Империя и воля. Догнать самих себя

Казаки и поляки
Нас паки бьют и паки;
Мы ж без царя как раки
Горюем на мели.

Проблема националистического движения в том, что в него проникло большое количество «казаков», которые на деле заинтересованы в возобновлении Смуты. После 1612 года у сил «народного ополчения» ушла еще уйма времени на то, чтобы утихомирить казачков и вернуть их к исполнению своих традиционных обязанностей. Сегодня наши казаки последовательно «мутят» народ, уговаривают его включиться в борьбу против иммигрантов, против ислама, против засевшей повсюду «неруси». Наиболее оголтелые из них, не понимая, что они полностью разоблачают себя, придумали даже лозунг: «Кондопогу – в каждый дом».

Стоит задача ввергнуть Россию в состояние множества «вольниц» на местах по типу казачьих. И если опыт Кондопоги перенести на масштабы всей России и сделать это одновременно – центральная власть рухнет. Более эффективного сценария для реализации планов расчленения России, о которых известно из старых утечек ЦРУ, трудно придумать.

Сусанин наоборот

В русской историографии сложилась пусть не всеобъемлющая, но очень весомая традиция трактовать «опричнину» как некий радикальный «перелом» политики Иоанна Грозного, распадающейся как будто на два противоположных этапа (до введения опричнины и после этого введения), некое опрокидывание и даже своего рода «провал» реформ 50-х годов, как неоправданное террористическое и милитаристское насилие над страной. Собственно, и Смутное время многие маститые историки возводят не столько к его несомненным истокам, как то: пресечению династии Рюриковичей и агрессии западных сил, воспользовавшихся этим пресечением, чтобы спровоцировать политический кризис в Московии – но более спорными, тенденциозными и в конечном счете мифологическими (в дурном смысле) ссылками на «опричное» извращение государства, повлекшее за собой упадок, «поруху». Более того, в подобных трактовках, как правило, смешивается неприятие «опричнины» как социально-политического курса царя и неприятие самого царя как личности, якобы предопределившей своим неуравновешенным характером и пресечение династии. Мне представляется, что все эти смутные оценки Иоанна Грозного должны быть отброшены, а рассматриваемые факторы прояснены и упорядочены[20 - Сразу отмечу, что в эпохи, подобные XVI веку в России, история ставит перед народом столь неповторимые задачи, что для решения их она выдвигает и соответствующего масштаба личности. Иоанн IV заслуживает имени Великого государя, и не только потому, что он был необыкновенно одаренным человеком (свидетельства чего хорошо известны), но и потому, что он обладал несомненными способностями формулировать государственные проекты и консолидировать вокруг своих проектов единомышленников и последователей. Неуравновешенность Грозного-царя тесно связана с масштабностью его личности и тем необыкновенным темпом, который он стремился развить, дабы закончить складывание стратегически прочных форм российской государственности.].

В современной историографии с новой обостренной версией традиции восхваления реформ молодого царя и критикой периода опричнины выступил профессор Нью-йоркского университета Александр Янов, специализирующийся именно на исследовании Московской Руси в ее «классический» век. В книге «Россия: У истоков трагедии» бывший советский, а ныне американский историк Янов, чтобы объяснить загадочную природу «русской революционности», попытался найти ее в самом самодержавии, из чего у него рождается новый термин «самодержавная революция» (так Янов определяет опричнину). Это едва ли не самая фантасмагорическая реинкарнация революционной мифологии, распространяемой на всю историю человечества. Позиция Янова состоит в первую очередь в том, что большевистская революция и последовавший за ней сталинизм явились своеобразными перевоплощениями многовековой самодержавной политической традиции России. Однако же эти черты возрождения через «революцию» и вопреки государственной традиции не есть проявление положительной преемственности, как то могло бы показаться (и как это на самом деле есть), но, по мнению Янова, это одностороннее извращение реальной природы исторической России, страны, с ярко выраженным европейским, западническим потенциалом. Из обыкновенного абсолютистского корня выросла блудливая уродливая ветвь, ушедшая далеко в сторону и пожелавшая забыть свое начало, – говорит Янов о русском самодержавии[21 - Янов А. Россия: У истоков трагедии. 1462–1584. – М., 2001. – С. 300. Обращает на себя внимание несколько странная позиция Янова-публициста – а его как аналитика и эксперта очень жалуют российские либеральные СМИ. Так вот, в своем монологе в рамках обсуждений «Клуба 2015» Янов указывает на неоднократно повторяющиеся в русской истории срывы русского государства, неоднократное «национальное самоуничтожение». В результате у Янова оказывается, что Россия в течение долгих столетий постоянно занимается «национальным самоуничтожением», снова и снова попадает в «капкан имперского национализма». Но как ни бьются «православие, самодержавие и русский национализм» (sic!) над уничтожением России, Россия почему-то до сих пор не исчезла с карты мира. Интересно, что бы сталось с Россией, если б это бесконечное самоуничтожение прекратилось и реализовался «сценарий Янова»?].

Опричнина в таком представлении оказывается разрывом с тем положительным реформистским содержанием, которое многие русские историки связывали с «европейским курсом» Иоанна III. Это был якобы жесткий конфликт между политикой деда (Иоанна III) и внука (Иоанна IV), это был разрыв преемственности в истории Московского государства, это было подавление «ростков Нового времени» и наметившейся Реформации Русской Церкви. В борьбе двух тенденций, западнической (мнимой) деда и изоляционистской (тоже мнимой) внука Янов видит одно из выражений «фундаментальной двойственности русской политической культуры». Позиция Янова настолько обострена и радикализирована в сравнении с позициями его идейных предшественников, что достаточно просто цитировать некоторые места самого историка, чтобы получилась выпуклая и самопородийная его характеристика: так, например, в главке под выразительным названием «План игры» Янов раскрывает одну из центральных предпосылок замысла своей книги в следующем вопрошании: Как доказать в отношении России то, что доказал Шлейзингер в отношении Америки, то есть что при всех отклонениях Россия в конечном счете такая же ветвь европейской цивилизации, как и США?[22 - Янов А. Россия: У истоков трагедии. 1462–1584. – М., 2001. – С. 256.]

В результате такого стремления «снять» досадные отклонения русской истории, Янов не ограничивается своими достаточно глубокими и парадоксальными рассуждениями о смене «вотчины» «отчиной», о борьбе с официальной Церковью «ересей» жидовства и нестяжательства (последнюю он тоже походя определяет как ересь), о контрнаступлении Церкви, опасающейся инфекции лютеранства и т. д. и т. д. Во всем этом можно видеть некую последовательную, хотя и странную для русского историка партийную позицию. Однако Янов не ограничивается этим «переворачиванием» истории, перекрашиванием черного в белое, вернее он заходит в этом перекрашивании настолько далеко, что обнаруживает вдруг в Смутном времени начала XVII века свой историософский идеал – идеал воистину вопиющий. Носителем этого идеала и образом «упущенных возможностей» России оказывается никто иной как боярин Михаил Салтыков. Тот самый Салтыков, которому король Сигизмунд в самый разгар Смуты пожаловал богатейшие русские волости, принадлежавшие до этого Годуновым и Шуйским. Тот самый Салтыков, который служил Тушинскому вору и состоял в кружке «изменников» при польском воеводе Госневском. Тот самый Салтыков, который издевался над святым Патриархом Ермогеном, вдохновителем народной борьбы со Смутой, посадив Патриарха под надзор и вымогая у него благословения на венчание царским венцом польского королевича Владислава. Надо отдать должное – очень «современный» и актуальный идеал отыскал в русской истории профессор Янов. Трудно найти более одиозный антиидеал русской государственности, который можно по праву назвать «Сусаниным наоборот».

Весь фокус этой оскорбительной для любого мало-мальски патриотического историка выходки состоит в том, что Салтыков огласил 4 февраля 1610 года договор «российской делегации» с королем Сигизмундом, который Янов вслед за Василием Осиповичем Ключевским называет «основным законом конституционной монархии». Но если Ключевский бегло и отчасти иронически говорит об этом явно несбыточном вне оккупационного режима «конституционном» проекте, то Янов делает из него абсолютные, радикальные выводы о наличии в русской боярской элите особой западнической традиции, вершиной которой и был проект Салтыкова – проект монархии, ограниченной Земским собором и думой. Что же за всем этим стояло реально? Реально за этим стояла попытка сдать русское государство завоевателю, осуществляемая в «компромиссных», «приличных» формах, поскольку безоговорочная сдача трона была бы вовсе позорной. Государство сдается польскому королю Салтыковым и его единомышленниками на условиях «ограниченного» думой властвования, таким образом происходит изобретение «конституционной монархии» задолго до англичан, что вызывает бешеный восторг профессора Янова[23 - Как я уже отмечал, англофильское представление о революции лежит в качестве центрального мифа в основании мировоззрения русских либералов. В данном случае Янов довел тезис либералов до последней крайности – он «вчитал» в русскую историю тягу нашей элиты к парламентаризму и конституционной монархии аж за 80 лет до «славной революции» в Англии и принятия «Билля о правах». «Славная революция» была осуществлена англичанами именно через приглашение иностранного монарха – Вильгельма III Оранского, который впоследствии стал правителем одновременно двух республик: Английской и Голландской – двух «неблагодарных республик торговцев селедкой», как насмешливо называл их король Людовик XIV.].

Собственно, не было бы смысла столь подробно останавливаться на этой модной сейчас книге, написанной хотя и талантливо, но слишком радикальной в плане ее концепции, чтобы эту концепцию можно было обсуждать всерьез. Однако сделал я это потому, во-первых, что никто лучше Янова не смог бы продемонстрировать антисамодержавную, антиправославную, антиавтохтонную линию русской (=антирусской) историографии; во-вторых же, потому что это дает мне повод остановиться на другом важном вопросе – смысле «опричнины» в контексте созревания русской национально-государственной традиции.

Первое, что следует подчеркнуть – нет никакого разрыва между линией Иоанна III и Иоанна IV в том, что касается базовых задач, поставленных последним перед опричниной. Факт этот давно уже по-разному обсуждается в русской историографии, о чем можно прочесть и у самого Янова, который, правда, пытается подорвать эти устоявшиеся аргументы. Прообраз «опричнины», на мой взгляд, легко угадывается в политике покорения Новгорода Иоанна III. Иоанн III очень долго, целое десятилетие, пытался мирным, «либеральным» путем добиться лояльного врастания Новгородской земли в Московское государство. В результате пришлось пойти на жесткие акции, как символические (вывоз колокола), юридические (отмена вольностей), так и репрессивные (казни, «изведение крамолы»). И тем не менее вся эта комплексная политика оказалась недостаточной – пришлось покушаться на право собственности новгородских вотчинников и новгородской церкви, конфисковывать земли, проводить переселение купцов и «житьих людей» (всего около 7000 человек). Вотчины Новгорода, а позднее и многие вотчины Твери были заменены «поместьями» – государь переселял вольнолюбивых буянов с их семьями в «низовые» земли, а в Новгородской земле «изпомещал» дисциплинированных московских служилых людей. Так зарождалось сословие «помещиков», дворян.

В первой половине XVI в. при Василии III и в малолетство Иоанна IV продолжался медленный рост помещичьего землевладения и к моменту введения опричнины внутренние резервы государства в сфере землепользования были уже исчерпаны. Страна была в основе своей экономически двухукладной – состояла из земель помещиков, поместий, распределяемых государством между дворянами в соответствии с их заслугами (службой), и вотчинных земель старых княжеских, боярских родов, равно как и земель, принадлежащих Церкви. Так как в Новгородской земле поместная система полностью вытеснила светское вотчинное землевладение, эта «реформа» Иоанна III была для его внука привлекательным образцом переустройства всего хозяйства страны. После проведения комплексных реформ государства, взятия Казани и Астрахани Иоанн Грозный вынашивал великие замыслы в отношении своего царства. Государство вышло в 50-е годы на качественно новый уровень. С точки зрения царя, требовалось не медленное продолжение предыдущей линии (освоение восточных земель, сдерживание крымской и турецкой экспансии), но кардинально экспансионистская политика, переход к тактике упреждающей реакции на внешние угрозы. Нужно было подкрепить проведение структурной, юридической и административной реформы качественно новой материальной и кадровой базой – только такое всесторонне переустройство государства могло бы дать царю элиту и войско, которые были бы способны вести длительную войну (как Ливонская) и противостоять многочисленным противникам (как и произошло впоследствии – «война на три фронта» с Ливонией, Швецией и крымским ханом). Единственным решением представлялось насаждение поместного землевладения во всех землях государства. Символически это означало утверждение самодержавной концепции государства с исключительной ролью имперского центра и лично государя, юридически это выражалось в констатации обязательности военной службы и с поместий, и с вотчин и, далее, изобретении новой юридической формы землевладения – «жалованной вотчины»[24 - С точки зрения доивановской старины, «жалованная вотчина» – оксюморон, попытка скрестить сами принципы поместья и вотчины, дворянства и боярства, вывести некий гибрид национальной аристократии.].

Апофеозом поместной политики стали две «опричнины» (1565–1572, 1574–75 гг.). По существу это была попытка провести коренную смену государственной элиты. «Опричнину» нельзя рассматривать вне символико-идеологического и юридического аспектов самодержавной политики, как это часто делают. Этот курс содержал установку на формирование качественно новой государственной элиты, отвечающей качественно новому государству, созданному Иоанном Грозным. За короткий срок государство было существенно преобразовано – земли были перераспределены, участки вотчинников, попавшие в территориальную зону опричнины, делились на новые поместья для служилых людей. Если не сводить опричнину к ее репрессивному аспекту, то смысл происходившего становится прозрачен, и личный характер царя перестает быть чем-то существенно важным, каким-то чрезмерным «субъективным фактором» истории. Что же касается остроты репрессивной политики, то в ней следует видеть идеологический подтекст – репрессиям подвергались последовательные противники насаждения нового уклада (во всех его измерениях, а не только в экономике). Причем сопротивление этих сторонников старины могло реально выражаться только как «крамола», то есть сообщение с Литвой – идеологическое несогласие с курсом царя по существу отождествлялось с «государственной изменой». Это было так, поскольку никто из представителей элиты (за исключением святителя Филиппа) прямо против опричнины не выступал. Князь Курбский выступил со своей критикой царской политики только после своего бегства, оппозиция опричнине была скрытой, заговорщической по самой природе тогдашних государственных отношений.

Опричнина как таковая не была причиной складывания ситуации первого Смутного времени. Опричнина была итогом трасформаций социального уклада Руси, завершением складывания национально-государственного организма. Смутное время в этом смысле отбросило Московское государство назад, поскольку в 10-е годы XVII века произошел регресс к вотчинному землевладению, к олигархической форме монархии, тем не менее, будущее все равно было за «жалованными вотчинами», изобретенными при Иоанне Грозном, а также за развитой им концепцией самодержавия как имперского центра в символическом и административном смысле. Тот принципиальный замысел, который реализовал Иоанн Грозный, воплощался затем и в XVII веке, и далее в Российской империи. Что касается духовно-политического смысла опричнины, то он выражался в складывании завершенного образа русской цивилизации – как не античного (городского, «гражданского»), но супранационального типа государства, как оплота православия и самодержавия, как самостоятельного цивилизационного пути. Важно отметить, что это была творческая линия на создание своеобразного последовательно христианского государства, тогда как древнерусские и античные формы государственности несли на себе глубокую печать дохристианской политической формации. По существу линия Иоанна Грозного была единственно возможной линией такого (то есть самостоятельного) развития – именно в XVI веке решалась судьба самостоятельности нашей цивилизации. Без опричнины проект Москвы как Третьего Рима, как державы христианского Востока оставался бы под очень большим вопросом.

Что же явилось действительной причиной Смутного времени? Как ни странно, внутреннего социального кризиса в России конца XVI века (неважно, с чем он был связан – с «порухой», подрывом экономики в Ливонской войне, катастрофическими неурожаями), было явно недостаточно для того, чтобы началось Смутное время. Социальный кризис был фоном, на котором развивались события Смутного времени. Главной же причиной, как уже говорилось, был кризис легитимности верховной власти. Гибель царевича Димитрия в 1591 году явилась третьей роковой смертью сыновей Иоанна Грозного, что означало по бездетности Феодора Иоанновича пресечение династии. Роковой характер смерти первенца Иоанна Грозного – Димитрия и его последнего сына – Димитрия Углицкого – вдохновляет поэтическое народное сознание и художественную историческую мысль, поскольку в смертях этих усматривается существенная «мистическая» составляющая.

Но и кризис легитимности был бы преодолен (и он уже было угас благодаря четкому курсу Бориса Годунова), если бы не международная почва враждебности к новой восточной империи, которая подпитывалась универсалистскими планами папского Рима. Роль папы и иезуитов в организации первых актов русской драмы начала XVII века трудно переоценить. Следует ли в этой связи говорить о первом Смутном времени как следствии стечения роковых обстоятельств? Нет, скорее следует говорить о том, что западный мир воспользовался кризисом легитимности в Московском государстве – если б этого кризиса тогда не произошло, западный мир все равно искал бы (и находил) пути и возможности для экспансии на Восток, в том числе и провокационными, подложными (как организация самозванства) средствами. Недаром смерть царевича Димитрия Углицкого многими историками и в ряде преданий своего времени рассматривалось как спланированное убийство. Кто был возможным организатором цареубийства – навсегда останется исторической загадкой.

Природа Смутного времени такова, что оно не только травматизирует национальное сознание, но и влечет за собою глубинную мутацию в национально-государственном организме. Процессы мутации еще совсем молодого государства в первой половине XVII века были сглажены и сдержаны благодаря «субъективному» фактору – высшая государственная элита в первые десятилетия после выхода из Смутного времени была всесторонне консолидирована вокруг Романовых. Специфика ситуации состояла в том, что высшую власть в государстве представляли в этот период отец и сын – Патриарх Филарет (Феодор Никитич Романов) и государь Михаил Феодорович. Юный государь Михаил находился под плотной опекой своего рода и коалиции бояр, созданной в 1613 году на Земском соборе. Энергия мутации, которой русское государство было заряжено в годы Смутного времени, сдерживалась еще и потому, что правительство Романовых повело курс на полную реставрацию символико-юридических черт «традиционного» Московского государства. Реставрация эта носила даже гипертрофированные черты – например, Великий Земский собор продолжался 9 лет, являя собой по сути беспримерный факт «сословно-корпоративного парламента». И в дальнейшем Земские соборы собирались часто и наполнялись важными государственными функциями так, как этого не было ни при Иоанне IV, ни при Годунове. Именно первая половина XVII века стала временем классического русского Земского собора.

Это была борьба не с Западом, это было перебаливание «западничеством», самоотрицательным вирусом, духом саморазрушения, вызвавшим болезненную мутацию; это была борьба самостоятельного цивилизационного направления с русским «западничеством», привившимся через Смутное время.

И тем не менее энергия мутации национально-государственного организма, несмотря на несколько десятилетий консервативной реставрации, вскоре дала себя знать. Уже при втором государе династии Романовых в Русском государстве стали прорезаться совершенно новые черты, говорящие о глубокой трансформации. Само по себе столкновение с западным миром не могло вести к подобной трансформации – ни Ливонская война XVI века, ни Смоленская война (1632–1634 гг.) не могли вызвать мутации, но понуждали к реформам в русле уже существующей актуальной формы государственной традиции. Это была борьба не с Западом, это было перебаливание «западничеством», самоотрицательным вирусом, духом саморазрушения, вызвавшим болезненную мутацию; это была борьба самостоятельного цивилизационного направления с русским «западничеством», привившимся через Смутное время. Смутное время как особо сложное критическое противостояние с Западом, сложная инфильтрация западнических начал внутрь юной русской цивилизации было коренным признаком и первоистоком мутации – Смутное время принуждало к завязыванию не по форме, но по содержанию нового узла нарушенной национально-государственной традиции.

Преображение через падение (К 15-летию ГКЧП)

В 91 году в Москве был блестяще отработан подрывной метод «оранжевой революции», как ее стали называть позднее. Наш «майдан» состоялся у Белого дома на Краснопресненской набережной. Но почему это случилось в день Преображения?

События 15-летней давности – трагические дни отечественной истории. На них лежит отсвет какого-то затмения, как будто мрачная тень накрыла Россию, накрыла сердца людей. Смутные предчувствия эпохальных перемен, смутный страх перед силами тех, кого окрестили «противниками перемен», столь же смутное чувство эйфории и странный массовый невроз, чувство какого-то гибельного восторга, в котором большинство нации праздновало, пусть и недолго, начиная с 22 августа 1991 года, события «бескровной революции». Смутное время. С этого момента его ход был уже необратимым.

Кем же явились члены Комитета – «потерявшими стыд и совесть путчистами», «предателями» или последними рыцарями Союза, не почувствовавшими народной поддержки и в силу того не пошедшими на крайние меры? А может быть чем-то четвертым, о чем вообще не принято говорить?

Версия Ельцина: во всем виноват Горбачев

По мысли Ельцина, Горбачев был в сговоре с путчистами, сам организовал эту реакцию, чтобы устранить набирающее силу российское руководство. Этой позицией Ельцина объясняется и его либеральное отношение к узникам Матросской тишины: впоследствии он допустил многих из них в парламент. Однако, этой его позицией не объясняется положение Горбачева, свободно выступающего в ельцинской России, создающего здесь свои фонды и издающего книги. По идее, если версия Ельцина верна и действительно соответствует его убеждениям, в Матросской тишине должен был бы сидеть в первую очередь сам Горбачев.

24 августа 1991 года произошла чудовищная подмена: под предлогом борьбы за законность была разрушена государственная структура СССР, ведь КПСС давно уже была не партией, а становым хребтом державы.

Версия Горбачева: «дурилка картонная» меж волков и предателей

По мысли Горбачева, «организаторы августовского заговора сорвали обозначившуюся возможность сохранить Союз путем его преобразования в Федерацию и КПСС – путем ее реформирования в политическую партию левых сил». Они перечеркнули «надежду на реформирование КПСС, превращение ее в демократическую, современную партию», почему Горбачев и пошел на фактический роспуск партии. Уже в сентябре Горбачев беззаконно, в нарушение всех норм союзного права, отпускает «на волю» республики Прибалтики. Позднее он оправдает свое беззаконие «беловежским сговором», который, дескать, помешал запустить механизм переговоров по формату отделения Балтии. Таким образом, сам Горбачев оказывается кругом чист и невинен – это гэкачеписты предали его, это лидеры союзных республик затем оттерли его от власти и т. д. Из всех участников событий для Горбачева милы и представляются благородными только страны Запада: в отличие от соотечественников они сумели по достоинству оценить «политическое искусство» Gorby.

Версия Валентина Павлова, одного из лидеров ГКЧП: разрушительная провокация

Путч разыграли и использовали одновременно Запад через Горбачева и сепаратисты, крупнейший среди которых – Ельцин. Павлов пишет в своих воспоминаниях: «Горбачев решил использовать нашу преданность делу и своей стране, народу, чтобы расправиться нашими руками с Ельциным, подталкивая нас на кровопролитие». В свою очередь Ельцин «тоже решил использовать нас, откорректировав сценарий Горбачева. Он решил нашими руками убрать Горбачева и затем, также организовав кровопролитие, ликвидировать нас».

Так или иначе, реакция охранителей была использована как предлог для окончательной победы разрушителей государства. Но была ли эта реакция спровоцирована напрямую и непосредственно, и если так, то не было ли среди застрельщиков ГКЧП агентов из враждебного лагеря? Внимательный анализ событий 19–21 августа показывает, что сами «спасители отечества» как будто искали инициативы со стороны – не брали ситуацию в свои руки, выжидали. Глава КГБ Крючков не стал даже посвящать своих сотрудников в дела «переворота» – в стороне от дел ГКЧП остались все спецслужбы, кроме группы «Альфа» (впрочем, фактически также соблюдавшей нейтралитет). При таком поведении немудрено, что «переворотом» воспользуются внешние силы, разыграют его в несколько рук. Так оно и произошло, и, возможно, так оно было задумано. Фиктивный вызов со стороны сил реакции, по замыслу внешних режиссеров, должен был привести к «схлопыванию» суверенитета СССР, параличу союзной государственности.

Рассмотрим ход событий, некоторые узловые точки, в которых раскрываются реальные пружины происходящего в этот роковой год. Отметим три предпосылки того «розыгрыша», который состоялся 19–21 августа под видом введения чрезвычайного положения (введения, надо сказать, вполне законного, юридически выверенного и осуществленного высшими должностными лицами государства – почему называть его «путчем» или «переворотом» было бы совершенно несправедливо).

1) Провозглашение российского суверенитета 12 июня 1990 года на I Съезде народных депутатов РСФСР. Акт абсурдный, о чем не имеет смысла долго распространяться. Как объяснить это помрачение? Даже Валентин Распутин, один из тех, кто может претендовать на звание совести патриотической общественности, не удержался от того, чтобы годом раньше на Союзном Съезде народных депутатов заявить, обращаясь к национальным республикам: «Вы, разумеется, согласно закону совести распорядитесь сами своей судьбой. Но, по русской привычке бросаться на помощь, я размышляю: а, может быть, России выйти из состава Союза, если во всех бедах вы обвиняете ее?» В словах этих – нечто вроде русского юродства, попытка усовестить окраины. Но это какое-то дурное юродство, с долей настоящей придури. Ведь Россию федеративную противопоставили не какому-то абстрактному Союзу, а России исторической. При всем уважении к Распутину, в его словах, так же как и в тогдашних работах Солженицына, сказывалось не начало преображения исторической России, а начало ее падения.

2) Однако же 17 марта 1991 года Референдум о сохранении Союза, казалось бы, перечеркивал усилия сепаратистов и разрушителей. Правда, Референдум не проводился в Грузии, Армении, Молдавии, Литве, Латвии и Эстонии – то был своеобразный бунт национальных окраин. Однако результаты его были совершенно недвусмысленными и они явились прямым юридическим основанием для введения ЧП 19 августа. Известно, что за два дня до референдума руководство США в лице Бейкера советовало Горбачеву «выйти после референдума к народу и сказать: „Республики, вы свободны. Я вас отпускаю». Такая воля, по мнению американцев, способствовала бы созданию нового Союза на более справедливых, ясных, приемлемых для всех условиях. Горбачев, хотя и не пошел на это после референдума, однако же, фактически повел именно такой курс – на переучреждение СССР – позже. Тем не менее, буквально через неделю после Референдума, в Москве начал работу внеочередной Съезд народных депутатов РСФСР. Было понятно, что, вдохновленные западной поддержкой, российские власти будут нагнетать сепаратистскую истерию и выступать за ускорение «мирного развода» союзных республик. Фактически Горбачев и Ельцин шли по одному и тому же пути, хотя и несколько разными темпами. Для Ельцина это означало – расцвет его карьеры, для Горбачева – скорее ее закат. Никто тогда всерьез не рассматривал политическую интригу как путь к распаду страны: говорили все только о борьбе за власть, об освобождении от диктата коммунистов, о демократизации.

Так или иначе, в эти дни в Москве решено было провести массовую манифестацию сторонников Ельцина с требованием отставки Горбачева и союзного правительства (фактически готовился московский «майдан»). И вот ночью 28 марта по распоряжению Горбачева в город были введены танки, бронетранспортеры, воинские подразделения. Подходы к Кремлю блокировали. Это была своего рода репетиция путча, показавшая, в конечном счете, атрофию властных инстинктов у политической элиты СССР. Под совместным давлением Запада, Ельцина и других национальных лидеров Горбачев был вынужден отступить и вывести войска. Однако ж и «майдан» тогда не состоялся.

3) Далее Горбачев открывает так называемый новоогаревский процесс в целях создать «обновленный Союз ССР» фактически на конфедеративной основе. По выражению Анатолия Лукьянова, президент СССР на консультациях с руководителями республик «петлял» между разными модели федерализма, разогревая сепаратистов. Ново-огаревский процесс мог привести даже не к конфедеративному устройству, а вообще к союзу суверенных государств (что и произошло впоследствии при создании СНГ, уже без участия Горбачева). На этом фоне весьма убедительно звучат слова из Обращения ГКЧП: «Мы обещаем провести широкое всенародное обсуждение проекта нового Союзного договора. Каждый будет иметь право и возможность в спокойной обстановке осмыслить этот важнейший акт и определиться по нему. Ибо от того, каким станет Союз, будет зависеть судьба многочисленных народов нашей великой Родины». Как бы мы ни относились к членам Комитета, надо признать, что их обличение происходивших политических процессов было разумным и адекватным.

Однако подлинный механизм августовского «розыгрыша» становится понятен по его плодам. Интересно отметить некоторые детали, которые уже забыты обществом, но проливают свет на реальные мотивы тех или иных действий.

Среди последствий ГКЧП бросается в глаза то, что происходило по горячим следам (ведь Беловежский сговор, при всей его важности, состоялся не сразу – его тщательно готовили, для него создавались благоприятные условия). По точному определению И. Фроянова, «меры, осуществленные между 23 августа и 6 сентября 1991 г., не являлись непосредственным результатом так называемого путча, т. е. не находились в прямой причинно-следственной связи с событиями 19–21 августа».

24 августа Горбачев сделал заявление о сложении с себя обязанностей Генерального секретаря и «самороспуске» ЦК КПСС. Горбачев обвинил партию в том, что она изменила своему генсеку и не противодействовала перевороту. Единоличное решение о капитуляции генсек подкрепил тем, что дал санкцию опечатать здание ЦК КПСС. В те же дни Ельцин издает Указ «О приостановлении деятельности Коммунистической партии РСФСР». Любой, кто стал бы активно сопротивляться этим действиям верховной власти, рассматривался бы как проходящий по «делу ГКЧП», то есть по делу об «антиконституционном перевороте». Так произошла чудовищная подмена: под предлогом борьбы за законность разрушалась государственная структура СССР, ведь КПСС давно уже была не партией, а становым хребтом державы.

23 августа принималось решение о новом руководителе КГБ и юрисдикции этой структуры. Если бы юрисдикция КГБ СССР перешла к российскому Комитету госбезопасности, можно было бы говорить о сохранении централизованной структуры. Однако, в течение этого дня, по свидетельству многих очевидцев, шла чехарда политических решений, в результате которых КГБ СССР временно сохранил свое верховенство над республиканскими комитетами. Это на первый взгляд нелогичное решение объясняется просто: КГБ необходимо было децентрализовать и расчленить, чтобы он, хотя бы и на уровне России, не превратился в фактор восстановления пошатнувшейся государственности, раскрытия небывалого кризиса национальной безопасности, тем более что и во главе российских спецслужб стояли люди достаточно самостоятельные. КГБ таил в себе возможность не фиктивной, как ГКЧП, а настоящей реакции против разрушения страны. Роль расчленителя КГБ была отведена В. Бакатину, лично преданному Горбачеву и пришлому в системе КГБ. Как пишет в своей книге «Борис Ельцин – от рассвета до заката» А. Коржаков, «искали человека, способного развалить зловещего ‘‘монстра’’». И это не наговор. Сам Ельцин в своих «Записках президента» подтверждает: «стояла задача разрушить эту страшную систему подавления».

Завершающим условием, необходимым для гладкого роспуска СССР стал сговор республиканских лидеров и Горбачева против оставшихся ослабленных после ГКЧП сил имперских, союзных. В начале сентября 1991 года на Съезде народных депутатов СССР, где было немало сторонников сохранения государства, Президент Горбачев вместе с главами 10 союзных республик принял заявление, в котором предлагал депутатам распустить основные союзные органы власти, а на их месте учредить органы консультативные, переговорные. Уже на следующий день после принятия соответствующих решений Государственный Совет СССР предоставляет независимость Латвии, Литве и Эстонии. Дальнейшая работа органов союзной власти показала – это был стремительный распад системы, дезинтеграция всех ее частей. Через самороспуск прежних органов устранились последние препятствия на пути разрушителей.

За провалом ГКЧП последовала серия ударов по исторической России, по державе, едва ли не самых болезненных за многие столетия. В этом свете становятся буквально пророческими слова из Обращения к советскому народу от 19 августа, которое зачитывали дикторы Гостелерадио: «Мы зовем всех истинных патриотов, людей доброй воли положить конец нынешнему смутному времени». Между тем, смутное время только разгоралось – ему способствовали и безволие верховной власти, вялость и нехаризматичность самих участников ГКЧП, их боязнь кровопролития и вообще жестких действий, лукавая позиция уходящего правителя, желающего остаться в стороне от любой ответственности. Уверенный и точный текст обращения вступил в вопиющее противоречие с неуверенными и непоследовательными действиями членов ГКЧП, с каким-то нетрезвым карнавалом и опереттой, в которые выродилась попытка спасения страны. Не нашлось героя, который взял бы на себя ответственность. На таком безрыбье героем оказался один Ельцин, забравшийся на танк.

Кто видел киевский майдан, не может не отметить сходства – толпа была разыграна в две руки, в совсем нехитрой комбинации. И не потому, что народ недалекий, а потому, что в некоторых ситуациях он превращается в массу, в толпу. Толпа не бывает мудрой. 19 августа, день Преображения Господня, в 91 году стал началом грандиозной подмены. Тогда в Москве был блестяще отработан подрывной метод «оранжевой революции», как ее стали называть позднее. Наш «майдан» состоялся у Белого дома на Краснопресненской набережной. Но почему это случилось в день Преображения? Может быть, потому, что через Смутное время и его невероятные падения Россия призвана все-таки преобразиться – из безбожной стать духоносной, из угрожающей миру вновь стать собирающей страны и народы.

От юбилея революции к исцелению от Смуты

Обесценивание революционного мифа

Анализируя историческую трагедию России 90-летней давности, не лишним будет вновь вернуться к тематике Смуты, к тому, как соотносятся два понятия: Смутное время и Революция. Вне аналогического ряда, вне продления категорий в «историческую вечность» смысл их употребления размывается. Если «Смутным временем» мы называли бы единичное событие, – то это наименование звучало бы как имя собственное, и не стоило бы рассуждать, насколько такое наименование соответствует описываемому феномену. Но если Смутные времена повторяются, если это явление не исключительное, а закономерное и имеющее свой генезис в жизни народов и государств – то разговор становится гораздо серьезнее, и затрагивает, в том числе, и текущие политические и мировоззренческие интересы. В таком случае мы соприкасаемся со злобой дня, даже если говорим о том, что произошло 300 или 100 лет тому назад.

За последние 10 лет понятие «Смутное время» в России отвоевало большой участок смыслового пространства. Оно говорит людям гораздо больше, чем в первой половине 1990-х годов. Надо сказать, что расхожая тогда среди либеральных демократов версия еще горячих событий, гласившая, что в 1991-ом году произошла очередная «революция» в России, сейчас стала совсем непопулярна и о ней как-то забыли. События 1991-го, так же как 1993-го года, не только консерваторы, но и либеральные демократы стараются не называть революцией. И это не случайно.

Постановка вопроса вкратце такова: в XIX–XX веках миф революции был настолько популярен, а затем и принудительно-каноничен, что его как объяснительную схему стремились накладывать практически на любые значимые социальные перемены, использовать как модель любой мутации цивилизационных, политических, экономических порядков.

Понятие «революция» стало затычкой в каждой бочке. К снижению его эвристического потенциала привело именно такое неумеренное и по существу схоластическое использование данной концепции, которую в наиболее развернутом виде мы встречаем у Маркса, предложившего видеть в социальной революции переход от одной исторической формации к другой. В советское время концепция революции приобрела ритуальный характер. Великую Октябрьскую Революцию рассматривали как сакральный акт, положивший начало новой эре. Другие революции – как некую семью исторических событий, группирующуюся вокруг Октябрьской Революции, «святое семейство» прогресса и продвижения человечества к своему счастью. В международной политике понятие «революции» использовалось как заклинание теми, кто хотел идентифицировать себя в качестве противника капиталистической системы, либо в качестве сторонника ее перекройки, кто стремился к ассоциации с освободительными ценностями и «прогрессивностью».