Письма (1841–1848)

Дражайший Павел Васильевич, случайно узнал я, что Ваш отъезд из Парижа в феврале отложился еще на два месяца; но это еще не заставило бы меня приняться за перо чужою рукою, если б не представился случай пустить это письмо помимо русской почты.[1274 - Письмо это послано было Белинским за границу, вероятно, с И. В. Селивановым, уехавшим в феврале 1848 г. во Францию.] Я, батюшка, болен уже шестую неделю – привязался ко мне проклятый грипп; мучит сухой и нервический кашель, по поверхности тела пробегает озноб, а голова и лицо в огне; истощение сил страшное – еле двигаюсь по комнате; 2 № «Современника» вышел без моей статьи, теперь диктую ее через силу для 3-го;[1275 - Статья «Взгляд на русскую литературу 1847 года. Статья вторая и последняя» («Современник» 1848, № 3, отд. III, стр. 1–46. См. ИАН, т. X, № 28).О состоянии Белинского этого времени писал Н. Г. Фролов Т. Н. Грановскому 29 января 1848 г.: «Здесь совершается (если не на глазах моих, то слышу об этом) печальная драма с больным Белинским – человек обессилен, изнурен, бьется еще, хочет еще делать что-нибудь, а сил физических более нет, и начинает уже жить иллюзиями, самообольщением, откладываниями…» (ЛН, т. 56, стр. 194).] вытерпел две мушки, а сколько переел разных аптечных гадостей – страшно сказать, а всё толку нет до сих пор; вот уже недели две, как не ем ничего мясного, а ко всему другому потерял всякий аппетит. К довершению всего, выезжаю пользоваться воздухом в наморднике, который выдумал на мое горе какой-то чорт англичанин, чтоб ему подавиться куском ростбифу. Это для того, чтоб на холоде дышать теплым воздухом через машинку, сделанную из золотой проволоки, а стоит эта вещь 25 сер. Человек богатый, я – изволите видеть – и дышу через золото, и только попрежнему в карманах не нахожу его. Легкие же мои, по уверению доктора, да и по моему собственному чувству, в лучшем состоянии, нежели как были назад тому три года. Насчет гриппа Тильман утешает меня тем, что теперь в Петербурге тяжелое время для всех слабогрудых, и что <я> еще не из самых страждущих, но это меня мало утешает.

Поговоривши с Вами о моей драгоценной особе, хочу говорить о Вашей драгоценной особе, но не иначе, как с тем, чтоб опять обратиться к моей драгоценной особе. Читал я Вашу повесть, и скажу Вам о ней мое мнение с подобающею в таком важном случае откровенностию. Вы сами верно оценили себя, сказавши, что Вы не поэт, а обыкновенный рассказчик; я прибавлю к этому от себя, что между обыкновенными рассказчиками Вы необыкновенный рассказчик. Не то, чтоб у Вас было мало таланта, чтоб быть поэтом, а род Вашего таланта не такой, какой нужен поэту; для рассказчика же у Вас гораздо больше таланта, чем сколько нужно, но я отдам Вам отчет в порядке в моих впечатлениях в продолжение чтения Вашей повести. Вступление мне не понравилось. Толкуете Вы на двух или более страницах, что оба приятеля, несмотря на всю разницу их характеров, ничем не разнились между собою. Я это понял (не без труда и поту) так, что оба они были – дрянь. Если Вы хотели сказать это, мне кажется, Вы могли бы сказать и короче, и простее, и прямее, а то перехитрили, повели дело чересчур тонко, а где тонко, там и рвется. Но всё это не важно; по праву дружбы мы сами сократили и переменили бы это место: ведь дружба на то и создана, чтоб друзья при всякой возможности гадили своим друзьям, особенно за глаза, когда те далеко. Сильно заинтересовала меня Ваша повесть с того места, где герой утешает горемычную вдову Преснову; письмо к нему армейского его приятеля привело меня в восторг; встреча его со вдовой, пьяный извозчик, урезонившийся оплеухами, пребывание друзей на даче у вдовы, сама вдова, ее тетка, ее гости, наконец, прогулка верхами, сперва на двух лошадях, а потом на одной, ночное объяснение друзей – всё это прекрасно, превосходно; но конец повести ни к чорту не годится. Рассказ армейского друга о его изгнании из деревни делает вдову совершенно непонятною; а слова обоих приятелей: «она погибнет» – слова, которые должны намекать на смысл всей повести и быть ее заключительным аккордом – ничего не объясняют и ничего не заключают, и аккорд дребезжит такими неладными звуками, как будто Вы его не написали, а пропели, да еще вместе с Тургеневым, что еще сквернее, нежели когда каждый из вас поет особо. Итак, конец повести – пшик. Как хотите, а, по моему мнению, в таком виде печатать ее не представляется никакой возможности. Чем выше будет удовольствие читателей при чтении ее, тем более будут оскорблены ее неожиданно вялым и совершенно непонятным концом. Мне кажется, Вы тут опять перетонили. Воля Ваша, конец Вы должны переделать, потому что жаль бросать такую прекрасную вещь.[1276 - Повесть Анненкова «Она погибнет!» появилась в «Современнике» 1848, № 8 (отд. I, стр. 105–142), за подписью: П. А – в. Исправления, рекомендованные Белинским, не были сделаны.] Но ведь у Вас, я думаю, не осталось черновой? Так напишите нам, прислать что ли Вам назад. Бога ради, не бросайте этой вещи – она так хороша, из нее видно, что Вы во всем успеваете и Вам всё дано – кроме пения и каламбуров, от которых снова дружески прошу Вас воздержаться. С чего Вы это, батюшка, так превознесли «Лебедянь» Тургенева? Это один из самых обыкновенных рассказов его, а после Ваших похвал он мне показался даже довольно слабым. Цензура не вымарала из него ни единого слова, потому что решительно нечего вычеркивать. «Малиновая вода» мне не очень понравилась, потому что я решительно не понял Стёпушки. В «Уездном лекаре» я не понял ни единого слова, а потому ничего не скажу о нем; а вот моя жена так в восторге от него – бабье дело! Да ведь и Иван-то Сергеевич бабье порядочное! Во всех остальных рассказах много хорошего, местами даже очень хорошего, но вообще они мне показались слабее прежних. Больше других мне понравились «Бирюк» и «Смерть». Богатая вещь – фигура Татьяны Борисовны, недурна старая девица; но племянник мне крайне не понравился, как список с Андрюши и Кирюши, на них непохожий. Да воздержите Вы этого милого младенца от звукоподражательной поэзии – Рррракалиооон! Че-о-эк. Пока это ничего, да я боюсь, чтоб он не пересолил, как он пересаливает в употреблении слов орловского языка, даже от себя употребляя слово зеленя, которое так же бессмысленно, как лесяня и хлебеня, вместо леса и хлеба.[1277 - В февральском номере «Современника» 1848 г. была напечатана серия рассказов из «Записок охотника» «VIII. Малиновая вода. IX. Уездный лекарь. X. Бирюк. XI. Лебедянь. XII. Татьяна Борисовна и ее племянник. XIII. Смерть» (отд. I, стр. 148–208).Слова «р-ракалион» и «че-о-эк» встречаются в «Лебедяни»; «зеленя» – в «Смерти».] А какую Дружинин написал повесть новую – чудо![1278 - «Рассказ Алексея Дмитрича», напечатанный в том же номере «Современника» (отд. I, стр. 209–304).] 30 лет разницы от «Полиньки Сакс»! Он для женщин будет то же, что Герцен для мужчин. «Сорока-воровка» напечатана и прошла с небольшими изменениями – несмотря на них, мысль ярко выказывается.[1279 - «Сорока-воровка» Герцена была опубликована в февральском номере «Современника» 1848 г.] Я и забыл было сказать, что Вашу повесть прежде меня читал Боткин, и мы совершенно сошлись с ним во мнении о ней. Последние рассказы Тур<генева> все без исключения очень нравятся Ботк<ину> и всем нашим друзьям, публике тож. «Сорока-воровка» имела большой успех. Но повесть Дружинина не для всех писана, так же как и «Записки Крупова». Не знаю, писал ли я Вам, что Достоевский написал повесть «Хозяйка» – ерунда страшная! В ней он хотел помирить Марлин<ского> с Гофманом, подболтавши немножко Гоголя.[1280 - Об отношении Белинского к Достоевскому см. примеч. к письму 252. – О «Хозяйке» см. письмо 316 и примеч. 41 к нему.] Он и еще кое-что написал после того, но каждое его новое произведение – новое падение. В провинции его терпеть не могут, в столице отзываются враждебно даже о «Бедных людях». Я трепещу при мысли перечитать их, так легко читаются они! Надулись же мы, друг мой, с Достоевским – гением! О Тург<еневе> не говорю – он тут был самим собою, а уж обо мне, старом чорте, без палки нечего и толковать. Я, первый критик, разыграл тут осла в квадрате. Читаю теперь романы Вольтера и ежеминутно мысленно плюю в рожу дураку, ослу и скоту Луи Блану.[1281 - Белинский имеет в виду непонимание Луи Бланом значения повестей Вольтера в его «Истории десяти лет» (см. примеч. 18 к письму 215).] Из Руссо я только читал его «Исповедь» и, судя по ней, да и по причине религиозного обожания ослов, возымел сильное омерзение к этому господину.[1282 - «Исповедь» («Les Confessions») Ж. Ж. Руссо Белинский читал во время своей поездки на юг России в сентябре 1846 г. (см. письмо 282 и примеч. 3-к ному).] Он так похож на Дост<оевского>, который убежден глубоко, что всё человечество завидует ему и преследует его. Жизнь Руссо была мерзка, безнравственна. Но что за благородная личность Вольтера! какая горячая симпатия ко всему человеческому, разумному, к бедствиям простого народа! Что он сделал для человечества! Правда, он иногда называет народ vil populase,[376 - чернь (латин.). – Ред.] но за то, что народ невежествен, суеверен, изувер, кровожаден, любит пытки и казни. Кстати, мой верующий друг[1283 - М. А. Бакунин.] и наши славянофилы сильно помогли мне сбросить с себя мистическое верование в народ. Где и когда народ освободил себя? Всегда и всё делалось через личности. Когда я, в спорах с Вами о буржуази, называл Вас консерватором, я был осел в квадрате, а Вы были умный человек. Вся будущность Франции в руках буржуази, всякий прогресс зависит от нее одной, и народ тут может по временам играть пассивно-вспомогательную роль. Когда я при моем верующем друге сказал, что для России нужен новый Петр Великий, он напал на мою мысль, как на ересь, говоря, что сам народ должен всё для себя сделать. Что за наивная аркадская мысль! После этого, отчего же не предположить, что живущие в русских лесах волки соединятся в благоустроенное государство, заведут у себя сперва абсолютную монархию, потом конституционную и, наконец, перейдут в республику? Пий IX в два года доказал, что значит великий человек для своей земли.[1284 - Пий IX (Джованни Мария гр. Мастаи-Феррети) (1792–1878), римский папа (в 1846 г.), поддерживавший в период революционной ситуации либеральную партию в Италии. Характеризуя деятельность Пия IX в 1848 г., Энгельс писал: «Современное движение в Италии вполне соответствует тому, которое происходило в Пруссии в 1807–1812 гг. Сейчас в Италии, как в свое время в Пруссии, оно имеет две цели: внешнюю независимость и внутренние реформы… Движение в Италии является, таким образом, совершенно определенным буржуазным движением. Все сочувствующие реформам классы, начиная от князей и дворянства и кончая пифферари и лаццарони, выступают сейчас как буржуа, а папа в данный момент играет роль первого буржуа Италии» (К. Mаркс и Ф. Энгельс. Соч., т. V. М. – Л., 1929, стр. 242–243).] Мой верующий друг доказывал мне еще, что избави-де бог Россию от буржуази. А теперь ясно видно, что внутренний процесс гражданского развития в России начнется не прежде, как с той минуты, когда русское дворянство обратится в буржуази. Польша лучше всего доказала, как крепко государство, лишенное буржуази с правами. Странный я человек! когда в мою голову забьется какая-нибудь мистическая нелепость, здравомыслящим людям редко удастся выколотить ее из меня доказательствами: для этого мне непременно нужно сойтись с мистиками, пиэтистами и фантазерами, помешанными на той же мысли – тут я и назад. Верующий друг и славянофилы наши оказали мне большую услугу. Не удивляйтесь сближению: лучшие из славянофилов смотрят на народ совершенно так, как мой верующий друг; они высосали эти понятия из социалистов, и в статьях своих цитуют Жоржа Занда и Луи Блана.[1285 - Белинский имеет в виду статью Ю. Ф. Самарина «О мнениях «Современника», исторических и литературных», в которой тот упоминает романы Ж. Сайд и цитирует предисловие к ее повести «Чортова лужа». Самарин цитирует и книгу Луи Блана «История десяти лет», не называя ее, а говоря – «одна из последних книг, полученных из Франции» («Москвитянин» 1847, ч. II, стр. 137, 145, 205).] Но довольно об этом. Дело об освобождении крестьян идет, а вперед не подвигается. На днях прошел в государственном совете закон, позволяющий крепостному крестьянину иметь собственность – с позволения своего помещика!![1286 - Проект о разрешении помещичьим крестьянам владеть землею был доложен П. Д. Киселевым в августе 1847 г. в Комитете министров. Государственным советом он был принят, но безрезультатно. В марте 1848 г. вышел указ о разрешении крестьянам иметь собственность, с согласия помещика и без права вступать с ним в конфликты, что явилось фактическим ухудшением, а не улучшением положения крестьян (В. И. Семевский. Крестьянский вопрос в России, т. II. СПб., 1888, стр. 147–153).] Через год снимутся таможни на русско-польской границе. Переделывается, говорят, тариф вообще. Когда будете писать Герцену, крепко кланяйтесь от меня Нат<алье> Алек<сандровне> и Мар<ье> Фед<оровне>.[1287 - Н. А. Герцен и М. Ф. Корш.] Тург<енева> обнимаю и мыслию и руками. Слышал я, дела его плохи, а живет он чорт знает где и чорт знает зачем, и по всему этому представляется мне каким-то мифом. Устал диктовать, а потому и говорю Вам – прощайте, мой благоутробный и не мистически, а рационально обожаемый друг мой, Павел Васильевич.

СПб. 1848, февраля 27/15.

<Адрес:> Павлу Васильевичу Анненкову.

В Париже,

rue Caumartin 41

326. M. M. Попову

<27 марта 1848 г. Петербург.>

Милостивый государь

Михаил Максимович.

Из последней Вашей ко мне записки я увидел, что Вы не получили моего ответа на первую, – ответа, который я вручил Вашему же посланному. Это обстоятельство вдвойне для меня неприятно и прискорбно: и Вы, и его превосходительство Леонтий Васильевич может думать, что я отлыниваю и как будто хочу притаиться не существующим в этом мире, потому что и не являюсь и не даю от себя никакого отзыва. Если бы я и действительно предвидел себе в этом приглашении беду, – и тогда такая манера избегнуть ее была бы слишком детскою и смешною. Ваша первая записка сначала, точно, привела меня в большое смущение и даже напугала, тем более, что нервы у меня всё это время так раздражены, что и менее важные обстоятельства действуют на меня тяжело и болезненно; но потом я скоро успокоился, тем более что был уверен в доставлении Вам моего ответа. В нем писал я к Вам, что по болезни не выхожу из дому. Я и теперь еще не оправился, и доктор запретил мне ходить до тех пор, пока не просохнет земля и не установится теплая погода. Теперь же для меня, как для всех чахоточных, самое опасное время: чуть простудишься слегка, и опять появятся ранки на легких, как это уже не раз со мною было. Конечно, я не в постели, и только без опасности для моего здоровья не могу выйти из дому, но в крайности выйти могу. Только в таком случае я очень боюсь, что его превосходительство, вместо того чтобы из разговора со мною узнать, что я за человек, узнает только, что я кашляю до рвоты и до истерических слез. И Ваше последнее письмо застало меня в акте рвоты, так что я уж и не знаю, как я смог расписаться в книге о получении. Со спины моей не сходят мушки да горчичники, и я с трудом хожу по комнате. Смею надеяться, что такие причины могут мне дать право, не боясь навлечь на себя дурного мнения со стороны его превосходительства, отсрочить мое с ним свидание еще на некоторое время, пока не установится весна и я не почувствую себя хоть немного крепче. Будьте добры, Михаил Максимович, как Вы прежде бывали ко мне добры, потрудитесь уведомить меня, могу ли я поступить так. Меня пользует главный доктор Петропавловской больницы г. Тильман: он может подтвердить справедливость моих слов о состоянии моего здоровья.

В надежде Вашего ответа, имею честь остаться Вашим, милостивый государь, покорным слугой

В. Белинский.

27 марта 1848 г.

Деловые бумаги

<1. Расписка в получении денег от Г. А. Гурцова>

Сто рублей ассигнациями получил от Г. Гурцова.

В. Белинский.

21 июля 1841 г.

<2. Доверенность Н. П. Иванову на получение Свидетельства о «Дворянском достоинстве»>

12 августа 1843 г

Милостивый государь Николай Петрович!

Родитель мой, Григорий Никифорович Белынский, продолжая служение уездным лекарем Пензенской губернии, в городе Чембаре, за выслугу узаконенных лет произведен в чин коллежского асессора, со старшинством 1826 года сентября 30 числа, и, не прерывая служения, скончался 1835 года июля 3-го числа, оставя после себя детей: меня, братьев Константина, Никанора и сестру Александру, из которых первый по представленным в Пензенское дворянское депутатское собрание доказательствам получил на право дворянства из оного 1837 года генваря 30 грамоту, а я еще в дворянскую родословную книгу не внесен и на потомственное дворянство грамоты не имею, почему и на службе нигде не состою, то – прилагая при сем в подлиннике отношение на имя отца моего, состоявшего прежде лекарем 7 учебного экипажа, от 9 июня 1811 года за № 315, о изъявлении согласия на восприятие меня от купели его императорского высочества государя цесаревича и великого князя Константина Павловича и засвидетельствованную копию с формулярного списка о службе покойного родителя моего, – прошу вас, милостивый государь, представить оные в Пензенское дворянское депутатское собрание и просить о внесении меня в дворянскую родословную книгу Пензенской губернии, о выдаче мне с протокола копии и на потомственное дворянство грамоты, в принятии коих расписаться и доставить ко мне, причем, если надобно будет по сему предмету ходатайство и по другим местам, то подавайте и в оные от имени моего за вашим рукоприкладством разного наименования бумаги. Во всем том я вам верю, и что по сему учините, впредь спорить и прекословить не буду.

Не служащий дворянин Виссарион Григорьев

сын Белинский.

<3. Прошение в Пензенское депутатское собрание>

22 ноября 1843 г

По представленным им о дворянском его происхождении документам внесть его в дворянскую родословную книгу, выдать ему о том дворянскую грамоту, а с определения на случай поступления в службу – копию, причем нужным считает объяснить, что метрического свидетельства о рождении его он не может представить потому, что так как он рожден от отца его во время нахождения его в походах на службе по флоте, а потому ему и неизвестно, откуда получить оное.

<4. Расписка в получении постановления Департамента герольдии о «Дворянском достоинстве»>

1848 года января 30-го дня я, нижеподписавшийся, дал сию подписку полиции Каретной части в том, что присланное из первого департамента Управы благочиния предписание за № 1736 и приложенное из Пензенского дворянского депутатского собрания от 9-го декабря прошлого 1847 года за № 1347 мне объявлено, в чем и подписуюсь сын коллежского асессора Григория Никифорова Белинского Виссарион Григорьев Белинский.

Примечания

Условные обозначения, принятые в разделе «Примечаний»

Бакунин – М. А. Бакунин. Собрание сочинений и писем. 1828–1876. М., 1934, тт. I–III.

БКр – В. Г. Белинский и его корреспонденты. Под ред. Н. Л. Бродского. М., 1948 (Гос. библиотека СССР им. В. И. Ленина. Отдел рукописей).

ВЕ – «Вестник Европы».

ГИМ – Государственный исторический музей (Москва).

ГПБ – Государственная публичная библиотека РСФСР им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).

ИАН – настоящее академическое издание сочинений В. Г. Белинского.

Р. В. Иванов-Разумник – Р. В. Иванов-Разумник. Собрание сочинений, т. III. Великие искания. СПб., <1912>.

ИРЛИ – Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР (Ленинград).

Н. А. Котляревский – Н. А. Котляревский. Несколько отрывков из неизданной переписки Белинского. – сб. «Помощь голодающим». М., 1892.

ЛБ – Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина (Москва)

ЛГУ – Ленинградский государственный университет.

ЛН – «Литературное наследство» – орган Отделения литературы и языка АН СССР.

Е. А. Ляцкий – А. Н. Пыпин. Белинский, его жизнь и переписка. Изд. 2-е, с дополнениями и примечаниями <Е. А. Ляцкого>. СПб., 1908.

н. т. – настоящий том.

Панаев – И. И. Панаев. Литературные воспоминания. Под ред. И. Г. Ямпольского. Л., Гослитиздат, 1950.

Переписка Станкевича. – Переписка Н. В. Станкевича. 1830–1840. М., 1914.

Письма – Белинский. Письма. Ред. и примеч. Е. А. Ляцкого. СПб., 1914, тт. I–III.

ПссБ – Полное собрание сочинений Белинского. Под ред. С. А. Венгерова (тт. I–XI. СПб., 1900–1917) и В. С. Спиридонова (тт. XII и XIII. M. – Л., 1926 и 1948).