Светлейший

– Дык, это… лет пятьсот назад, господин учитель.

– Хм… примерно так. А для тебя, Рынков, несколько столетий, как будто это было вчера. Ну хорошо, давай дальше.

– Так я и говорю, господин учитель. Турки воспользовались тем, что в Крыму все воевали между собой, и захватили Крым. В Мангупе убили всех жителей и сожгли его. В конце пятнадцатого века кругом были гарнизоны турок. Султан собирал дань со всего Крыма и ханов татарских сам назначал.

– И вообще татары и турки постоянно набеги на нас делали, господин учитель. Брали в плен людей русских и продавали их на рынках, как рабов, – не выдержал Гордеев. – Турки и татары – наши враги, – на всякий случай уточнил он.

– Экий ты скорый на оценки, Гордеев. Да, они нам не друзья, это так. А кто Крымское ханство основал? А?… Ну чего молчите?

– Гирей-Хаджи, господин учитель.

– Молодец, Гордеев, только наоборот: Хаджи-Гирей. А в каком году? Не помнишь? А я вам намедни говорил. Забыли? Ладно, ещё раз повторю. Хаджи Девлет-Гирей I основал Крымское ханство в середине XV века. А помните, я сказывал вам, как татарский хан, тоже Девлет-Гирей, но уже второй, вместе с турками в 1571 году сжёг Москву, много русских людей в полон[18 - Плен.] взял, а на следующий год они опять напали на нас. Помните?.. Хан тот сам хотел царствовать на нашей земле, погубить религию нашу, да князь Михайло Воротынский с князьями и боярами у селения Молоди разбил и прогнал татар. Царь Иван Грозный, ох как зол был на крымцев…

Потом и Михаил Голицын, и Иван Сирко, и царь Пётр, да и многие другие воеводы ходили походами на Крым. Не зря, чтобы как-то укрепить южные границы Руси, казаки основали Запорожскую Сечь. Казаки – народ горячий, но на границах стало спокойнее. Однако истории достаточно. Давайте о географии поговорим. Хотя вам, будущим студентам университета, знание истории очень пригодится, смею вас заверить.

Из кабинета директора, который находился на одном с их аудиторией этаже, загудели медным певучим гулом часы. Пробило двенадцать, и не успел затихнуть последний удар, как с противным скрипучим звуком приоткрылась дверь в аудиторию. Денис поморщился. В проёме показалась чья-то голова и, о чудо… Яшка! И, судя по загадочному выражению его физиономии, он что-то хотел сообщить. И вот, найдя глазами Дениса, объявил:

– Фонвизин! Мы c Грицем в Москве. Вечером встретимся. Давай на старом месте, у церкви Георгия на Псковской горе, где твои именины отмечали. Придёшь? – быстро проговорил он.

Не скрывая радости, удивлённый Фонвизин закивал головой.

– Потом в «Казанку» заглянем, давно не были в австерии[19 - Трактир, кабак.]. Всё, бегу, некогда: дома ещё не был. Вечером поговорим, – добавила голова и исчезла. С тем же протяжным скрипом дверь затворилась.

Сын отставного секретаря лейб-гвардии Преображенского полка, Яков Булгаков учился в университете вместе с Денисом и Потёмкиным. Помимо всего, друзья охочи были к словесным наукам, что ещё больше сближало их. Правда, Григорий больше тяготел к религиозному мышлению, но в литературных спорах между Яковом и Денисом участие принимал, и к мнению старшего по возрасту товарища оба неизменно прислушивались. Признавали авторитет Григория в литературе, как и во всём.

«Хм… «Казанка». Можно и перцовки с грибочками откушать. Интересно, а что я дома скажу? Не буду домой заходить. На ночь глядя отец уже никуда из дому не выпустит».

«Казанка» – старое название кабачка. Говорят, царь Пётр захаживал туда раньше, не брезговал хлопнуть анисовой или перцовки с мужиками. Кабак давно снесли, выстроили новые заведения, но название прилипло к этому месту.

Родитель Дениса, Иван Андреевич, был строгих правил. В доме Фонвизиных, где раньше изредка бывали Булгаков и Потёмкин, всегда царила патриархальная обстановка: лишнего там не позволяли, тем более не одобряли дружбу сына с Гришкой Потёмкиным. И уж после отчисления Григория из университета Иван Андреевич, тыкая пальцем в апрельскую газету «Московские ведомости» за 1760 год, где на видном месте красовалось сообщение об отчислении друга, не преминул высказаться:

– Ну вот, за леность и пропуски занятий твой друг исключен из университета.

При этом он многозначительно поднял указательный палец и добавил:

– А я вам что говорил?! Ничему хорошему Потёмкин вас, дураков, не научит. Видать, распустил Гришку его родственничек, хоть и был он президентом камер-коллегии.

– Отец, что вы такое говорите? Во-первых, его дядя умер, а во-вторых, Гриц в университете получил медаль за успеваемость и в числе лучших студентов ездил в Петербург для представления самой императрице. Государыня лично отметила познания Григория, особенно в религиозных вопросах. А что пропускал занятия, так это он убегал к священнику приходской церкви, тот ему книги разные давал читать. А учиться ему неинтересно было: он всё знал. Гришка кем только не хотел стать?!. И митрополитом[20 - Духовное лицо, имеющее вторую по значимости степень священства (епископскую).], и губернатором… И станет, он такой. Что надумает, исполнит. Вы, отец, не знаете Потёмкина, а ругаете…

– Да уж… можно подумать… митрополитом, губернатором… Эк куда загнул, – не сдавался Иван Андреевич, – а то я не вижу: баламут он и есть баламут. – И в назидание прикрикнул на сына: – А ты меньше шастай по улицам, дома сиди, ума набирайся.

– Жалко, что Гришку отчислили, – с сожалением пробормотал Денис.

К концу занятий ливень прекратился, мелкий моросящий дождик в расчёт уже не шёл, и улицы оживились.

Фонвизин вышел из здания учебного заведения, вытянул вперёд руку, убедился, что дождь почти прошёл, с удовольствием вдохнул напоенный влагой воздух и, оглянувшись в направлении дороги, идущей к дому, решительно зашагал в сторону церкви Святого Георгия.

Народ, обычно неспешно бродивший вдоль улицы, теперь торопился разойтись по домам, с опаской поглядывая на небо. Тучи снова наползали на город, медленно поглощая узкие ярко-голубые небесные просветы. Того гляди, опять хлынет дождь. Даже галок не видно над крышами… К дождю – явный признак. Среди спешащих прохожих Денис заметил знакомое лицо соседа и, прикрывая лицо руками, юркнул на Варварку.

Центральная часть улицы была вымощена камнем, но местами сохранялась старая укладка: брёвна, накрытые досками. Однако мутная жижа просачивалась сквозь щели, и грязь липла к ногам. Денису приходилось то и дело перепрыгивать через лужи, стараясь не провалиться: дорогу давно не чинили. Пока везло, ни разу не оступился.

Впереди себя Денис увидел телегу, доверху груженную дровами, переднее колёсо которой съехало на обочину и провалилось по самую ось. Лошадь стояла спокойно. Она невозмутимо поглядывала на ездока, не проявляя ни малейшего беспокойства. Мужик бросал гневные взгляды на кобылу и выговаривал:

– Куды заехала, зараза? Надоть, как угораздило, – и, бросив вожжи, длинной палкой тыкал в лужу, вымеряя глубину.

Вокруг телеги стали собираться зеваки.

Варварка – улица небольшая, треть версты, не более, однако считалась самой роскошной и дорогой в Москве. По обеим её сторонам расположились добротные дома, торговые лавки и питейные заведения. Именно по ней в 1671 году стрельцы вели Стёпку Разина на казнь. Денис часто мысленно представлял себе эту картину.

…В окружении стрельцов бородатый разбойник с опущенной головой, гремя цепями, медленно бредёт по центру улицы. Толпы горожан с любопытством глазеют на антихриста, а дети ручонками показывают на бородача и кричат: «Он убивец, убивец!» В ушах Дениса всегда при этом слышались звон кандалов и шум разбушевавшейся толпы в ожидании главного действа – казни.

Фонвизин продолжил свой путь. Намокшие под дождиком букли парика издавали не совсем приятный запах. Камзол, а также остальная одежда уже не согревали, хотелось тепла.

Стряхнув с ермолки капли влаги, он поёжился. Уже смеркалось. Но вот показалась церковь, и Денис ускорил шаг.

Как всегда, возле храма на паперти расположились шеренги нищих. Место «прикормленное», раньше здесь стояла церковь Иоанна Богослова, но Господь не уберёг её – сгорела. Среди нищих ещё находились очевидцы того несчастья, коих немного было, но горемыки пользовались среди сотоварищей уважением. Денис многих знал в лицо.

Порывшись в кармане, он достал медную полушку. Обычно он подавал милостыню самым убогим: без ноги, руки, а, главное, не нахальным. Вот и сейчас, не обращая внимания на просьбы и причитания обездоленных, Фонвизин поспешно и целеустремленно шёл вдоль шеренги, направляясь к безногому старику, всегда молчаливо сидевшему в сторонке. Старик тоже заприметил Дениса и теперь покорно ожидал милостыни, что, однако, не мешало ему из-под засаленного треуха настороженно следить за движением благодетеля: не свернул бы в сторону… Денис уже было хотел положить ему денежку в узкую сухонькую ладонь, как шум впереди привлёк его внимание: там спорили двое нищих.

Один из них хриплым, простуженным голосом, размахивая культёй, что-то яростно доказывал соседу:

– Разве можно на всех углах талдычить о любви к Рассеюшке? Крикун тот и пустобрех. Тот любит Родину, кто о родителях и дитятках своих малых печётся да заботится. А тот, кто, лишь ветерок дунул, как перекати-поле с места срывается и катится следов не оставляя, – кому он нужон такой? Где корни его? Скажи мне, Савелий, будешь ты до смерти биться, коль деток нет у тебя?

– Ну, это ты загнул, – запальчиво возразил ему сосед в оспинах и шрамах на лице. – Не кажин семью хочет заводить, чего нудить его к этому, да и Бог не каждому сие даёт. А ежель война аль ещё какая напасть и этот перекати-поле тож грудью встанет на защиту, не сумлевайся Фёдор! И я тоже, как все, коль потреба будет.

– Да встать-то може и встанешь, да силы не те у тебя. Поди, Родина понятие важное, да больно огромно для разумения каждого. Рубя врага, не только о Родине думаешь, в глазах глазёнки дитёнка малого стоять должны, отца и матери немощных, и ты знаешь, – нет тебе назад дороги. И тогда будешь ты до последнего биться, басурмана рубить. Вот это и есть любовь к Родине, как я разумею.

Нищий, которого назвали Федором, было затих, но, видимо, что-то вспомнив, опять накинулся на соседа.

– Мы пруссака били?.. Били! Кровь проливали?.. Проливали! Берлин, Кольберг брали?.. Брали! Чуть бы ещё надавили, и енти пруссаки лапки подняли кверху. А государь наш, что? Взял и возвернул обратно всё Фридриху!

– Дык это… – испуганно оглядевшись, негромко ответил ему сосед. – А воевать стали меньше. Ты, Фёдор, недавно здеся, а, поди, на пропитание имеешь кажин день. А почему? Народ чуть-чуть, а сытней стал жить. Вот и нам перепадает. Дай Бог здоровья императору Петру!

Фёдор аж подпрыгнул от возмущения и здоровой рукой попытался дотянуться до соседа, не достал и плюнул ему в лицо. Нищие стали плевать друг в друга. Другие стали смеяться, тыча в споривших пальцами.

Наконец они успокоились. И Фёдор уже без злобы произнёс:

– Дурак ты, Савва. Как есть дурак. Я о Расее талдычу тебе, а ты о пропитании. Мы в Силезии вместе с австрияками войска прусские как снопы молотили… Если бы не наш генерал Бутурлин, давно бы напрочь разбили пруссака. Нерешительный генерал был, всё чего-то ждал, а надо было наступать. Я ить там и руку свою потерял. Смерть мне тады заглянула в лицо ещё утром, когда в разведку ходил и, подлая, заметила меня к обеду. Да, видно, мой ангел-хранитель поспел к тому взрыву-то вовремя, прикрыл меня, только руку и потерял.

Спрашивается, а за каким хреном? Разве матушка-государыня, царство ей небесное, позволила бы такое? А ентот немчура… отдал. Зачем ему про наши, русские, руки думать?.. – по его морщинистым щекам потекли слёзы.

Денис положил деньгу старику, достал ещё мелочь, прошёл вперёд и протянул монетки обоим калекам.

Питейное заведение, куда торопился Фонвизин, среди подобных мест слыло наиболее спокойным. Хотя такое понятие было весьма условным. В тёмное время суток поодиночке появляться и здесь было опасно: могли раздеть и ограбить. Поэтому Денис шёл осторожно, то и дело оглядываясь. Чего только не случалось в центре Москвы по ночам… Часто из темноты раздавались вопли: «Караул! Грабят!» Заспанные люди вскакивали с постелей, высовывали головы из окон, сурово этак отзывались: «Идём!», но не шли, а, крестясь от страха, снова забивались под тёплые одеяла.

Или… из темноты выскакивали какие-то людишки, помогали загулявшим пьяницам подняться по ступенькам наверх к дороге и тут же исчезали. Только вот карманы гуляк после этого оказывались пустыми.

Пространство перед входной дверью избы-австерии тускло освещал масляный фонарь. Рядом прибита вывеска, где местный живописец нарисовал что-то подобие рака, обнимающего клешнями штоф зелёного цвета. Краска начала шелушиться, у рака обсыпалась одна клешня, у штофа – дно, и теперь в темноте в свете блеклого фонаря однорукий краб выпученными глазами разглядывал горлышко бутылки.