Пуговица Дантеса

Хотя в последнее время императору было не до чьих-то шашней – всё чаще и чаще Николая беспокоили головные боли. Не помогали ни анисовые капли, ни холодные примочки. Давала знать недавняя травма…

Проблемы со здоровьем по-настоящему у Николая Павловича начались вскоре после того, как он присягнул на императорский трон. К приступам мигрени, не дававшим покоя с юности, ещё прибавились сильные боли в темени. В ночь с 9 на 10 ноября 1829 года в одном из залов Зимнего дворца с грохотом рухнула на пол большая китайская фарфоровая ваза. Выйдя на шум, Николай поскользнулся на паркете и упал навзничь. Падение оказалось неудачным: царь сильно ударился головой о стоявший поблизости шкаф, потеряв на какое-то время сознание. Никем не замеченный, самодержец пролежал на полу не менее четверти часа. Несколько дней, проведённых в постели под наблюдением опытных докторов, помогли восстановиться; правда, не полностью: отныне головные боли беспокоили императора почти постоянно.

Через несколько лет – очередное происшествие, едва не ставшее для Николая фатальным. В конце августа 1836 года проездом из Пензы в Тамбов недалеко от местечка Чембара[19 - Ныне г. Белинский Пензенской области.]на середине горы кучеру не удалось сдержать лошадей, и те понесли. В результате экипаж опрокинулся набок. Царственный пассажир получил множественные ушибы, при этом оказалась сломана ключица. Пострадал и сидевший рядом А.Х. Бенкендорф; но больше всех досталось камердинеру, сидевшему вместе с кучером на козлах. Ему-то первому по указанию царя и оказывалась помощь.

Перевязку императору сделал уездный доктор Цвернер, причём настолько удачно, что дело быстро пошло на поправку. Дабы не обидеть местного лекаря, Николай согласился провести пару недель в уездном училище под наблюдением заботливого Цвернера. И результат не заставил себя ждать: кость срослась вполне благополучно[20 - В благодарность доктору царь пожаловал ему дорогой перстень стоимостью 2000 рублей и отблагодарил деньгами – 3000 рублями серебром. Кроме того, 5000 рублей Николай пожертвовал в пользу уездной больницы.].

А вот головные боли остались…

* * *

Незаметно пролетело ненастное лето. Сентябрьские затяжные дожди возвестили о приходе осени…

11 сентября 1836 года Кавалергардский Ея Величества полк, покинув Новую Деревню, вернулся на зимние квартиры, расположенные на Шпалерной улице. 12 сентября Пушкины выехали с дачи на Каменном острове и поселились «на Мойке близ Конюшенного мосту в доме княгини Волконской».

Летние дачные балы заметно сблизили Натали и Дантеса. И щепетильные ценители мазурки и котильона это отметили первыми. Хотя приёмному сыну посланника балы уже оказали важную услугу; оставалось лишь закрепить занятые позиции. В «карамзинском кругу» Дантеса теперь хорошо знали, с ним считались; и это притом, что по-русски француз не знал ни бельмеса, предпочитая с «ультрафешенеблями» общаться исключительно на родном языке, благо прекрасное образование «фешенеблей» позволяло им хорошо понимать собеседника и свободно разговаривать. Одним словом, в обществе француз стал душой общества и при этом никого не тяготил. За единственным исключением – поэта Пушкина.

Ещё с весны Александр Сергеевич стал замкнут и нервозен. Иногда, пристально глядя на жену сбоку, как бы на миг окаменевал, мучимый тягостными мыслями. Пушкин ревновал. Причём чрезвычайно болезненно. Лишь познавший муки ревности знает, какие страдания приносит эта несносная садистка. Справедливости ради следует заметить, что основания для ревности на самом деле были. Натали была слишком молода и неискушённа в таких деликатных вопросах, как неприкрытое ухаживание стороннего мужчины. Дантес же действовал нагло и самоуверенно, полагая, что ещё немного – и крепость падёт, как это обычно бывало с прочими замужними дамами.

Константин Данзас:

«И барон Геккерен, и усыновленный барон Дантес вели жизнь совершенно светскую – рассеянную. Часто посещали дома Пушкиных, Карамзиных, князя Вяземского. Но после одного из балов на минеральных водах, где были госпожа Пушкина и барон Дантес, по Петербургу разнеслись слухи, что Дантес ухаживает за женой Пушкина. Слухи эти долетели до самого Александра Сергеевича, который перестал принимать Дантеса» [33].

Пушкин всё видел и всё прекрасно понимал. Но эти чудовищные слухи сводили его с ума. Дантеса уже было не остановить. Будто нарочно, он старался появляться там, где находились Пушкины, преследуя чету, как некая зловещая тень. А так как Дантесу-Геккерену был хорошо известен круг друзей и знакомых поэта, быть «тенью» оказывалось не так уж и сложно.

Из письма Софьи Николаевны Карамзиной, 19 сентября 1836 года:

«…Среди гостей были Пушкин с женой и Гончаровыми (все три ослепительные изяществом, красотой и невообразимыми талиями), мои братья, Дантес… Получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушкина, который все время грустен, задумчив и чем-то озабочен… Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает все те же штуки, что и прежде, – не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой, в конце концов, все же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий…»[34]

Пушкин раздражён и даже растерян. По сути, он на грани истерики. Ведь нужно было быть просто слепцом, чтобы не замечать, как за его (его!) женой открыто волочится «какой-то шаромыжник» – то ли д’Антес, то ли Геккерн – чёрт бы их побрал, этих шельм!..

Его воротит и от друзей, и от знакомых, не говоря уж о французе. Да, он целиком и полностью доверяет своей жене, не допуская мысли о каких-либо шашнях между Натали и этим «шаромыжником»[21 - Шаромыжник – популярное в те годы прозвище иностранцев, в частности французов. Истоки следует искать в 1812 году, когда «Великая» наполеоновская армия, измученная холодами и партизанами, превратились в толпу обмороженных и голодных оборванцев. Встретив русских крестьян, они просили чего-нибудь поесть, обращаясь к ним «сher ami» («мой дорогой»); на русский лад – «шер ами», откуда и «шаромыжник».]. Слухи – всего лишь слухи. Бред! Но… Но сердце вновь и вновь сжималось от стальных тисков, а голову заволакивал туман. Мука!..

И всё же Пушкин продолжает верить жене; и даже отпускает одну на балы. Хотя от этого ещё тяжелее. Ведь она не одна: где Натали – там обязательно Дантес! Петербург гудит. Всё громче и громче. А ведь для ревнивого мужа и шёпот – гудок! Колокольный звон, набат!..

От происходящего поэт лишается покоя. Волокитство французика уже всем бросалось в глаза; слыша слащавый голос ловеласа, хотелось ощущать в руке стальную рукоять пистолета. А она! Хороша кокетка! Похоже, окончательно увлеклась…

Графиня Фикельмон, январь 1837 года:

«Она веселилась от души… пока один француз по фамилии Дантес, кавалергардский офицер… не стал за ней ухаживать. Он был влюблён в течение года… живо ею восхищаясь… Но он постоянно встречал её в свете, и вскоре… стал более открыто проявлять свою любовь… То ли одно тщеславие госпожи Пушкиной было польщено и возбуждено, то ли Дантес действительно тронул и смутил ее сердце, как бы то ни было, она не могла больше отвергать или останавливать проявления этой необузданной любви. Вскоре Дантес, забывая всякую деликатность… вопреки всем светским приличиям, обнаружил на глазах всего общества проявления восхищения, совершенно недопустимые по отношению к замужней женщине. Казалось при этом, что она бледнее и трепещет под его взглядами, но было очевидно, что она совершенно потеряла способность обуздывать этого человека и он был решителен в намерении довести ее до крайности» [35].

Вот ещё один очевидец – князь Пётр Вяземский:

«В зиму 1836–1837 года мне как-то раз случилось пройтись несколько шагов по Невскому проспекту с Н.Н. Пушкиной, сестрой её Е.Н. Гончаровой и молодым Гекерном; в эту самую минуту Пушкин промчался мимо нас как вихрь, не оглядываясь, и мгновенно исчез в толпе гуляющих. Выражение лица его было страшно. Для меня это был первый признак разразившейся драмы. Отношения Пушкина к жене были постоянно дружеские, доверчивые до конца его жизни. В реляциях отца моего к друзьям видно, что это невозмутимое спокойствие по отношению к жене и вселяло в нее ту беспечность и беззаботность, с которой она относилась к молодому Гекерну после его женитьбы» [36].

В первых числах ноября 1836 года Мария Барятинская на предложение руки и сердца ответила Дантесу отказом…[22 - Княжна Мария Ивановна Барятинская (1818–1843) вскоре выйдет замуж за князя Михаила Фёдоровича Кочубея, корнета Кавалергардского полка.]

* * *

Жорж Дантес был взбешён! Надо же, эта дурнушка Мари возьми и откажись… И шут бы с ней, но и с Натали – такой близкой и такой далёкой, – тоже ничего не получалось. Теперь понятно, что Пушкина просто издевалась. Лишь кокетничала. И в то же время держала его на коротком поводке, продолжая одаривать благосклонностью. Не отталкивала – уже хорошо. Когда не отталкивают – всегда есть шанс надеяться. И француз выжидал, не стесняясь ни мужа, ни окружающих…

В самый ответственный момент в интригу вмешался «верный друг» Геккерен-старший, взявший на себя рискованное объяснение. Произошло это в конце октября на каком-то из вечеров. Дантес в то время болел (у него было обострение плеврита), однако посланник заявил Пушкиной, что его сын «умирает из-за неё», поэтому, исходя из фабулы голландца, молодого человека следовало спасать. И чтобы это сделать, замужней даме надлежало… «изменить своему долгу».

Вмешательство посланника не было случайным. Как мы помним, он всегда появлялся в самые трудные моменты жизни «сынка» – в те самые моменты, когда вопрос можно было уладить уговорами, обещаниями, посулами, деньгами и даже угрозами. Всё это указывает лишь на одно: незадолго до этого между Дантесом и Натали произошло окончательное объяснение, точкой в котором, надо думать, стало слово «нет». Потому-то поведение посланника возмутило Наталью Николаевну до глубины души. Мало того, что посторонний человек вмешивался в личную жизнь замужней женщины, так ещё и открыто склонял её к супружеской измене! Было ещё одно: Геккерен-старший, которого знали при дворе, был чуть ли не вдвое старше Натали, и грязное предложение сильно напугало Пушкину. Она оказалась оскорблена и испугана одновременно. Женщине вдруг со всей ясностью стало понятно, в какой ловушке она оказалась. Ведь рассказать всё мужу значило бы изначально сознаться в измене, которую та не совершала! Геккерены загнали бедняжку в почти безвыходное положение. В шахматах это называется пат. Будучи опытным «шахматистом», Геккерен-старший не желал ограничиться патом: его устраивала только победа. Мат!

Наивная Натали! Она ни о чём не догадывалась. Откуда ей было знать, что произошедшее – искусно подстроенная западня…

Александр Карамзин – брату Андрею, 13 марта 1837 года:

«…Дантес был пустым мальчишкой, когда приехал сюда, забавный тем, что отсутствие образования сочеталось в нем с природным умом, а в общем – совершенным ничтожеством как в нравственном, так и в умственном отношении. Если бы он таким и оставался, он был бы добрым малым, и больше ничего; я бы не краснел, как краснею теперь, оттого, что был с ним в дружбе, – но его усыновил Геккерен, по причинам, до сих пор еще совершенно неизвестным обществу (которое мстит за это, строя предположения). Геккерен, будучи умным человеком и утонченнейшим развратником, какие только бывали под солнцем, без труда овладел совершенно умом и душой Дантеса, у которого первого было много меньше, нежели у Геккерена, а второй не было, может быть, и вовсе. Эти два человека, не знаю, с какими дьявольскими намерениями, стали преследовать госпожу Пушкину с таким упорством и настойчивостью, что, пользуясь недалекостью ума этой женщины и ужасной глупостью ее сестры Екатерины, в один год достигли того, что почти свели ее с ума и повредили ее репутации во всеобщем мнении. Дантес в то время был болен грудью и худел на глазах. Старик Геккерен сказал госпоже Пушкиной, что он умирает из-за нее, заклинал ее спасти его сына, потом стал грозить местью; два дня спустя появились анонимные письма. (Если Геккерен – автор этих писем, то это с его стороны была бы жестокая и непонятная нелепость, тем не менее люди, которые должны об этом кое-что знать, говорят, что теперь почти доказано, что это именно он!)» [37].

1 ноября 1836 года у Александра Пушкина было приподнятое настроение. В этот день он должен был читать друзьям готовившийся к печати свой роман «Капитанская дочка». В связи с тем, что было воскресенье, на чтении обещал присутствовать и находившийся в Царском Селе при наследнике Василий Андреевич Жуковский, друг и большой почитатель творчества поэта[23 - Жуковский, Василий Андреевич (1783–1852); поэт, наставник великого князя и наследника престола Александра Николаевича Романова (будущего императора Александра II).]. Пушкину было важно услышать мнение товарищей, слишком много сил он вложил в этот роман. А потому волновался.

Впрочем, все опасения автора оказались напрасны – роман был принят с восторгом!

П.А. Вяземский: «Пушкин читал у меня новый роман “Капитанская дочка”, повесть из времени пугачёвщины. Много интереса, движения, простоты. Он будет весь напечатан в № 4 “Современника”»[38].

Пушкин был счастлив!

Тот день станет последним счастливым днём в его жизни…

* * *

Князь П.А. Вяземский (из «Старой записной книжки»):

«И овцы целы, и волки сыты, было в первый раз сказано лукавым волком, или подлой овцой, или нерадивым пастухом. Счастливо то стадо, вокруг коего волки околевают с голода. […]

Е*** говорит, что в жизни должно решиться на одно: на жену или на наемную карету. А если иметь ту и другую, то придется сидеть одному целый день дома без жены и без кареты» [39].

Считается, «точкой кипения», переполнившей чашу терпения Пушкина и заставившей его драться с Дантесом, послужило свидание его супруги с французом, якобы состоявшееся незадолго до рокового поединка. И в этой связи следует отметить два обстоятельства. Во-первых, свидание действительно имело место быть. И во-вторых, состоялось оно не накануне дуэли, а намного раньше. Мало того, даже известна дата этого свидания – 2 ноября 1836 года[40].

Произошло что-то серьёзное? Произошло. И эта тайная история напрямую связана с именем одной дамы – Идалии Полетики[24 - Наст. Полетыка.].

Красавица Идалия (ур. Оботей), как поговаривали, являлась побочной дочерью графа Г.А. Строганова, согрешившего в годы бурной молодости с некой Юлианой да Ега. По линии бабки она была троюродной сестрой Гончаровым, поэтому в семье Пушкиных Полетику принимали на правах своей. По крайней мере, здесь её всегда воспринимали как искреннего друга. Так было до тех пор, пока отношения между Пушкиным и Дантесом не вылились в открытую вражду. И в этом поединке Идалия Полетика выбрала сторону француза. Не исключено, чашу весов перевесило то обстоятельство, что муж последней, полковник Кавалергардского полка, являлся приятелем Дантеса. Как бы то ни было, поведение дальней родственницы очень напоминает предательство, истоки которого до конца не выяснены и поныне.

Хотя предположения имеются. Например, доподлинно известно, что, будучи неравнодушна к Пушкину, она так и не смогла стать его любовницей, в то время как Дантес, повеса, не обременённый семейными обязательствами, легко увлёк дамочку в канапе, сделав преданным союзником в борьбе с неприступной четой. И Полетика не подвела.

Месть униженной женщины порой бывает страшнее стилета. В случае с Пушкиным месть оказалась поистине фатальной…

Несмотря на то что в этой тёмной истории много неясного, канва событий такова. Полетика пригласила Наталью Николаевну к себе на квартиру (находившуюся в казармах на территории Кавалергардского полка). Когда та явилась, хозяйки дома не оказалось, зато гостью поджидал кое-кто другой… Далее предоставим слово тем, кто знал об этом не понаслышке, а, скорее всего, от самой Пушкиной.

Из письма барона Фризенгофа (мужа сестры Натали – Александры Николаевны) от 14 марта 1887 года: «…Ваша мать получила однажды от г-жи Полетики приглашение посетить ее, и когда она прибыла туда, то застала там Геккерна вместо хозяйки дома; бросившись перед ней на колена, он заклинал ее о том же, что и его приемный отец в своем письме. Она сказала жене моей, что это свидание длилось только несколько минут, ибо, отказав немедленно, она тотчас же уехала» [41].

Почти то же самое рассказывала и княгиня В.Ф. Вяземская[25 - Вяземская, Вера Фёдоровна (ур. княжна Гагарина, 1790–1886), княгиня; в 1811 году вышла замуж за П.А. Вяземского.]:

«Мадам [Полетика] по настоянию Геккерна пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому. Пушкина рассказывала княгине Вяземской и мужу, что, когда она осталась с глазу [на глаз] с Геккерном, тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастию, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, и гостья бросилась к ней» [42].

Наталья Николаевна была настолько потрясена случившимся, что поначалу так и не решилась рассказать обо всём мужу. (Со слезами на глазах она смогла об этом сообщить по секрету лишь княгине Вяземской, а чуть позже – и сестре Александре.) Однако шила в мешке не утаишь: вскоре об этом узнал и Пушкин. Трудно передать ту бурю чувств, которая овладела рассерженным мужем. Первыми приняли удар листы писчей бумаги.