассчитывает Крылов, он несомненно производит. В частности, производит он его, когда говорит в другом тексте[36 - Крылов К. Рождение нации. // Спецназ России № 9 (120). Сентябрь 2006 года.]: «Откровенно говоря, русские всегда несли на себе основную тяжесть государственного строительства, а вот к общему котлу их подпускали последними… Даже если не брать в расчёт историю ордынского ига (хотя, может, и стоило бы), а посмотреть на времена исторические, то мы обнаруживаем странную закономерность. Русские всегда были оттеснены от самого вкусного: доходных бизнесов, управления, власти».

Далее логика Крылова развивает не вверх, а вниз, не к достоинству, а к ущербности, не к сложности, а к упрощению: но теперь наш «народ осознаёт, что никакой внешней идеи над ним больше нет, и единственная его святыня – он сам. Его национальные цели и есть то божество, которое отныне «не терпит других богов перед лицом своим». Народ, научившийся служить, служит отныне самому себе как своей же идее. Это и есть состояние Нации, совершеннолетие народного духа».

Крылова не смущает тавтологичность такой постановки вопроса. Что же есть нация, если носитель национального начала совлекает с себя все содержательное? Что останется, если содержанием нации является сама нация? Кровь? Этничность? Даже это сомнительно. Дух? Но как уловить его? Где тавтология, там и двусмысленность. Понятия «нация» превращается в зеркало, заглянув в которое этнонационалист рискует увидеть абсолютную пустоту.

Что есть русские – другая модель

Разница между Святой Русью и самосвятством не просто велика. Это полярные противоположности. Вот как широк и глубок, оказывается, русский национализм! Вот в какие крайности можно впадать, оставаясь, казалось бы, в одном смысловом поле – поле националистическом. По верному замечанию Александра Юсуповского, «этничность соотносится с национальным развитием как соска-пустышка с полноценной бутылкой молока, принося лишь иллюзорное удовлетворение массовому этническому самосознанию».

Приведу свою метафорическую модель, которая, как мне кажется, более корректна и с абстрактно-теоретической, и с конкретно-исторической точек зрения чем высокохудожественное допущение Константина Крылова. Моя метафора будет не конструированием невозможного будущего (потому что, вопреки Джемалю, чеченцы, даже вооруженные книгой «Революция пророков», никогда не захватят власть в масштабах «большой России»), а примером из истории другой цивилизации. Я имею в виду падение Западной Римской империи. Метафора России как Рима, конечно же, не нова, но она достаточно точна, особенно если учесть, что в 1991 году начался процесс нашего распада и в каком-то смысле мы являемся современниками и жертвами возможного падения Третьего Рима (для меня, как и для основных соавторов Русской доктрины Россия не была отлучена от мистической реальности Третьего Рима ни в XVIII, ни в XX веке).

Само по себе разорение «вечного города», так же как неурядицы в римских провинциях и спорадические узурпации власти генералами, не могли означать и не означали конца империи. Конец Первого Рима произошел, когда имперское (гражданское) начало склонилось перед варварством. Конец ему положили разбежавшиеся патриции и отказавшиеся от своего гражданства плебеи. Приложили руку к этому концу, конечно же, и победители-варвары, отославшие императорские инсигнии в Константинополь (Второй Рим). Вождь варваров Одоакр мотивировал это тем, что сами италийцы и римский сенат считают существование самостоятельной империи на Западе ненужным. Иными словами, прекращение «римской нации» связано не с победами варваров, а с самоликвидацией римлян.

С этого момента кровь римлян (этнически еще вполне римлян) становится материалом для новых цивилизационных проектов, в том числе и для новых наций, например, будущих итальянцев. Культура римлян тоже становится материалом – для новых поколений культур. Политический формат римлян становится классикой науки о власти и используется всеми государствами[37 - Поэтому неверно было бы говорить о победе римлян над греками как победе более низкой культуры над более высокой. Не во всех аспектах культура греков превосходила римскую: римская политическая культура была по своему потенциалу гораздо богаче и мощнее. Почему она и несла в себе даже в республиканскую пору идею империи, а впоследствии развернула эту идею в прямом смысле. И те же самые греки, восприняв власть римлян, восприняли вместе с нею и идею империи, что сделало затем возможным Второй Рим.]. Но эти государства – уже не Первый Рим.

Итак, что говорит нам о сущности нации ситуация падения Рима? Фактически мы имеем дело с трупом нации, элементы которого растаскиваются как строительный материал для иных форм исторической жизни. Значит, возвращая Константину Крылову его же аргументы, не только культура, не только территория, не только политическая форма, но и сами этничность, кровь, родовые связи не служат определяющими основами для нации. Рим пал, когда его сердце уже не билось – когда дух цивилизации отошел от «вечного города». Именно этим метафора с падением Рима ближе к нашей действительности (как гипотетическая угроза), чем метафора с исламским нашествием, хотя в роли нынешних «варваров» могут выступить и силы агрессивного ислама.

В отличие от «нормальных», «ординарных» наций мы обладаем на чей-то взгляд, может быть, и печальным качеством – мы непобежденные. Даже когда русские терпят поражения, даже когда на время попадают под иго, они оставляют в сердце место непокоренное, место для своего «царства». Более того, мы те, о которых сказано, что русского мало убить, его надо еще повалить.

Россия – это не столько культура, сколько «царство». Сродни понятию «царство» в биологии (regnum, kingdom), о котором я уже упоминал выше. То есть особый цивилизационный мир со своими законами, своими конститутивными принципами. В зеркале «нации» нам свойственно видеть свое Царство, которое в русском языке звучит как аналог понятий «мир», «космос», «вселенная».

Россия беременна не нацией, а диктатурой

Конечно, у новых «вечевых национал-демократов», а они практически все сориентированы на демократический сценарий развития русского национализма, как и у демократов 1990 года, нет реалистического представления о будущем. Будущее их «виртуальной нации» покрыто мраком. Идея, что можно захватить власть на уровне подъезда или микрорайона – это либо детское сознание, либо осознанная провокация.

Обсуждение такого сознания само по себе представляет не очень большой интерес. Но есть в нем один момент, который обычно упускается из виду как критиками вечевого национализма, так и его застрельщиками. Обходят стороной, что через увеличение хаоса, через расшатывание и демонтаж существующей системы – короткая и прямая дорога к диктатуре.

Искусственный спор об этнонационализме и имперской идее, о котором уже говорилось в этой работе, также стыдливо обошел эту тему. И это понятно: ведь русская диктатура (имперско-национальная или национал-имперская, что, в общем-то, одно и то же) светит нам в любом случае, ее приход – неумолимый закон истории. Собственно, и сама мысль о демонтаже, и идея конфедерализации русских в России (на языке ЦРУ: «расчленения РФ») – не что иное как скрытое или бессознательное стремление увильнуть от этой неизбежной перспективы.

Некоторые люди думают, что спор идет о национализме или об империи. На самом деле единственный вопрос момента – когда придет «русский Бонапарт» и закроет дискуссию о демократии, нации и империи. Он не «родит» нацию, а восстановит естественное состояние уже существующей более 600 лет нации. С демонтажом России или без демонтажа, он должен прийти. Если начнется демонтаж, наш «Бонапарт» в условиях полного краха государства может обнаружиться быстрее, но у нации уйдет тогда больше сил на обратную сборку. Без демонтажа – диктатор вызреет внутри нынешней системы, но произойдет это постепенно (уже происходит) и раскроется в другом формате. Для автора этих строк изначально представлялось несомненным, что Путин пришел не для того, чтобы уйти с поста верховной власти в 2008 или каком-то другом, обусловленным демократической процедурой, году[38 - Мне доводилось писать об этом, например, в этой статье: Аверьянов В. Генсек Владимир Грозный. – APN.ru, 20 августа 2004 года.]. И сейчас многие сторонники «третьего срока» старательно вуалируют, в том числе и для самих себя, ту непростую истину, что для них важен не только Путин, но и сам сдвиг от демократии к национальной диктатуре, как таковой.

Единственный вопрос – это скорость, с которой она утвердится, вопрос ее ускорения или отсрочки. Никаких других серьезных политических вопросов на повестке дня сегодня в России не стоит.