Честь имею. Власть Советам

– А я ежелиф чего не знаю, так спрашиваю, – посмотрев на мать, проговорил Вова.

– Вот и ответ. В аптеке и спросим. Там лучше знают, – принял решение Пётр.

– А соседка наша нашто? – обведя заплаканными глазами всех сидящих за столом, проговорила Людмила. – Она же в больнице служит… врачом… ещё с довоенных времён. Отзывчивой души женщина.

– Зоя Ивановна что ли? – посмотрел на жену Пётр.

– Окромя Зои Ивановны Тюковиной никого у нас тут отродясь и не было, – ответила Людмила. – Она, кто ж ещё-то.

– Так я сейчас и схожу к ней. Только вот, – Пётр почесал за ухом, – что матери скажем? За какой такой надобностью привели врача.

– Так и скажем, беспокоимся, мол, о ней. Видим, что переживает сильно за Марию с Леонидом. Попросили, мол, Зою Ивановну – соседку нашу осмотреть её, послушала чтобы, значит, и ещё там чего нужное произвела… Пилюли какие нужно выписала, ежели чего.

– Правильно говоришь, Людмила. Так и сделаем. Тем более они, как известно мне, с девических лет знакомы. Так я пошёл к соседке-то? Или как?.. – посмотрев на жену, проговорил Пётр.

– Сама схожу… А то наговоришь невесть что… Перепугаешь женщину, а она в возрасте уже. Как бы её после тебя откачивать не пришлось.

– Иди, ежели считаешь, что так лучше будет. По мне лучше с самым зловредным мужиком речь вести, нежели с самой что ни на есть благородной особой женского рода. Обходительности и этим самым, – повертел раскрытыми пальцами возле своей головы, – не учен. Ступай, и пирогов прихвати.

– А то я не знаю, – развела руками Людмила. – Сбирайся пока. Да оденься в цивильную одёжку-то. Забыла уже как выглядишь нормальным-то.

– А то я не нормальный? – буркнул Пётр вслед выходящей из дома жене.

…

Серафима Евгеньевна тяжело приняла весть о смерти дочери и зятя, слегла в постель, но под постоянным присмотром Людмилы и ежедневным патронажем Зои Ивановны уже через неделю стала свободно передвигаться по дому, а к поминкам по Марии и Леониду на сороковой день выздоровела полностью, правда, родные стали замечать за ней некоторую рассеянность и неприсущую ранее молчаливость.

***

Неделя для полного выздоровления дома и 21 июля 1923 года Лариса вышла на службу. А 22 июля на сессии Алтайского Губернского Исполнительного Комитета председатель Алтгубисполкома Грансберг Христофор Давидович благодарил Ларису за отличную работу. В конце речи сказал:

– За оказание помощи сотрудникам милиции в поимке опасных преступников вы, Лариса Григорьевна, награждаетесь ценным подарком – отрезом на платье и грамотой Алтгубисполкома.

Домой Лариса пришла с восходом в небе первой звезды, уставшая, но в прекрасном настроении.

– Хорошие вести? – увидев радостный блеск в глазах жены, спросил Реваз.

– Хорошие! – устало повалившись на диван, ответила Лариса. – Вот, – указав рукой на пакет, брошенный на стол, – вручили ценный подарок за оказание помощи милиции в задержании опасных преступников.

– Поздравляю! Жди нового назначения, – проговорил Реваз.

– Уже…

– Что уже?..

– Уже назначена на новую высокую и более ответственную должность, – прикрыв глаза от усталости, ответила Лариса, – начальником организационно-инструкторского отдела Алтгубисполкома.

– Вот как?! – удивился Реваз.

– И это ещё не всё. Меня перевели из кандидатов в члены Алтгубисполкома.

– Поздравляю… хотя… – махнул рукой. – Ну, да видно будет! А сейчас по такому торжественному случаю садись за стол, будем праздновать твоё назначение и перевод в члены исполкома чаепитием.

– Не до праздника мне нынче. Боюсь я этой должности. Никто на ней долго не задерживается… два-три месяца, и снимают с дальнейшим арестом. Сейчас за мной будут смотреть сотни глаз и любую оплошность подчинённых мне сотрудников валить на меня.

– А ты поставь это себе на службу.

– Как это на службу?

– В помощь себе, вот как! Будь всегда начеку, главное, никому не верь на слово, а ещё лучше все распоряжения отдавай приказами и под роспись. Так снимешь с себя оплошность сотрудников, а происки твоих врагов поставишь себе на службу. И докладывай по каждому, даже казалось бы несущественному случаю промашки своих подчинённых вышестоящему начальнику, и не словами, а рапортом на бумаге.

– Но это донос.

– А ты как думаешь выжить?.. Потаканием нашим врагам большевичкам и угодничеством перед ними… не получится. Они всегда первые нападают на тех, кто слаб и чрезмерно чувствителен к их врагам. В борьбе с большевиками не должно быть никаких послаблений. Или мы, или они нас.

– Реваз, в твоих словах есть доля истины… относительно осторожности, но не кажется ли тебе, что мы давно проиграли. Может быть, пора уже принять эту нынешнюю действительность, и жить сообразно нынешних реалий. Ну, вот подумай, кто мы вдвоём против системы, ноль. Оступимся где-либо, под белы ручки нас и в распыл. Не себя мне жалко, жизнь дочери загубим. О ней надо думать. Вспомни весну 1920 года. Знать не знали, законспирирована была, а раскрыли целую колчаковскую организацию.

– Алтайскую народную организацию вспомнила что ли?

– Её, помнится, главным там был агент губчека.

– Знал я его – Плешивцева. Хороший человек был, хоть из колчаковских офицеров. Не верю, фальсификация, иначе я состоял бы в той надуманной чекистами организации… а я о ней ни слухом, ни духом. И ведь что придумали. Якобы он собирался взбунтовать гарнизон, истребить коммунистов, а затем свергнуть, подняв крестьянство, советскую власть в Сибири. Бред, дурость.

– Не бред и не дурость, Реваз. Идёт чистка рядов партии большевиков даже в самой чекистской системе. Кому, как не мне знать, что было и что есть. Прекрасно помню документы по делу «Крестьянского союза». Среди более чем семисот арестованных были даже заведующий жилищным подотделом Крылов, завотделом управления Барнаульского уездисполкома Блынский, а также работники заготовительных организаций, служащие и милиционеры. А ты говоришь, бред и дурость. Идёт борьба за власть внутри самой системы. Ленина последнее время совсем не слыхать. Евреи страной рулят, Троцкий, Свердлов и иже с ними. И их сковырнут, вот попомнишь. А потому, милый мой, выкинь из головы дурь, не сбросить тебе большевистскую власть, целые государства брались за это, с их мощными вооружёнными силами и что? В прошлом всё, выстояли большевики. Остепенись и прими то, что положила судьба… иначе погубишь и себя, и меня, и дочь… безвинную. Смотрю на Оленьку и вижу, умнее нас. Живёт по законам новой России, почёт ей и уважение от учителей. А стала бы кобениться, как говорит Серафима Евгеньевна, исключили бы из школы, как девочек, которые пошли против членов представительства учеников в педагогическом совете.

– Откуда тебе это известно, что исключили?

– Больше общайся с дочерью.

– Как знать?! – помял губами Реваз. – Не признаёт она меня за отца, по глазам вижу. Как-то спросила, почему она Ольга Олеговна Свиридова, а я Магалтадзе Реваз Зурабович. Сказала, что между родными детьми и отцом такого быть не может.

– Так ты ей и сказал бы, что когда женился на мне, она уже была.

– Не могу, всё ж таки она действительно моя дочь, – вопросительно посмотрел Реваз на Ларису.

– Можешь не сомневаться, вся в тебя, – чистая грузинка.

– Вижу, не сомневаюсь, конечно. Так и сказал, что родная она мне, что была она уже у тебя, когда женился на тебе. А правду хочется сказать.

– Не говори пока, и я молчать буду, придёт время, объяснимся… А твои слова относительно работы с подчинёнными мне людьми приму как план действий в отношениях с ними. И всё же почему меня, ведь есть другие, более опытные, нежели я работники исполкома… со стажем работы два, а то и три года?

– Есть два ответа на твой вопрос. Первый, свои грехи и промахи валить на тебя, – ответил Реваз и умолк.

– А второй? Говори, что замолчал?

– Второй проще простого. Влюблён в тебя начальник твой – Грансберг Христофор Давидович, приближает к себе, – глубоко вздохнул Реваз и тоскливым взглядом посмотрел на Ларису.

– Дуралей! Кому я нужна кроме тебя. Самой на себя смотреть противно, юбку вовсе не ношу, сидит, как седло на корове, в штаны влезла и не вылажу из них. Лицо обветренное, пальцы в чернилах, порой кажется, что и нос и вся я фиолетовая от чернил, пропиталась ими насквозь. Никому я уже не нужна, – тридцатилетняя старуха.