Zoo, или Письма не о любви. Сентиментальное путешествие. Жили-были. Письма внуку

Веселый гимназист.

К нему принес я пыль газет
И их страниц печаль,
Что ничего того уж нет
И никому не жаль.

Не жалко было и тогда,
И скучно стало им.
…В восьмидесятые года
Со стариком сидим.

“Бросали бомбы?” – “Да, бросал.
А может – лишь хотел.
Не все ль равно, с чего пошло,
С желаний или дел?..

Статья, иль бомба, или стих,
А результат – един.
Все, все работало на них.
Все шло в котел один.

Все в нем кипели – все как есть…”
“Все?” – “Да. Казалось нам —
Культуру надо делать здесь,
Идти к большевикам.

И повязали всех одним,
Теперь – уже навек…”
Со стариком вдвоем сидим,
И истекает век.

В его глазах стоит печаль
И стынет века взвесь.
И тех ему немного жаль,
Кто остается здесь.

Последнюю строфу читать явно не стоило.

В.Б. промолчал – может, потому, что мы были не одни. Но через час или полтора посреди другого разговора вдруг сказал:

– Вы говорите: шли к большевикам. Шли. Они обещали, что все будет быстро. Это нравилось. У кого был темперамент.

Им было не важно настоящее – они хотели сорвать ставку истории.

Звали. Можно было работать. Кто хотел работать. Мог ждать тот, кто не хотел.

Всеволод (Вс. Иванов) говорил: большевиков предпочитаю за энергию.

Мир менялся. Искусство менялось. Это было интересно.

Эйзенштейн говорил: есть два искусства – советское и большевистское. Он забыл: есть третье. (После паузы.)

Я не сидел. Ни разу. И выжил. Это почти чудо. Вы правы – не осталось никого. (В начале были строки: “…одна / Сквозит сосна, / А дальше – перерыв. / С боков – лишь ветра синева, / Все рядом с ней – подрост. / Совсем одна, давно одна…”) Совсем никого.

Заплакал. Заключительную строфу читать, конечно, было жестоко.

Одна из последних фраз, которые я слышал от него в больнице. Я уже уходил. Он долго смотрел на меня, потом сказал:

– Тынянов умер. Эйхенбаум умер. Оксман умер. Все умерли.

Под конец надо сказать о позднем Шкловском и ОПОЯЗе.

Когда вышел тыняновский том, мы с М. Ч. сразу принесли его Шкловскому.

Обрадовался, стал листать, читать – в секунды целые страницы (он это умел).

– Шкловского много. Сколько у вас на этот том ушло?

– Пять лет с лишним.

– Успели состариться. Но вы их переупрямили.

Наткнулся на свои слова из письма Б. Эйхенбауму 1940 г., гордые слова: “Когда будут промывать библиотеки, окажется, что книги наши тяжелы, и они лягут, книги, золотыми, надеюсь, блестками, и сольются вместе, и нам перед великой русской литературой, насколько я понимаю дело, не стыдно”.

– Хорошо писал. А то, что многое идет от Бодуэна, сейчас чувствуется? Якубинского много? Не очень? Из него сделали сначала марксиста, потом марриста, потом профессора – так он и кончился. А с него начинался ОПОЯЗ.

Хороший сборник. (С завистью.) Мне бы такой.

– В.Б., – сказали мы уходя, – вам мы эту книгу дарим среди первых, потому что знаем, что вы один из двух или трех человек в мире, кого она так порадует.

– Да. Дайте я вас поцелую. (Прослезился.) И надпись хорошая (28 февраля 1977 г.).

А надпись М. Ч. придумала такую: “Основателю ОПОЯЗа опоязоведы с опоязолюбовью”.

В юбилейных речах, в статьях издавна многие (почему-то главным образом друзья) говорили и говорят об отходе Шкловского от идей ОПОЯЗа, его “преодолении” и т. п. Конечно, он провоцировал на это сам. Не раз, поддавшись требованиям или спеша навстречу им, публично осуждал “ошибки” ОПОЯЗа, утверждал, что изменяется, “не устал расти”. Но у меня всегда было стойкое ощущенье, что мыслил он по-прежнему в категориях изобретенного им формального метода. Точнее, его мышление распадалось как бы на две несоединимые сферы – одну “формальную”, другую – нет. В последнем роде им написано немало – во всяком случае, Шкловский с тридцатых годов честно пытался это делать. Но как-то плохо удавалось, все время срывался. Недаром его оппоненты (если можно назвать этим словом большую часть раздраженных или злобных его критиков) не верили ни в его отречения, ни в его социологию.

Я мог бы привести десятки его высказываний совершенно опоязовских. Их можно найти и в любой из его последующих книг – даже послевоенных, хотя легко себе представить (да и известно), какую редактуру (и авторедактуру) они проходили. Высказывания эти очень интересны: некие знаки того, как бы развивалась формальная школа, если б она нормально развивалась.

– Моя лучшая статья – “Искусство как прием”. Ее переводят сейчас во всех странах. Я написал ее в двадцать два года. Сколько? Дней пять. Но были закладки. Сам не знаю, как написал (20 мая 1971 г.).

По поводу эволюции литературы:

– Эволюции как улучшения нет. Есть другая. Такая. Искусство не одноэтажно: есть рыбы и птицы, каждые занимают свое место. Иногда меняются местами.

Хвоя и листва растут в одно и то же время. Все есть одновременно. Но соотношение переосмысливается.

– В.Б., вы и Тынянов, – говорю я провоцирующе, – так много писали о литературной борьбе. Могу даже процитировать: “Различные способы создания художественных вещей, различные художественные формы не существуют одновременно”. Это в “Ходе коня”. А теперь вы все время говорите о сосуществовании разных типов ви?дения.

– Сосуществование тоже нельзя отрицать. Часто кажется, что смена. А на самом деле – амбар с набором всего. Каждый приходит и когда надо – берет.