Куртизанка Сонника

Под влиянием этого грустного рассказа спокойствие сенаторов нарушилось. Некоторые, наиболее несдержанные, вскочили на ноги, раздирая свои плащи и оглашая воздух печальными возгласами; другие, узнав, что Рим не пришлет своих легионов, в отчаянии били себя в лоб кулаками и рычали от бешенства; самые старые, не теряя своего величия, плакали, и слезы катились по исхудалым щекам, теряясь в белоснежных бородах.

– Они бросили нас!

– Когда придет помощь, будет уже поздно!

– Сагунт погибнет прежде, чем римляне доплывут до Карфагена!

Долгое время продолжалось отчаяние собрания. Многие из сенаторов, не будучи в состоянии встать от слабости, молили богов послать им смерть, прежде чем они увидят погибель своего народа.

Казалось, будто Ганнибал уже стоял в дверях храма.

– Успокойтесь, сенаторы, – обратился к ним Алько, – вспомните, что за этими стенами собрался весь сагунтский народ. Если он увидит ваше горе, он падет духом, и еще сегодня мы станем рабами Ганнибала.

Спокойствие медленно возвращалось к старейшинам, и водворилась тишина. Все ожидали, что посоветуют Алько и Пруденций. И они заговорили.

– Ведь еще нечего думать о немедленной сдаче города? Не правда ли?

– Нечего! Нечего! – послышались негодующие голоса всего собрания.

– Поэтому, чтобы поддержать мужество, чтобы продолжить защиту еще на несколько дней, надо обманывать, внушать призрачную надежду сагунтинцам. Запасы истощены: защищающие город на стенах с оружием в руках доедают последних лошадей, еще бывших в городе; народ же гибнет от голода. Каждую ночь подбирают сотни трупов и переносят в Акрополь из боязни, что их съедят бродячие собаки, мучимые также голодом и превратившиеся вследствие того в свирепых, диких животных, нападающих даже на живых. Ходят слухи, что несколько иностранцев, живших в городе вместе с рабами и наемниками, собираются ночью у стен и питаются трупами убитых. Воды в городских цистернах осталось мало; ее приходилось брать с самого дна, где она уже смешана с глиной; но, несмотря на все это, в Сагунте никто не говорил о сдаче, а, напротив, о продолжении защиты. Все знают, что их ожидает в случае, если они попадут в руки Ганнибала.

– Я говорил с ним, – сказал Актеон. – Он неумолим. Если он вступит в Сагунт, мы все превратимся в его врагов.

По собранию пробежал рокот негодования.

– Лучше смерть! – кричали сенаторы.

И они быстро сговорились о том, что надо сказать народу. Все поклялись богами скрывать истину. Они хотели продолжать мучения в надежде, что помощь Рима прибудет вовремя. И, приняв такой вид, чтобы никто не догадывался об их отчаянии, сенаторы вышли из храма.

В народе быстро пустили весть, что послы отправились в Карфаген, чтобы не терять времени в лагере, и хлопотать о наказании Ганнибала. С минуты на минуту должны прибыть легионы, посланные Римом для поддержки сагунтинцев.

Народ принял это известие довольно холодно. Бедствие притупило его способность восторгаться. Кроме того, уже сколько раз пытались ободрить его надеждой на римлян. Теперь он изверился и уже не ожидал прибытия флота.

Актеон вмешался в народ, отыскивая Соннику. Он увидел ее, окруженную Лакаро и известной сагунтинской молодежью. Тут же и Евфобий улыбался ей, однако не подходил близко.

– Боги руководили тобой в твоем путешествии, Актеон, – сказал паразит. – У тебя вид лучше, чем у нас, остававшихся в городе. Видно, что ты хорошо питался.

– Но и ты, философ, не так исхудал, как другие, – ответил грек. – Кто тебя поддерживает?

– Моя беднота. Я так привык к голодовке во время изобилия, что теперь нужды почти не замечаю. Вот выгода быть философом-нищим!

– Не верь этому чудовищу, – с отвращением сказал Лакаро. – Он такой же варвар, как кельтиберийцы. Он обедает каждый день; за то его следовало бы распять среди Форума в назидание другим. Видели, как он бродил вместе с рабами около стен, отыскивая мертвые тела.

Грек с отвращением отошел от паразита.

– Не верь им, Актеон, – убеждал его Евфобий. – Им завидно моей нищенской умеренности, а прежде они меня за нее ругали. Голод – мой старый товарищ и меня щадит.

Все разошлись, и Актеон последовал за Сонникой в ее дом. Красавица жила почти одна. Многие из ее слуг умерли на стенах; другие погибли на улицах жертвами болезней. Некоторые, не будучи в состоянии переносить мучения голода, бежали к неприятелю. Два старых раба стояли в углу, между нагроможденными сундуками и богатой мебелью. Большие склады в нижнем этаже стояли пустые. Там поселилось несколько детей, проводивших целые часы в терпеливом ожидании, не выглянет ли из норы какая-нибудь крыса, чтобы броситься на нее, как на драгоценную добычу.

– А Ранто? – спросил Актеон у своей возлюбленной.

– Бедняжка! Я изредка вижу ее. Она не хочет жить здесь: когда я, ради ее безопасности, силой приказала удержать ее здесь, она убежала. Она сошла с ума, увидев труп своего возлюбленного. День и ночь она бродит вдоль стен, появляется на местах самых ожесточенных битв, проходя под дождем стрел, будто не замечая их. Ночью слышат, как она жалобно поет, оплакивая Эросиона, и не раз она приходила сюда в венках из цветов, растущих на стенах, и расспрашивала о своем Moпco, как будто он скрывался среди защитников. Народ думает, что она в сношениях с богами, смотрит на нее с почтением и расспрашивает ее о судьбе Сагунта.

Влюбленные провели ночь среди нагроможденных сокровищ склада, предаваясь в мягких кроватях страстным объятиям, как будто они еще жили в богатом заброшенном доме и только что окончили один из ночных пиров, скандализировавших старых сагунтинцев.

Прошло еще несколько дней. Бедствие в городе все усиливалось, но граждане, верные своему решению, продолжали защищать его с пустыми желудками. Осаждающие не возобновляли нападения. Ганнибал, без сомнения, догадываясь о состоянии города и желая избавить свое войско от кровопролития, выжидал, пока голод и болезни не довершат его торжества.

Смертность на улицах усиливалась. Уже некому было подбирать мертвых; костер, сжигавший их на вершине Акрополя, погас. Трупы, валявшиеся у дверей хижин, покрывались отвратительными насекомыми, а хищные птицы смело спускались ночью в самый город, яростно оспаривая добычу у собак, бродивших с высунутыми языками и горящими, как у диких зверей, глазами.

По узким переулкам прокрадывались исхудалые люди дикого вида, обезумевшие от изнурения, вооруженные палками, камнями и стрелами. Они выходили из домов при наступлении ночи. Ими предводительствовал Евфобий, наставляя их высокомерными словами, как будто военачальник, обращавшийся к своему войску. Когда им удавалось убить ворона или одичалую собаку, они тащили их на Форум и жарили на костре, оспаривая друг у друга вонючее мясо, между тем как богатые граждане отходили, чувствуя тошноту перед подобными ужасами.

Наступила весна – печальная весна, проявившаяся гражданам только в цветках, распустившихся среди пучков травы между зубцами на городской стене и на крышах домов.

Зима кончилась, но в Сагунте продолжался холод – могильный холод, пронизывающий до костей. Солнце светило, а над городом висел зловонный туман, придававший и домам, и людским лицам свинцовый оттенок.

Направляясь однажды на самое высокое место горы, где продолжалась бомбардировка, Актеон встретился на Форуме с Алько. У доброго сагунтинца вид был самый жалкий, а на лице читалось отчаяние.

– Афинянин, – сказал он с таинственным выражением, – надо решиться на неминуемое. Город не может дольше держаться. Приходится отказаться от всякой надежды на помощь Рима. Пусть же гибнет Сагунт, а на Рим падет позор за его измену союзникам. Я сам пойду в лагерь Ганнибала и предложу мир.

– Хорошо ли обдумал свое намерение? – спросил грек. – Ты не боишься негодования своего народа, когда он увидит, что ты ведешь переговоры с врагом?

– Я люблю свой город и не могу видеть его мучения, его бесконечную агонию. Мало кто будет знать об этом, но тебе я говорю, потому что ты не болтун. Дела наши гораздо хуже, чем народ это себе воображает. Уже нет ни куска мяса для защитников стен; сегодня утром из цистерн вынули одну глину. Воды уже нет больше. Еще несколько дней сопротивления, и нам придется есть трупы, как тем отверженным, что питаются по ночам. Мы дойдем до того, что станем убивать детей, чтобы напиться их кровью.

Актеон молчал минуту, проводя по лбу рукой страдальческим жестом, как бы стараясь отогнать ужасные воспоминания.

– Никто лучше старейшин не знает всего, происходящего в городе, – продолжал Алько. – Боги должны содрогаться от ужаса, видя, что делается в Сагунте, покинутом ими. Слушай и забудь, Актеон! – Он понизил голос. – Вчера две женщины, обезумев от голода, метали между собой жребий, чьего ребенка съесть. Сенаторы должны закрывать глаза и затыкать уши; мы не смотрим и не слушаем, потому что наказание только распространит подобные ужасы. Защитники стен жуют кожу своих доспехов, чтобы обмануть голод. Мясо у них отваливается от костей; они слабеют и падают, как пораженные невидимыми стрелами богов. Подходит конец восьмого месяца осады, двух третей города уже не существует. Мы боролись до сих пор против Неба и людей, чтобы показать, как Сагунт держит клятву.

Грек опустил голову, убежденный доводами Алько.

– И дух в городе падает, вера угасает, – продолжал сенатор. – Все предсказания не сулят нам ничего доброго. Многие видели ночью огненные шары, поднявшиеся над Акрополем и улетевшие к морю и погрузившиеся в него, как те звезды, которые светлой полосой прорезывают небесную лазурь. Народ думает, что это Пенаты, предвидя близкое падение Сагунта, покидают его, чтобы переселиться на ту сторону моря, откуда они прибыли сюда. Вчера вечером бывшие на страже в храме Геркулеса видели, как из гробницы Закинфа выползла змея, шипевшая, как бы раненая. Она была синяя с золотыми полосами. Это та змея, которая ужалила Закинфа и была причиной основания города вокруг гробницы героя. Она проползла между ногами стражей, спустилась вниз и исчезла в равнине, направляясь к морю. Таким образом, нас покидает и священное пресмыкающееся, бывшее как бы покровителем Сагунта.

– Это все глупости, – сказал грек. – Галлюцинация людей, мучимых голодом.

– Может быть, что и так; но послушай женщин: они плачут, горюя о бегстве змеи Закинфа. Они думают, что город остался теперь без защиты и многие мужчины на стенах упадут духом, узнав о странном исчезновении. Народ уже не находит поддержки в вере.

Оба собеседника довольно долго молчали.

– Ступай, – сказал наконец грек. – Поговори с Ганнибалом, и да внушат ему боги милосердие!

– Отчего тебе не пойти со мной? Ты столько видел на своем веку и своим красноречием мог бы помочь мне.

– Ганнибал знает меня. Я отверг его дружбу, и он ненавидит меня. Иди и спаси город… Мой жребий брошен. Ко мне этот африканец не смягчится. Он всем простит, но не мне. Но я умру раньше, чем ты увидишь меня рабом или испускающим дух на кресте.

X

Последняя ночь

Было уже довольно поздно, когда к Актеону, вместе с другими защищавшему высшую точку города, подошла Ранто, выйдя из переулочка у самой стены…