Империя и воля. Догнать самих себя

Во многом та пропагандистская и ритуальная ценность понятия, которая в нем усматривалась изначально, постепенно деградировала. А значимость революции как научной (или социально-философской) концепции девальвировалась. С падением СССР, с крахом доминировавшей в нем марксистской философии те скрепы, на которых этот миф держался, во многом распались.

Два ракурса – формационный и цивилизационный

В отношении советского периода важно отметить и еще одно обстоятельство. В штудиях тогдашних историков и теоретиков обсуждалась не научная догматика, а другие вопросы: например, почему внутри «пятичленки» переходы от одной формации к другой не всегда протекают в ярко выраженных «революционных» формах. Ответы на такие вопросы не были и не могли быть вразумительными. Но это никого не смущало. Дискуссия велась строго в рамках ортодоксальной парадигмы, в которой как максимально еретические рассматривались предположения о ревизии «пятичленки», введении взамен ей «четырехчленки» или углубленном исследовании так называемого «азиатского способа производства» как побочного пути исторического становления. Скользкие вопросы, на которых запнулись Маркс и Энгельс, старались не трогать или трогать крайне осторожно.

Между тем как в вопросе об исторических формациях, так и в вопросе об альтернативных способах производства обозначались не просто трудные места марксизма, но и его границы. Как минимум, речь следовало бы вести о двух основных ракурсах взгляда на социальные мутации, на государственные и общественные перевороты. Один из этих ракурсов связан с доктриной истории человечества как становления общей цивилизации, в которой все разнообразие сводится, в конечном счете, к нескольким ступеням развития (формациям). Следует признать, что полновесная концепция революции, и ее главный миф вызрели именно в рамках этой формационной доктрины – доктрины единой общечеловеческой цивилизации.

Однако другой ракурс, правду которого фактически вынуждены были признать марксисты в связи с самой постановкой вопроса об «азиатском способе производства», состоит в том, что единой цивилизации никогда не существовало и не существует. И даже если когда-нибудь человечество сойдется в единый цивилизационный формат, тем не менее, вся его история до этого суть история не сливающегося воедино потока, а потоков раздельных. Не было, и нет единого цивилизационного мира, но параллельно существуют многочисленные цивилизационные миры. В контексте этого подхода, по существу неопровержимого, Россия, так же как и Западная Европа, Индия, Китай, целый ряд древних цивилизаций, которых уже нет, развивались по собственным законам. Каждой цивилизации подобает писать особое обществоведение, а не предписывать нормы и термины, придуманные для описания и объяснения других цивилизаций.

Глобализация может уничтожить или фальсифицировать старые летописи, но она не в силах заставить летописцев воскреснуть и переписать эти летописи.

Глобализация, допустим, наступает повсюду, но ее победное шествие, во-первых, не предопределено, а во-вторых и в-главных, оно не вольно изменить прошлое, переиначить что-то в уже ушедших исторических мирах, в уже состоявшихся культурах. Глобализация может уничтожить или фальсифицировать старые летописи, но она не в силах заставить летописцев воскреснуть и переписать эти летописи.

В этом состоит коренное отличие – у общечеловеческой цивилизации (глобализации) нет отцов-родоначальников, оживающих в сынах. Отцы есть у конкретной традиции-цивилизации, они постоянно «воскресают» в своих потомках, оглашают свою волю спустя века и даже тысячелетия. Миф о смене исторических формаций есть в этом смысле отречение от прежних поколений. А где формационная логика не работает или работает лишь опосредованно, там и понятие революции утрачивает свой потенциал.

Революционно-формационная логика истории сегодня способна предложить России два пути:

1) стандартизацию – то есть приведение России к тому же знаменателю «нации-государства», как и страны Срединной Европы, и самоопределившиеся постсоветские республики, вхождение в стандарт другой цивилизации – западноевропейской (подмена цивилизации «нацией»);

2) растворение – то есть тезис о неминуемом исчезновении наций как таковых в процессе глобализации, размывание и смывание своеобразия в едином потоке истории (подмена конкретной цивилизации «общечеловеческой цивилизацией»).

Цивилизационная логика также предполагает как минимум два сценария будущего:

1) абсорбцию – то есть прекращения существования России как нежизнеспособного политического образования, с последующей интеграцией ее элементов в другие государства, культуры и зоны экономического влияния в рамках «утилизации» имперского наследства (подмена цивилизационных интересов России партикулярными интересами ее частиц, индивидуумов);

2) активное восстановление собственной идентичности, построение многополярного мира с ведущими функциями, лидерскими прерогативами нашей цивилизации.

Для патриотического сознания в России из четырех вариантов приемлем лишь один.

Вырваться из линейной логики

На мой взгляд, если мы рассматриваем Россию как самостоятельную цивилизацию, как ту страну, которая не призвана раствориться в общечеловеческой цивилизации, не обязана воспроизводить стандарты, созданные вовне, не предназначена к абсорбции другими цивилизациями, а нацелена на возрождение собственной идентичности, то и события 1990-х годов, и события 90-летней давности, и тем более, события начала XVII века должны определяться как «Смутное время» и не должны определяться как «революция».

В чем здесь будет принципиальная разница? Разница – в оценке событий, в их смысле, поскольку с точки зрения «общечеловеков» революция канализирует энергию народа в русло модернизации, делает из данного общества нечто абсолютно новое, создает новый тип человека. С точки же зрения цивилизационной идентичности, модернизация возможна, но она имеет совсем другой смысл: это непрерывный, то активизирующийся, то затихающий, процесс приспособления к геополитическим и технологическим сдвигам, к внешней среде. Приспособление к среде – но одновременно и приспособление самой внешней среды к себе, к своей пользе и своему благополучию. Таким образом, мы совсем по-другому смотрим на проблему развития, чем наши оппоненты. И, прежде всего, мы не возводим смысл событий собственной истории к архетипам буржуазных или каких-то других западноевропейских революций.

Здесь выстраивается целый ряд оппозиций.

Как уже отмечалось выше, наши оппоненты планируют построение в России новой формации: либо растворения, либо стандартизации, либо абсорбции. Исходя из современной логики, революция имеет смысл только в формате поступательной глобализации. Вне этого формата она становится метафорой, чрезвычайно зыбкой и приблизительной. Для нас же характерно говорить о преображении России, о восстановлении ее идентичности после «системного сбоя» – Смутного времени горбачевской и ельцинской эпох. Возможно и желательно – о прорывном развитии, но на основе идентичности, а не отказа от себя.

Опять же, наши оппоненты, когда наступает некий переломный момент постреволюционной эпохи, пытаются найти ему аналоги в истории других революций. Например, говорят о термидоре, о «термидорианском перерождении». Или о «реакции» неких хтонических сил данной нации, стихийных, спонтанных сил «неисправимой» культуры, порочном «русском ДНК» и т. д.

Мы же в данном случае говорим о компенсационной экспансии, о регенерации, о том, что национально-государственная традиция восстанавливает себя.

Наши оппоненты видят политический ход дел в линейной логике: акции-реакции, прогрессе-регрессе. Как будто Россия – это упрямый мул, которого нужно не под уздцы, так пинками протолкнуть в запланированное будущее.

Совсем другой, органический взгляд на социальное развитие дает цивилизационный подход. Разные мыслители давали этой органике разные имена. Например, Арнольд Тойнби предлагал говорить вместо революций и консерваций о постоянном процессе «смерти-и-воскресения» культуры, ее «ухода-и-возврата». Наш современник замечательный историк Андрей Фурсов так описывает девальвацию линейной концепции:

«Реакция или революция? И то и другое. А точнее, ни то ни другое, а нечто третье, в чем снимается противоречие между реакцией и революцией. И это не ситуация, в которой, как писали Маркс и Энгельс, реакция выполняет программу революции, а нечто качественно иное. Когда возможности реального исторического развития данной системы исчерпываются и начинается передел, “пересдача Карт Истории”…»[25 - Фурсов А. И. “Биг Чарли”, или о Марксе и марксизме: эпоха, идеология, теория (К 180-летию со дня рождения К. Маркса) – Русский исторический журнал. – М., 1998. – Т. I, № 2.]

А в 1920 году Вячеслав Иванов в «Переписке из двух углов», пытаясь убедить Михаила Гершензона, следующим образом обосновывал дискретность и преодоление дискретности в традиции:

«Пуста свобода, украденная забвением. И не помнящие родства – беглые рабы или вольноотпущенники, а не свободнорожденные. Культура – культ предков и, конечно, – она смутно сознает это и теперь, – воскрешение отцов»[26 - Иванов В. Родное и вселенское. – М., 1994. – С. 134.].

О причинах русской «революции»

Каждой цивилизации подобает писать особое обществоведение. Глобализация как процесс, как бы мы к нему ни относились, в этом смысле ничего не меняет. Если даже где-то когда-то все человеческие культурные потоки сольются воедино, это не значит, что эти потоки всегда были едиными – напротив, они всегда были различными. Глобализация может уничтожить старые летописи или подменить их, но она не может заставить летописцев воскреснуть и переписать эти летописи.

Общечеловеческая глобализация не имеет своих отцов-родоначальников, потому что она вся в «революциях», в отречениях от прежних поколений. В конкретной традиции-цивилизации есть отцы и они постоянно воскресают в своих потомках. В этом смысле для истории России важнейшим принципом является принцип воскрешения отцов, воскрешения предков, воскрешения духа, восстановления традиций вопреки всем переломам. Это, конечно же, не повторение одного и того же, не дурная бесконечность. Всякий раз после выхода из Смутного времени происходит сложнейшая мутация национальной традиции. Однако при этом мы спустя какое-то время признаем в ней ее самою, видим, что то дело, которое делали наши предки, и то, что мы делаем сегодня, в конечном счёте, единое великое дело.

Говоря о причинах и факторах русских «революций», в начале я бы сделал важное методологическое уточнение. С точки зрения теории хаоса, нужно смотреть на революции в свете той переакцентировки, которая предложена этой теорией. В частности, Пригожин указал на то, что история систем представляет собой не революции как разрывы между большими стабильностями, а, напротив, короткие промежутки стабильных состояний, паузы между флуктуациями. Иными словами любая социальная система есть постоянное балансирование, переход от одного качества равновесия к другому, от одной сложности сочетания множества сил к другой. История должна исходить из описания состояний неустойчивого равновесия, которые время от времени опрокидываются в состояние полной неустойчивости, коллапса. Эти опрокидывания можно назвать Смутными временами и в них закладываются эмбрионы будущих долгоиграющих тенденций, длительных мутаций (или флуктуаций)[27 - Данный подход к истории описан мной в концепции динамического консерватизма как модели развития социальной системы в сложных нестабильных условиях среды (Аверьянов В. В. Традиция и динамический консерватизм. М. 2012. С. 648–662).].

Существует широко распространённый взгляд на причины революций, ставящий во главу угла конспирологическую версию, версию заговора. Есть большая традиция на Западе, идущая от Жозефа де Местра, Меттерниха и т. д. В наиболее объективированном виде этот подход проявился у американского исследователя Теодора фон Лауэ, который называл все революции XIX–XX вв. «революциями извне». Иными словами, революции индуцированы внешним западным влиянием. Интеллигенция в странах, подвергающихся этим процессам, в значительной своей части выступает проводником западноевропейского влияния. Иногда это либералы, иногда радикалы, зачастую и те, и другие вместе – при этом они пользуются идеологической, политической, финансовой поддержкой Запада. Надо сказать, что Лауэ за его теорию крепко доставалось от его американских коллег.

В конечном счёте, у всех так называемых революций всегда одна главная причина. Это то, что значительная часть реальной элиты вступает на путь сепаратистского по отношению к собственному народу встраивания в кажущиеся ей привлекательными глобальные порядки. Это касается в определенной мере даже Великой Французской революции, поскольку участники тогдашних революционных кружков думали, что встраиваются в высшую секту духовидцев, иллюминатов. (А за революционным проектом в его эзотерическом плане «торчали уши», конечно же, Великобритании.) При этом революционеры должны на кого-то опираться внизу, поэтому они выступают как подстрекатели недовольных толп.

В конечном счёте, у всех так называемых революций всегда одна главная причина. Это то, что значительная часть реальной элиты вступает на путь сепаратистского по отношению к собственному народу встраивания в кажущиеся ей привлекательными глобальные порядки.

Исключение из этого правила – иранская «революция» 1979 года. В этом случае мы имеем дело со свое образным взрывом реакции в обратную сторону, сторону самобытности. Вообще говоря, в Иране сама этимология понятия революции оказалась оправданной. Ведь это латинское слово означает возвращение на предназначенную траекторию развития. Пожалуй, только иранская «революция» оправдывает эту этимологию, потому что там от монархии перешли к более раннему (генетически, историософски) этапу, – теократическому управлению. В случае же с другими революциями происходит подмена изначального смысла этого слова.

С другой стороны, и это тоже уже давно замечено, многие революции, особенно в XX веке, предъявляя радикальную программу переустройства мира, на выходе давали откат от глобализации обратно, внутрь своего национального порядка, то есть фактически производили более мощную реакцию, чем если бы революции в данном обществе вообще удалось избежать.

Все Смутные времена, по моему глубокому убеждению, происходят на определённых демографических циклах. Существующая структурно-демографическая теория (Д. Голдстоун, Ч. Даннинг, у нас – С. Нефедов) пытается описывать причины революций или «брэйкдаунов» на статистических цифрах динамики народонаселения, процессов колонизации, увеличивающих экологическую нишу этноса. В оптике этой теории два процесса, демографический и колонизационный, накладываясь друг на друга, создают ту самую канву, на которой можно увидеть, в какие моменты может произойти революция, а в какие нет. При этом учитываются взаимоотношения в треугольнике: народ – элиты – государство. Однако базовым фактором всего процесса является динамика народонаселения и связанная с ней динамика цен и стоимости рабочей силы. Эта теория более тонкая, чем старая мальтузианско-рикардианская теория, выводившая линейную взаимосвязь между количеством населения и нуждой. Здесь речь идет о других зависимостях, в частности, зависимости социального и юридического напряжения системы от перенаселения. Такого рода перенапряжения возникают после того, как долгое время идет «демографическое сжатие»[28 - Нефедов С. А. Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России. Конец XV – начало XX века. Екатеринбург, 2005.].

Представим себе, говорит Голдстоун, что крестьяне за 20–30 лет удвоились в числе. Что произойдёт на выходе в стране с господством майората (системы, когда наследство достается старшему сыну)? Количество безземельных крестьян, не получающих долю, возрастёт за этот период не в два, а в десять раз. Естественно, это будут в первую очередь люди молодые. Эту социальную агрессию, эту свободную энергию во избежание социального взрыва нужно куда-то направлять.

Я не являюсь сторонником структурно-демо графической теории, тем более классического мальтузианства, которое много поработало над обоснованием различных людоедских идеологий. Многое в этих теориях неточно и прямолинейно[29 - См. критику современных неомультузианцев в контексте объяснения причин русских революций в книге: Миронов Б. Н. Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации. М. 2014.]. Но фактор демографического взрыва, изобилия людских ресурсов как одной из главных движущих сил Смуты представляется для меня несомненным. Государство «взрывается» изнутри под напором изменившихся пропорций как в элите, так и в массе населения. Когда «излишки» людских ресурсов «сбрасываются» в исторических катастрофах, риск Смуты отступает.

Поразительно, что, начиная примерно с середины XVIII века и до событий 1917 года, у нас каждые 50 лет происходило удвоение населения. Причем в последние 50 лет перед 1917 годом у нас не увеличивались пахотные земли, не происходило значительной колонизации новых территорий, но рождаемость не падала. С точки зрения и мальтузианской, и структурно-демографической теорий, должно было происходить спонтанное ограничение рождаемости, однако, оно не происходило. Теоретики (тот же Нефедов) объясняют это только одним – росла урожайность. Крестьянам удавалось за счет роста урожайности прокормить своих детей, но прокормить их на уровне бедности, на грани близкой к нищете.

После отмены крепостного права большое количество крестьян пошло в отходники, часть пошла в пролетариат. Но в этих слоях, на мой взгляд, как раз накапливалась самая острая социальная агрессия – наряду с «природными» носителями революционной идеи (либеральными западниками, радикальными нигилистами и инородцами, отрицающими имперский уклад). Потому что, будучи оторванными от родного гнезда и оставаясь в сущности крестьянами, представители «новых слоев» не находили себе в этой жизни того оптимального места, которое в их культурной картине мира они должны были бы занимать. По свидетельству знатока крестьянской психологии А. Н. Энгельгардта, все бывшие крестьяне, ушедшие в наемные работники, даже преуспевшие при этом, считались в народе батраками или лакеями, и эта доля рассматривалась как несчастье, поскольку в ней видели утрату человеческого достоинства (свободный крестьянин, кормилец, который сам себя и других кормит, превращался в наймита, угождающего тому, кто ему платит). Раскрестьянивание порождало среду мощного социального дискомфорта.

Столыпинская реформа была попыткой разрубить узел накопившихся проблем. При этом испуганная 1905 годом, наша элита разрабатывала и гораздо более смелые планы аграрной реформы. В частности в высших кругах ходило предложение о том, чтобы вообще передать основной фонд помещичьих земель крестьянам. Несомненно, реализация такой идеи – фактически «черного передела» сверху – могла бы в принципе предотвратить 1917 год.

Столыпинская реформа – это было движение в ином направлении, пошли по так называемому «прусскому пути развития», была поставлена задача – постепенно уничтожить общину. Возникает вопрос, а почему встала такая задача? Ведь в русской консервативной и народнической традиции община считалась высшей формой социальной организации, залогом будущего счастливого развития. Об этом писали славянофил Хомяков, западник Кавелин, великий ученый Менделеев. И даже Карл Маркс в своем письме Засулич такую трактовку поддержал.

В общине верхи усмотрели угрозу существованию государственного строя по двум причинам. Во-первых, община воспроизводила старую демографическую ситуацию и побуждала крестьян рожать детей. По традиции, она выделяла молодым семьям землю по количеству едоков. В этом смысле община была источником демографического взрыва. А во-вторых, события 1905 года, когда впервые столь масштабно запылали помещичьи усадьбы по стране, показали, что сельский сход стал той формой самоорганизации, которая могла приговорить согласно принципу круговой поруки: всем участвовать в разграблении имения барина. И это были факты достаточно распространенные[30 - В этом смысле события 1905 года как будто подтверждали пророчества Герцена и Чернышевского, которые видели в общине естественную ячейку будущей освобожденной от самодержавия республики.].

Не поэтому ли наши верхи захотели превратить деревню в буржуазную, атомизировать её, сделать более «правильной», более европейской, а излишки населения сбросить на Дальний Восток и в Сибирь? Столыпин не успел развить скорость и размах совей реформы – ему удалось лишь слегка сгладить тот бурный демографический рост в Центральной России, который объективно создавал питательную среду будущей Смуте.

В диаграмме, составленной по просьбе автора В. А. Башлачевым, наглядно демонстрируется демографический фон двух Смут XX века – каждой из которых предшествовала не стагнация, а мощный рост напора жизненных сил, отраженный в динамике народонаселения. То же самое касается Смуты начала XVII века, которой в XVI веке предшествовал демографический взрыв. Для наглядности две кривые отражают рост населения русской и нерусской части державы[31 - Что касается доли нерусского населения, то на диаграмме хорошо видно, что она становится значительной лишь в XIX веке. Причем накануне XX века рост этой доли по отношению к доле русского населения в основном связан с присоединением новых территорий к империи. Во второй половине XX – он связан уже с угнетенностью демографической динамики русских на фоне расширенного воспроизводства в Средней Азии, на Кавказе, в некоторых других регионах СССР. По мнению В. А. Башлачева, эта же тенденция донорства по отношению к геополитическим «окраинам» проявляется и сегодня. Так, продолжающее убывать и стареть русское население РФ де факто дотирует Среднюю Азию, в частности, Узбекистан, в котором в XXI веке рождаемость вновь стала расти за счет многомиллиардных перечислений на родину гастарбайтеров.].

Демографический взрыв отражал процесс взрывного роста энергетического потенциала русского народа, его жизненных сил. Выросло число людей, наполненных предощущением лучшего будущего, перемен, необходимости переустройства жизни. Определяющей причиной событий 1917 года стало не недоедание, не нужда[32 - В этом, кстати говоря, коренная ошибка неомультазианцев. Уровень жизни в предреволюционные десятилетия в России в целом, и в крестьянской среде, в частности, не падал, а неуклонно рос. Эти цифры и факты, безусловно, старались замалчивать в советской историографии.] (перебои с поставками хлеба послужили лишь поводом для волнений и никто не воспринимал их тогда как политически серьезное событие). Определяющие факторы следует искать в том, что необычайно выросли ставки и амбиции активных социальных слоев общества, было огромное самомнение и интеллигенции, и духовенства, и низших классов. Всем казалось, что «мы сами с усами».

С моей точки зрения, истинные причины революции с разных сторон описывают, но до конца не ухватывают обе спорящие стороны. Историки-демографисты (С. А. Нефедов) улавливают ключевой фактор социальной динамики, создающий ситуацию Смуты, но впадают в вульгарный схематизм и вынуждены отрицать факты реального роста благосостояния низов общества. Им не приходит в голову, что революции делаются не голодными и забитыми, а довольно-таки сытыми и самоуверенными людьми и группами. Сторонники подхода «издержек модернизации» (Б. Н. Миронов) верно указывают на то, что революционный кризис был болезнью роста, а не упадка или конца развития, однако у них революция оказывается почти что случайностью, результатом «особых обстоятельств» и поэтому они вынуждены преувеличивать фактор войны.

В воздухе империи носился электрический заряд предчувствия переустройства жизни, тоски по такому переустройству. В значительной степени к переустройству жизни стремилась и власть в лице Государя Николая II, к которому я отношусь с большим уважением. Этот Государь, во многом оклеветанный перед потомками и недо оцененный современниками, двигался в правильном направлении, но при этом по темпам явно отставал от задач времени.

Величина задач переустройства русской жизни была огромна. Необходимо было в исторически короткие сроки перераспределить трудовые и социальные ресурсы и потоки, осуществить бурную экспансию, прорывное развитие. Это могла бы быть военная экспансия, тогда для неё нужно было радикально модернизировать армию и промышленность. Это могло бы быть освоение Сибири и Дальнего Востока, то есть преимущественно инфраструктурная модернизация. В любом случае здесь требовался масштаб Ивана Грозного или Петра Великого. Поскольку Романовы и правящие элиты личность такого масштаба предложить не смогли, произошла так называемая «революция», которая такого востребованного лидера стране предложила.