Ходоки во времени. Освоение времени. Книга 1

Ещё через десять тысяч лет, то есть где-то в точке зоха, соответствующей восьмидесяти тысячам лет до нашей эры, по договоренности с Симоном, меня должен был встречать аппаратчик, выделенный для моего сопровождения из будущего. И я уже посматривал по сторонам, отыскивая его.

Как он выглядит в моем поле ходьбы, я не знал. То, что когда-то пронеслось мимо нас с Сарыем, никак не выглядело, вернее, походило на сгусток тени из-за громадной скорости движения во времени.

Мой аппаратчик будет стоять на месте.

Расспросы Симона ничего не дали мне определённого. Для его восприятия – аппаратчики тоже представлялись тёмными массами, с большой скоростью снующие по дороге времени. Таким образом, нечто подобное и я видел – туманное облачко. А для Сарыя – неожиданный с ног сбивающий вихрь, или внезапно возникающие закрытия. У него из-за них были, хотя он не признаётся, какие-то неприятности. Как будто.

– Едва убедили их изменить трассу движения. А то среди ходоков всякие нелепые сказки стали появляться, – пояснил Симон. – Ходоки же суеверны, как старые женщины.

Вот и отметка. По моему представлению именно здесь находится граница оговорённого для встречи года. Сунув руки под лямки рюкзака, я осмотрелся.

Аппаратчик, если это был он, висел метрах в ста пятидесяти по направлению к будущему. Тёплое розовато-жёлтое сияние окружало его, словно он горел в пламени свечи, каплевидный абрис которого колыхался и ещё больше увеличивал иллюзию подобия язычку огня, но уж очень большому. Ни свечение, ни человек в нём – темнеющая издалека фигурка – земли не касались. Парили.

Точность, подумал я, для рандеву вполне приличная. Конечно, если бы мы с аппаратчиком проявились в реальном мире, то никогда бы не встретились. Нас разделяли бы тысячи лет и тысячи километров неведомых пространств. Впрочем, то, что я его видел, зависело не от меня, а от него. Вообще, на дороге времени видимость не та, что в реальном мире. Бывает, иного ходока можно не увидеть даже на расстоянии нескольких шагов. Пока лоб в лоб не столкнёшься.

Он меня заметил, я ему помахал рукой, подзывая к себе. Всё было так просто, будто стою утром – ещё сумрачно вокруг – на обочине дороги, останавливаю такси, чтобы подбросило до нужного пункта.

Сияние привспыхнуло, загустело до сиропного цвета и медленно приблизилось ко мне.

Аппаратчик, по-видимому, мой ровесник, с интересом посматривал на меня и не скрывал этого. Был он тонок и высок, одет просто, но униформа (об униформе я узнал позже) сидела и смотрелась на нём вечерним костюмом, так она подходила к его росту, фигуре, движениям, хотя и ограниченным рамками аппарата

Никакой это не аппарат, а сложный, наверное, до невозможности кокон, укутавший человека. Его движение – отчуждение потока времени, он для него не существует, он вне него. В нём, наверное, и в космос податься можно…

Молча обменялись приветствиями. В непосредственный контакт мы вступить не могли, только язык жестов, да возможность воспользоваться дощечками. На них можно было писать особым фломастером. Дощечки – идея Симона. Может быть, он всё-таки знал о моём видении аппаратчиков в поле ходьбы?

Моя дощечка лежала в рюкзаке сразу под клапаном, чтобы достать её можно было без труда; у него она болталась на виду, подвешенная как уланская ташка.

Он улыбнулся во весь рот. А мне много ли надо? Я расплылся, зафыркал. Мы рассмеялись. Он беззвучно, а мой смех, толчками проталкиваясь через субстанцию времени, раскатился по полю ходьбы.

Одним словом, мы друг другу понравились. Бывает так: встретился, улыбнулся и проникся безграничным доверием. И нет между нами стесняющих рамок для откровения.

Он первым подхватил дощечку. Естественно, это была не дощечка, а плоский экран, на нем высветилось латинскими буквами (он писал на нём указательным пальцем): – «Алекс Жердецки». Впрочем, Симон предупредил, что мы с ним можем общаться и кириллицей по-русски.

Мне не доставило труда вынуть и свой незатейливый экран обмена информацией и написать своё имя. Алекс кивнул головой, его русые волосы колыхнулись, он поправил их заученным движением руки. Потом показал – пора начать движение.

Тут я понял по-настоящему все народные пословицы и поговорки о спутнике, скрашивающем превратности и укорачивающем протяженность дороги. Мимо нас неслышно сквозило время, а мы шли с Алексом, вернее – я шёл, а он плыл во взвешенном состоянии, и было мне приятно ощущать, в этом потерянном памятью времени, сопричастность человечества в его лице.

Алекс, не стесненный, как я, ходьбой и рюкзаком, время от времени что-нибудь высвечивал на дощечке, чаще в виде рисунка, а я либо принимал к сведению, либо отвечал мимикой и жестом; иногда писал или рисовал сам. Коротко. Так, он предупредил, чтобы я к нему слишком близко не подходил, так как не ясно было, как среагирует энергетический кокон, в котором он находился. Заметил, что передвигаемся мы медленно, я же пожал плечами, мол, как можем. Поинтересовался, сколько мне лет. Ему-то оказалось пятьдесят два, но на вид ему столько не дашь. Правда ли, что я живу в конце двадцатого века? Из какого города? Знаю ли я таких-то писателей, поэтов, художников?

Ему, естественно, интересно. Мне тоже – многое хотелось бы у него узнать. Да не поговорить. Много ли на дощечке, в две ладошки площадью, напишешь? Да ещё на ходу? Вот бы где нам пригодилась грамота глухонемых!

На девяносто седьмой тысяче лет в преддверии событий, ожидающих меня в скором времени, я, поддразнивая Алекса, плотно поел, напился и присел отдохнуть. Рюкзак всё время держал в руках. Отпустишь – ищи его неизвестно где. Так говорил Сарый. Проверять его слова я не собирался.

Горы недоступности придвинулись ещё ближе, но, прикидывая расстояние до них, я видел – идти до них далеко.

Однажды в Алма-Ате (я тогда впервые попал в этот город) я шёл по улице. Посматривал, как это водится в таких случаях, по сторонам.

Но вдруг от удивления остановился, обеспокоенный тем, что прямо передо мной к небу громоздится снеговой горный пик. Мне тогда подумалось, пройду ещё сто-двести метров и – я на горе.

Возможно, на дороге времени такой же обман зрения. Как будто предел рядом, но пока что начинаются лишь отроги, да как будто труднее идти стало.

Поел и аппаратчик. Еда у него, на мой взгляд, малоприятная – в виде пятикопеечных монет. Таблетками, бедный, наверное, питается!..

Все-таки лучше мясо и хлеб, а?

Желание моё как-нибудь расспросить его о будущем пропало, потускнело оно, коль уж там едят не по-человечески. Предполагал, конечно, о необходимости такого питания в коконе, а на самом деле они, наверное, едят то же, что и мы, но настроению не прикажешь.

Плохо там у них – и баста!

Отдохнул – и снова в дорогу.

При дальнейшей ходьбе Алекс всё время обгонял меня, увлекая за собой. Мне казалось, перевалим через стотысячный рубеж, прыти у него поубавится. Но нет. Лишь энергетический его кокон увеличивался в размерах и стал светиться значительно сильнее, чем при встрече. Алекс же беззаботно поглядывал на меня и спокойно продвигался в прошлое.

Всё! – решил я твёрдо. По моим представлениям времени, мы вышли к сто третьему тысячелетию, и пора было поостеречься за Алекса. Во всяком случае, следовало сбавить скорость ходьбы и внимательнее осмотреться. Симон настрого предупредил: дальше ста тысяч с аппаратчиком не идти.

Я остановился и написал на дощечке: – 103-я тысяча лет. От удивления он дёрнулся в коконе, колыхнув сияние энергополя, и посмотрел на руку. На ней в виде часов, по-видимому, находился прибор, отмечающий глубину погружения в прошлое. Уже по первому движению его губ можно было понять о несогласии со мной. Я тоже вздрогнул, увидев на его дощечке надпись: – 90-е тысячелетие.

Однако… Тут что-то не так.

– Нет, нет! – показал я качанием головой и размахиванием руками. Улыбнулся.

В себе я был уверен вполне. Мы, ходоки, даже с точностью до секунды можем сказать, в каком времени находимся и, до сантиметра, куда должны проявиться в пространстве. Так что, улыбаясь, я показывал ему свою собственную уверенность и непогрешимость определения глубины прошлого.

Алекс не на шутку забеспокоился. Да и я, глядя на него, перестал изображать из себя спокойного и неуязвимого. В конце концов, одним делом занимаемся, и завязаны этим делом друг на друга. У него не получается, и я, вроде бы, не в стороне.

Ладно. Бессмысленно доказывать вот так, как у нас случилось, свою правоту. Всё равно, что спорить – шесть или девять, стоя на противоположных сторонах этой цифры. Я написал: Что будем делать? Он попросил подождать несколько минут и, взбурлив сиянием кокона, умчался в сторону будущего, быстро исчезая за далью. Мне ничего не оставалось, как подсунуть под бок рюкзак и поскучать, хотя скуки я не чувствовал.

В технику, а особенно в технику будущего, я верю слепо.

Почему бы и нет?

Но на то она и техника, что могут, конечно, и у неё быть повреждения всякие и отказы. Так, возможно, случилось с прибором Алекса. Сбилась настройка, отказала какая-то деталька, да мало ли что.

Теперь я по-новому проанализировал нашу встречу. Алекс поджидал меня с разницей почти в тысячу лет. А я тогда был точно в оговорённой точке зоха. То же самое он мог сделать по своему прибору. Однако же нас разнесло всё-таки!

Честно говоря, думая о невязке времени, я не предполагал чего-либо невероятного, больше беспокоился о себе, а не об Алексе. Неужели не правы мои ощущения времени? А ведь я уверовал в них бесповоротно. Впрочем, вяло утешал я себя, мало ли какое влияние оказали на них десятки тысячелетий. Ссылка на других ходоков бессмысленна, ибо они ходят во времени на расстояния в десятки раз короче, чем я.

Так что, застигнутый врасплох, я не знал, что и предполагать и кому теперь верить. Себе, Учителям иди Алексу.

Он, как и обещал, вновь появился не позже, чем через пятъ-шесть минут в сияющем великолепии. Не один. Его сопровождали ещё двое аппаратчиков, один из которых, с суровыми чертами лица и влажными беспокойными глазами, без предисловий вступил со мной в контакт. Состоялся разговор на дощечках, который я расшифрую шире: Левон Маркос – Иван Толкачёв.

– Вы утверждаете, что сейчас возможен выход…

– … в сто третье тысячелетие до нашей эры. Точнее, сейчас сто две тысячи восемьдесят шестой год, лето, август, середина месяца. По моему представлению и нашему исчислению. Что на самом деле в реальном мире, надо выходить в него и смотреть.

– Наши данные, – сообщил Маркос, – восемьдесят четвертая тысяча шестьсот сорок девятый год, весна, начало мая. По-вашему.

– Странно… – неопределенно сказал я вслух, он меня понял и кивнул головой.